 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
https://irpen.livejournal.com/10520.html? Борис Пастернак в Ирпене Из биографии Б.Пастернака (В 1930 г. семья снимала дачу в Ирпене, после чего много чего произошло... и в жизни его и в литературе) Асмусы и Нейгаузы много лет подряд снимали дачи под Киевом. Ирина Сергеевна решила и в этом случае взять на себя инициативу. Зинаида Николаевна вспоминала: "Все просили меня, любительницу путешествовать, поехать снять всем дачи. Выбор остановился на Ирпене. Собрали деньги на задаток, и я отправилась в путь. Я сняла четыре дачи: для нас, Асмусов, Пастернака Бориса Леонидовича с женой Евгенией Владимировной и для его брата – Пастернака Александра Леонидовича с женой Ириной Николаевной... Как всегда пришлось искать в Киеве рояль для Генриха Густавовича и перевозить его на подводе в Ирпень. Дачи А.Л. и И.Н. Пастернаков и наша были рядом, а Б.Л. Пастернаку с женой и Асмусам я намеренно сняла подальше". Она вернулась в Москву и со свойственной ей непреклонной решительностью за несколько дней собрала всех в дорогу. Ехали с посудой, бельем и тюфяками в узлах. Все колебания были преодолены. У Пастернаков той весной появилась домработница Елена Петровна Кузьмина, удивительной души человек, бывшая впоследствии преданной помощницей им и Елизавете Михайловне. Она также поехала в Ирпень. Пастернак остался в Москве, чтобы дождаться ответа от Горького, который должен был решить их летние планы, и получить, по возможности, деньги. Он писал О. М. Фрейденберг 11 июня 1930 года, приглашая ее приехать погостить в Ирпень: "Новые знакомые сманили нас на это лето под Киев и сняли нам дачу там. Женя с Женичкой и воспитательницей уже с конца мая на месте. По-видимому, затея была не из умных: первые впечатления Жени и Шуриной жены (его семья тоже поселилась в той же местности) граничили с отчаяньем; так далеко и с такими трудностями ездить было незачем. Но всеобщее мненье, что с продовольствием на Украине все же будет лучше, чем на севере". Пастернак приехал в Ирпень 22 июня. Дачный поселок заполнял своими огороженными участками и правильно спланированными улицами островок смешанного леса. Реки поблизости не было, до незаселенного леса нужно было идти довольно далеко, через поле, поросшее чебрецом и полынью, с церковью на холме. В поселке оставались незастроенные лужайки и перелески (левады). Дачи были зимние, просторные. На участке у Пастернаков рос огромный раскидистый дуб, который на большом холсте много сеансов писала Евгения Владимировна. Генрих Нейгауз играл Шопена и Брамса. Его концерт 15 августа на летней эстраде в Купеческом саду был главным событием лета. Слушать в Киев поехали большой компанией, в Ирпень возвращались утром. Этот вечер и игравшийся концерт ми-минор Шопена стали темой "Баллады", посвященной Г. Нейгаузу: Удар, другой, пассаж, – и сразу В шаров молочный ореол Шопена траурная фраза Вплывает, как больной орел. Под ним – угар араукарий, Но глух, как будто что обрел, Обрывы донизу обшаря, Недвижный Днепр, ночной Подол... Музыка в саду и "потоп зарниц" надвигающейся грозы подсознательно соотносятся в этом стихотворении с ранним впечатлением концерта у Мамонтовых летом 1907 года в Райках. Удары грома, совпадающие с музыкальными аккордами, представились тогда 17-летнему юноше браком гения искусства с красотой стихии. Гроза, как высшая точка творческого вдохновения - любимый образ поэзии Пастернака. К Ирине Николаевне Вильям, дача которой стояла на одном участке с нейгаузовской, приезжали сестры. В дни съезда шесть женщин топтали луга, – писал Пастернак в стихотворении "Лето". Вторую половину сезона прожил брат Ирины Николаевны, Николай Вильям-Вильмонт, похоронивший в июне свою жену. Часто съезжались знакомые из Киева. Лишенные вечернего освещения из-за отсутствия керосина, они вечерами все вместе ужинали на свежем воздухе, в одном из перелесков. Говорили, читали стихи, философствовали. Время было тревожное. В деревнях проводилось раскулачивание, в дом, где жили Пастернаки, приходили "изымать ценности". Общее ощущение близкой беды сближало, усиливая яркость впечатлений. Пастернак с чувством удачи кончал "Спекторского", читал Ромен Роллана, с которым в то время завязалась горячая переписка. Мария Павловна Кудашева, незадолго до этого уехавшая к Роллану в Швейцарию и ставшая его женой, была знакома с Пастернаком еще с 1915 года. Она была тогда молодой поэтессой Майей Кювилье и печатала во Втором сборнике "Центрифуги" свои французские стихи. "А лето было восхитительное, замечательные друзья, замечательная обстановка. И то, с чем я прощался в весеннем письме к вам, – работа, вдруг как-то отошла на солнце, и мне давно, давно уже не работалось так, как там, в Ирпене. Конечно – мир совершенной оторванности и изоляции, вроде одиночества Гамсуновского Голода, но мир здоровый и ровный", – читаем в письме к Ольге Фрейденберг 20 октября 1930 года. Две баллады, написанные в конце августа еще в Ирпене – "Лето", "Годами когда-нибудь в зале концертной..." содержат живые подробности летней жизни, приближения осени и отъезда, – …и поняли мы, Что мы на пиру в вековом прототипе На пире Платона во время чумы. Было столетие Болдинской осени 1830 года, когда Пушкин написал свою маленькую трагедию "Пир во время чумы". На фоне "сплошной коллективизации", шедшей в деревне, вечерние разговоры друзей, в сочетании с нейгаузовской легкостью и артистизмом, представали праздником истины и братства, которому век назад поклонялись поэты пушкинской поры."Разума великолепный пир" – называл эти сборища Баратынский. Напрашивались ассоциации с Платоном, в частности с его диалогом "Пир", тема которого - любовь к прекрасному как рост души и путь к бессмертию. Ирина Сергеевна Асмус, которой посвящено стихотворение "Лето", принимала в этих разговорах горячее участие. Недавняя гибель Маяковского неотрывно владела их мыслями; воспоминания, догадки, чтение и разбор его стихотворений были постоянною темой их разговоров. Леонид Вышеславский рассказывал, как Пастернак находил у Маяковского, начиная с самых ранних стихов, многочисленные предсказания и предчувствия своего конца и читал их на память. Снова повторялась извечная истина, что искусство предвосхищает жизнь. Зинаида Николаевна Нейгауз была немногословна. На ней лежала забота о семье, о двух сыновьях, старшему из которых шел пятый, а младшему было три года. Генрих Густавович со странной гордостью повторял, что его практические способности ограничиваются умением застегнуть английскую булавку, – все остальное делает Зина. Говорили, что в многострадальном Киеве времен гражданской войны она доставала дрова, топила зал консерватории и привозила рояль, чтобы устроить концерт Нейгауза, который прошел с огромным успехом. Заходя к брату на том же участке, Пастернак заставал ее в домашней работе, – стирке белья, которое она затем крахмалила и гладила, мытье полов, стряпне. "В этом прозаическом и будничном виде, растрепанная, с засученными рукавами и подоткнутым подолом, она почти пугала своей царственной, дух захватывающей притягательностью", – вспоминал Пастернак о ней, рисуя восхищенье Юрия Живаго Антиповой. Сцена первой встречи Ларисы Антиповой с Живаго в Юрятине у колодца кажется списанной с Зинаиды Николаевны в Ирпене: "Вихрь застиг ее с уже набранной водой в обоих ведрах, с коромыслом на левом плече. Она была наскоро повязана косынкой, чтобы не пылить волос, узлом на лоб "кукушкой", и зажимала коленями подол пузырившегося капота, чтобы ветер не подымал его. Она двинулась было с водою к дому, но остановилась, удержанная новым порывом ветра, который сорвал с ее головы платок, стал трепать ей волосы и понес платок к дальнему концу забора, ко все еще квохтавшим курам. Юрий Андреевич побежал за платком, поднял его и у колодца подал опешившей Антиповой. Постоянно верная своей естественности, она ни одним возгласом не выдала, как она изумлена и озадачена". Так же, как Антипова отказывалась от помощи Живаго, предлагавшего ей дотащить ведра, так же, по воспоминаниям Зинаиды Николаевны, она смущалась, когда Пастернак бросился помогать ей собирать хворост для плиты. Она говорила, что привыкла со всем справляться сама. Переданные ею слова Пастернака о том, что ее кастрюли дышат настоящей поэзией, когда она от рояля без всякого усилия переходит на кухню, – очень близко перекликаются с тем, как восхищается Юрий Живаго Антиповой: "Как хорошо все, что она делает. Она читает так, точно это не высшая деятельность человека, а нечто простейшее, доступное животным. Точно она воду носит или чистит картошку". Стихи, посвященные Зинаиде Николаевне, полны кухонных и кулинарных метафор, которые дышат, как и ее кастрюли, истинной поэзией. Все снег да снег, - терпи и точка. Скорей уж, право б, дождь прошел И горькой тополевой почкой Подруги сдобрил скромный стол. Зубровкой сумрак бы закапал, Укропу к супу б накрошил, Бокалы, - грохотом вокабул, Латынью ливня оглушил. Приближался отъезд из Ирпеня. Разъезжались не сразу. По воспоминаниям Зинаиды Николаевны, под конец осталось две семьи - ее и Бориса Пастернака. Лошадей, чтобы ехать на станцию, должны были подать рано утром. Собирались ночью. Зинаида Николаевна пришла посмотреть, готовы ли Пастернаки. Евгения Владимировна бережно упаковывала написанные летом работы, Пастернак с аккуратностью, усвоенной еще в детстве, укладывал чемоданы. Времени оставалось в обрез. Она кинулась помогать и без лишних рассуждений и предосторожностей собственноручно связала узлы и упаковала вещи. Пастернак был в восхищении. Воспоминания об этой "ночи сборов", как первом пробуждении чувства, отразились в стихах: Жизни ль мне хотелось слаще? Нет, нисколько; я хотел Только вырваться из чащи Полуснов и полудел. Но откуда б взял я силы, Если б ночью сборов мне Целой жизни не вместило Сновиденье в Ирпене? Так начинается первое, не вошедшее в книгу, стихотворение в автографе весеннего цикла 1931 года, который был подарен Зинаиде Нейгауз и позднее составил основу сборника "Второе рождение". Зинаида Николаевна сохранила в памяти свой разговор с Пастернаком у окна поезда. В ответ на его слова, полные восхищения и комплиментов, она ответила: "Вы не можете себе представить, какая я плохая!", – давая понять, как рано, с пятнадцатилетнего возраста началась ее физическая жизнь женщины. Ее удивило вырвавшееся у Пастернака восклицание: "Как я это знал!.. Я угадал ваши переживания. Об определенном типе женской красоты, резко определяющем судьбу и характер этой женщины, писал Пастернак в послесловии к "Охранной грамоте". Ее "пугающее обаянье" и неотразимая сила были ему знакомы на примере Елены Виноград. Знакомство с Зинаидой Нейгауз наполнило живой краской глубокие впечатления 1917 года. В ее судьбе Пастернак услышал отзвук знакомой темы. О том ведь и веков рассказ, Как, с красотой не справясь, Пошли топтать, не осмотрясь, Ее живую завязь... Отсюда наша ревность в нас И наша месть и зависть.– писал он в стихотворении, посвященном Зинаиде Нейгауз. Содержание разговора в вагоне передано очень близко в "Докторе Живаго". В главе, относящейся к возвращению Юрия Андреевича из плена и его болезни, Лариса Федоровна говорит: "- Ах, Юрочка, можно ли так? Я с тобой всерьез, а ты с комплиментами, как в гостиной. Ты спрашиваешь, какая я. Я – надломленная, я с трещиной на всю жизнь. Меня преждевременно, преступно рано сделали женщиной, посвятив в жизнь с наихудшей стороны, в ложном, бульварном толковании самоуверенного пожилого тунеядца прежнего времени, всем пользовавшегося, всё себе позволявшего. - Я догадываюсь. Я что-то предполагал. Но погоди. Легко представить себе твою недетскую боль того времени..." * В Москву вернулись 22 сентября 1930 года вечером. Шесть дней спустя Пастернак отнес в издательство рукопись "Спекторского", "своего Медного всадника, – как он его назвал в письме к О. Фрейденберг, – скромного, серого, но цельного, и, кажется, настоящего". Две баллады, посвященные супругам Нейгаузам, были отданы в "Красную новь", в "Новый мир" – "Вступление к Спекторскому" и "Смерть поэта". Открытость характера не позволяла Пастернаку делать тайны из своего увлечения Зинаидой Николаевной Нейгауз. Она вспоминала, что в ближайшие дни невозвращении из Ирпеня он пришел к ним, принес посвященные им баллады и, говоря, что не понимает еще, как сложится его жизнь, признался Генриху Густавовичу в своих чувствах к его жене. Нейгауз не увидел в этом ничего исключительного и отнесся к сказанному с сочувствием, – он сам легко увлекался и не придавал этому серьезного значения, у него была вторая семья, где росла дочь Милица, ровесница его младшего сына. Евгения Владимировна напротив, приняла его признание с возмущением и болью, считая невозможным более продолжать совместную жизнь. "Я оставил семью, – писал Пастернак Сергею Спасскому 15 февраля 1931 года, – жил одно время у друзей (и у них кончил "Охранную грамоту"), теперь у других (в квартире Пильняка), в его кабинете. Я ничего не могу сказать, потому что человек, которого я люблю, не свободен, и это жена друга, которого я никогда не смогу разлюбить. И всё-таки это не драма, потому что радости здесь больше, чем вины и стыда» * https://primoverso.ru/stihi-russkie/stihi-pasternaka/stihi10162.shtml Лето (Ирпень это память о людях и лете) Ирпень это память о людях и лете, 1930 * https://ukraine.segodnya.ua/ukraine/zhizn-pacternaka-perevernulo-leto-v-irpene-187724.html Жизнь Пастернака перевернуло лето в Ирпене
О том, что тогда происходило в 1930-м в Ирпене, мы попросили рассказать сына поэта, 86-летнего Евгения Пастернака, который живет в Москве. "Папочка остался в Москве, мы ехали в Ирпень с мамочкой и моей воспитательницей. Дорога была тяжелой, надо было пересаживаться с одного поезда на другой, билетов не было, а у нас с собой было много вещей — везли одежду, матрасы", — вспоминает Евгений Борисович. Первые письма, которые писала жена поэта в Белокаменную, были полны отчаяния — незачем было ехать с такими трудностями в такую даль, напрасно поддались на уговоры друзей. Да и приезд главы семейства в дачный поселок ознаменовался событием не слишком приятным. Вовсю шло раскулачивание, и местные власти решили обыскать домик Пастернака. "Хозяева совали мне в детскую кровать серебряные ложки и какие-то еще вещи... Потом их забрали. Я был маленький и меня не сильно испугала эта история", — вспоминает сын поэта. Но за этой преамбулой последовали дни, наполненные светлой лирикой. "Река было далеко, и мы с отцом ходили купаться на песчаный карьер, собирали грибы. В доме было несколько комнат, в одной из них стоял письменный стол, за которым и работал папочка. Он любил карандаши, для них даже был специальный ящик. Писал от руки, переписывал. Подолгу сидел за работой и говорил, что счастлив тем, что родители научили его работать, не пропуская времени. А мне говорил, что его главная воспитательная задача — научить меня не мешать взрослым", — рассказывает Евгений Борисович. По вечерам дачники устраивали посиделки на одной из полян — прямо в стогу сена, где Пастернак читал стихи. Музыкальной составляющей отдыха была игра Генриха Нейгауза на рояле. Он перевез инструмент из Киева, а по дороге рояль упал в реку, но его спасли, высушили и сумели настроить. "Отец очень радовался в Ирпене. Его письма оттуда полны радостью существования. То место, где мы жили, нельзя было сравнить с чудовищной Москвой тех лет, с карточками на продукты и очередями. Он закончил поэму "Спекторский". Здесь начинался роман с Зинаидой Николаевной Нейгауз, что переменило всю его жизнь и дало начало работе над "Доктором Живаго". Но я такие вещи не понимал и до конца лета наслаждался любовью родителей", — говорит сын поэта. Пастернак еще в Ирпене посвятил стихотворение возлюбленной, но та позже вспоминала, что "вела себя скромно и совсем не поощряла его ухаживаний". Уже в самом конце "ирпенского периода" у окна вагона "Киев—Москва" Борис рассказал Зинаиде о своих чувствах. Он все больше влюблялся и вскоре оставил семью, а Нейгауз, чтобы разобраться в чувствах, уехала из Москвы в Киев. Пастернак несколько раз приезжал к ней, и, по словам Зинаиды Нейгауз, "все больше и больше покорял меня силой своей любви и глубиной интеллекта". В конце 1931 года Борис Леонидович развелся с Евгенией Владимировной, а в 1932 году вступил в брак с Зинаидой, и жил с ней до конца жизни. Правда, в 1946 году Пастернак познакомился с Ольгой Ивинской, и она стала музой поэта. Он был влюблен в нее, посвящал ей стихи, но при этом свой "ирпенский союз" не расторгал. Найти дачу, в которой восемьдесят лет назад жил Борис Пастернак, оказалось непросто. Жители разводили руками, одна старушка взялась помочь, но спохватилась: "Простите, со Стельмахом перепутала". Домик был обнаружен лишь благодаря помощи сотрудников местного краеведческого музея. Еще в 50-е он был разделен на две части, и в нем живут две семьи. Одна сменила жильцов пять лет назад, а вторая хозяйка, Лидия Ивановна, живет в нем уже почти полвека. О себе особо не рассказывает: "Много говорить, да мало слушать", дескать, всю жизнь работала, с литературой не связана. Прошлые владельцы оставили после себя кипы дореволюционных книг, журналов, фото, но о Пастернаке ничего не рассказывали. Добавим, что по словам риелторов, дома в этом районе покупают обычно под снос, чтобы построить коттедж, "а поэтов нынешние богачи знают плохо, и на цену недвижимости они не влияют". _________________________________________ |
       
|
