 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Сфера Сервантеса. К 475-летию 1 Задуманная пародия развернётся лентами такого словесного величия, что синеватая бездна света будет мерцать над нею века. …Сервантес, участвовавший в битве при Лепанто, был серьёзно ранен. Как разыгрывалось сражение? – огромные, как башни, галеоны, сходились, приближаясь друг к другу, летели абордажные крюки, громыхали пушки, стлался, белея, курчавый дым. Объединённая Европа выставила много кораблей против турецкого могущества, которому приходил конец… Сервантес был солдатом; он был определён в полк морской пехоты Испании, базировавшийся в Неаполе, и пробыл там около года, прежде, чем приступил к военной службе… Пули свищут, неся смерть: впрочем, если вы слышите свист, то не погибнете, а та пуля, что убьёт вас, не подаст своего голоса. Сервантес в битве при Лепанто был трижды ранен – два раза в грудь и один в предплечье. Он болел лихорадкой, и мог оставаться в постели, но предпочёл участие в бою. Излечившийся, он возвращался из Неаполя в Барселону, но галера была захвачена алжирскими корсарами, и Сервантес оказывается в долгом плену. Он был выкуплен матерью, и 2000 дукатов были доставлены под видом товара, чтобы даровать ему свободу… Он служит дальше, собирается отплыть в Америку, совершает – по приказу короля – поездку в Оран. Насколько пышен двор? Настолько же, насколько придворные не считают остальных людьми… Роман зреет в сознанье, туго наливаются гроздья его шаровым соком смысла… Дон Кихот… Дон… На рисунке Пикассо тема кажется окарикатуренной, но…приглядитесь: вот же он – подлинно неистовый воин под таким детским солнцем. Солнце Дон Кихота было отчасти детским – кто ещё способен поверить в триумф добра, изведавши столько зла, буквально чувствуя, как переполняет оно мир… Дон Кихот резко меняет судьбу. Судьба Сервантеса менялась много раз, и каждый опыт давал новую зрелость великолепному повествованию. Забавный Санчо не очень понимал, во что ввязывается. Дон Кихот смешон? Он величествен и великолепен, он значителен и могуч, он проезжает века на своём Росинанте, чтобы века дивились дерзновению одного – решившего ратоборствовать многих. И века взирают на рыцаря снизу вверх: ибо, сколько бы ни громоздилось зла, всегда готов вступить с ним в схватку величественный, великолепный Дон Кихот… …он особенно близок русским: есть свой, русский вариант Дон Кихота – и благодаря великому переводу Н. Любимова, и потому, что сострадание было на протяжение веков отличительной чертой русского характера (сейчас едва ли так: десятилетия торжествующего эгоизма-прагматизма не могли не сказаться)… Сострадание – ко всем: малым, обиженным, несправедливостью, как клеймом, отмеченным. Пусть колодники – но ведь каждый человек, пусть глупцы, но ведь они не виноваты. Сострадание – порою в ущерб себе, как у Дон Кихота, так остро ощущающего глобальную несправедливость мира. Такого играл и Черкасов – с точным рисунком роли, с некоторой сумасшедшинкой, остро, ярко… Времена Дон Кихотов прошли: мир всё больше подчиняется технологически-технократическому безумию. Но образ остаётся – не тускнея. 2 Ядрёный, крепкий, народный юмор Санчо: всё должно быть раже, сытно, потно, и…сосед, мол, заявляет – глупо и дерзко: а с какой стати я? А Санчо ему логично – А я с какой стати? В общем, канава так и осталась не закопанной. Санчо, которому челюсти уже выворачивает от скуки бытия, Санчо, уставший от всей солнечной пресноты своего бытования, уверенный, что путешествие с Дон Кихотом посулит ему нечто… Нечто великолепное. Потом… он ещё станет губернатором острова. Санчо не предполагает путешествие от собственной калитки в вечность: его же не предполагает и Дон Кихот, решивший ратоборствовать зло, чьи объёмы избыточны в любом социуме… Ю. Толубеев, исполнявший роль в советской экранизации, остро характерный актёр, был великолепен: какая густая лепка характера: словно используются сразу несколько материалов: мрамор народности, глина тщеславьица, гранит верности. Всё к делу, и каждый штрих, каждая краска дополняли вечный образ, насыщая его плотью, силой, яркостью. …они едут и едут: в недрах и дебрях человечества, несколько подросшего теперь – в духовном плане (всё-таки казни на городских площадях не производятся ныне), однако, по-прежнему барахтающегося в вязкой субстанции зла… Её не переплавить алхимическим путём в лучистое драгоценное золото; её можно только убрать – вычистить: как Геркулес некогда конюшни Авгия. Но Дон Кихот больше полагался на рыцарские образы, и солнце, бликовавшее в тазике, ставшим шлемом, не было таким, что способно переплавить его в другой материал, или изменить форму. Образцовый русский перевод, выполненный Николаем Любимовым и вышедший в 1951 году, показывает языковую густоту и необыкновенную плотность письма: чудо, завораживающее языковыми самоцветами, начинается с первого абзаца, с описания села Ламанчи: которому предстояло стать знаменитым, быта, даже еды: олья подрида – ах, как хороша… И смак жизни ощущается за каждым фрагментом жизни, за каждым словесным пассажем. О жизни Дон Кихота до начала странствий известно мало: в них отправляется он уже пятидесятилетним, много передумавшим и пережившим: хотя ни психологию, ни мировосприятие тогдашних людей мы не представим целостно, очень уже отличаясь от них. Вероятно, Дон Кихот чувствовал чужую боль также остро, как свою: на сцену выступает Достоевский с рассказом о слезинке ребёнке: и оный был бы близок Сервантесу, жизнь которого была далека от тишины и покоя. Вероятно, Дон Кихот чувствовал именно так – иначе не начал совершать бы свой путь. …кстати – образ рыцаря использовался в последствии много раз в литературе: иногда шаржировано, иногда мистически, достаточно вспомнить рассказ Х. Л. Борхеса «Пьер Менар, автор Дон Кихота»… Или «Житие Дон Кихота и Санчо» Мигеля де Унамуно. Не только испаноязычные авторы обращались: Грэм Грин написал своего «Монсеньора Кихота» в 1982 году. Образ, беспокоящий века: не дающий им зарастать жиром тотального равнодушия. …задуманная Сервантесом пародия удалась – она вылилась в один из самых знаменитых романов человечества. Архетип человеческой природы, истолкованный, как психологическая категория: и появляется понятие «донкихотство»… Честь – донкихотствовать! – в мире, закрученном вокруг жёстких стержней эгоизма, прагматизма, предельного себялюбия… Дон Кихот отказывается от себя? Нет, он расшифровывает суть своей судьбы, и несёт идею свою, как драгоценную чашу, наполненную к тому же великолепным содержанием. Остро прочерченные иллюстрации Г. Доре: человечество увидело Дон Кихота глазами знаменитого художника-иллюстратора: он, как и в большинстве своих иллюстраций, точно попал в самый нерв восприятия образа: большинством… Худ, брадат, с копьём… Невыразимо неповторимый: как и Санчо, припавший в приступе отчаяния к морде своего серого. Скорее даже – лицу ослика. Иллюстрации выстраиваются в своеобразный художественный пантеон: они трактуют отдельные моменты повествования с сухою силой – а другой и не нужно. Они показывают тогдашний мир ярко, на предельной грани выразительности, и, будучи чёрно-белыми, воспринимаются цветными. Даже – необыкновенно цветными: словно лучшее, определявшее суть рыцаря, проступало сквозь страницы, заражая всех, кто видел, воспринимал… …конь и ослик, великаны, мельницы, трактиры, дороги, колодники, знать, дворцы, где интриги и низкопробные чувства банальны, копьё и меч, разнообразие приключений – огромный космос Дон Кихота продолжает вливаться в действительность пёстрой, великолепной плазмой: настолько яркой, что непонятно, как человечество жило без неё. * К 205-летию Алексея Константиновича Толстого 1 Мистически-таинственный «Дракон» Алексея Константиновича Толстого – поэма, стоящая несколько особняком в пантеоне российской классики: поэма, точно демонстрирующая возможности иного сознания, иного, духовного зрения, позволяющего видеть существа иных миров – и как уравновешивается оный Дракон знаменитыми колокольчиками… Колокольчики мои, Цветики степные! Что глядите на меня, Тёмно-голубые? И о чём звените вы В день весёлый мая, Средь некошеной травы Головой качая? Нежность и грусть, объединённые тонкой мелодикой стиха, раскрываются подлинными колоколами метафизики, давая своеобразно символ жизни – где растопчут постепенно все ваши мечты, надежды, где все зависимы от неизвестных сил, и каждый узнает это на себе. А.К. Толстой – поэт разнообразный, при том никогда не изменяющий строгой мелодики и жёстким формулам мастерства: история, песня, баллада, интимная лирика, философские раздумья – крепчайший взвар всех возможных тем и жанров составляет собрание его стихотворений. Илья Муромец не уступит боя никому, а князь Михайло Репнин сделает, что должно, какие бы препоны ни вставали. И мотивы разочарования – пустого дома – уравновешиваются в недрах творчества Толстого великолепием поэтического строя и стоического отношения к реальности… Украшают ли её стихи? Или служат способом постижения оной? Сложно сказать, но многое вмещают в себя, организуя по-своему пространства слов и смыслов. 2 «Князь Серебряный» погружал в атмосферу времени, настолько далёкого и от девятнадцатого века, и от – когда было множество юных и пламенных читателей – двадцатого, что колорит, созданный и воссозданный А.К. Толстым, завораживал… Обилие деталей, собираемых в волшебные ёмкости страниц, превосходило, казалось, современность: и действие, захватывающее невероятно, и переживания героев – и за них – не позволяли оторваться от книги. Мистический элемент был присущ графу Толстому: что в поэзии его ярче всего сказалось в «Драконе»: живописанным звонкими и звучными терцинами – сквозь которые прорастают как будто потусторонние картины – оного дракона и выпустившие… Но и в таких привычных напевах, связанных с цветиками степными, ощущается нечто, словно просвечивающее сквозь печаль, разлитую в стихотворение… И снова возникает проза: мистическая и таинственная, базирующаяся на сказках и легендах, прекрасно сделанная, завораживающая, не позволяющая оторваться – пока не доберёшься до конца. …а вот – мистические струи словно приподнимают, играя златой небесной синевой, восьмистишие, посвящённое Мадонне Рафаэля: Склоняся к юному Христу, Его Мария осенила, Любовь небесная затмила Ее земную красоту. А он, в прозрении глубоком, Уже вступая с миром в бой, Глядит вперед — и ясным оком Голгофу видит пред собой. Видит ли за Голгофой воскресение – остаётся загадкой, как и всё почти в жизни Христа; но соприродность дара Толстого космической тайне очевидна… Надмирная сущность слова была открыта ему, и та, запредельная отчизна входила какой-то частью в поэзию Толстого, часто являвшую собой откровение: Меня, во мраке и в пыли Досель влачившего оковы, Любови крылья вознесли В отчизну пламени и слова. …длинно развернётся сатира «Сон Попова»: играя психологическими изломами, собирая пригоршни разных казусов, высветляя тёмные стороны внутреннего человеческого естества. …и тайна, покрывавшая Её черты, – покрывает и соответствующее хрестоматийное, ставшее знаменитым романсом стихотворение: покрывает великолепной вуалью той поэтической силы и подлинности, которой отмечено всё, созданное А. Толстым, чьё наследие, поднимавшееся и поднимающее души по световой вертикали, слишком значительно для алчных времён, гораздых пожирать большинство людских дел. * К 150-летию Владимира Клавдиевича Арсеньева Вместил в себя как будто несколько жизней: исследовав – венцом своей деятельности – дальние районы России, как мало кто… Дух, движущий им, не давал покоя, играя на струнах благородства и любопытства: пути Арсеньева уводили дальше и дальше; мелькали ленты изысканий, записей, лица сменялись, как в калейдоскопе. Вырисовывается – в чём-то монументальный, лесной и национальной субстанцией пропитанный Дерсу Узала; дневник неутомимого путешественника повествует о нём. Об очевидном литературном даре свидетельствует художественность изложения. Хотя… интерес географа и этнографа первоочередной: местность в конкретное время, следы миграции животных, капризы погоды: всё это складывается в своеобразнейший литературно-научный текст. Быт, обряды и поверья людей, слишком далёких даже от понятия «цивилизация» вырисовываются колоритно, в чём-то нежно. И Дерзу Узала, сопровождающий постоянно, упорно, грамотно: вводящий европейца в свой, неповторимый мир. И поют леса. И слышен их торжественный звук. Охотник на пушного зверя, Дерсу знает все сопки, всё тропки, не говоря о повадках зверей; он делится щедро, охотно, и знания, обретая литературную, литую форму становятся частью дневника… Ему не нужны синоптики: он и так знает, какая будет погода, и носит одежду из оленьих шкур. Но та необычная гармония с природой, которой живёт Дерсу, передаётся и неутомимо Арсеньеву – великому путешественнику, значительному учёному, яркому писателю… * К 140-летию Бориса Степановича Житкова Детское, нежное, доброе, про животных… Так ярко мелькали житковские страницы в советском детстве: и словно выпархивали со страниц пичуги, а зверушки, каких так любят детишки, ласково заглядывали в маленькие комнаты. И тут – громада «Виктора Вавича»: точно противостоящего всему этому детско-нежному космосу. Он стреляет в сердце – роман: жестокий роман об обыденной жизни: но – в период революции 1905 года. Роман о жутковатой человеческой метаморфозе: как простой и в общем довольно не глупый Иван-дурак (Виктор Вавич) может, запутавшись в узлах обстоятельств и собственных петлях неправильных выборов, превратиться… в сволочь. Роман-метафизика: превратился ли? Или – изначально гнилья в недрах души было больше, нежели светового естества, как ей полагалось бы… Много героев: даже своеобразное нагромождение их: сказать, что они равноправны? Они то выглядывают из нор, чтобы пересечься с другими и рассказать о себе, то проваливаются в оные; снова выступает Вавич, вляпывается в очередную историю, чтобы двигаться…ниже и ниже; затем проступает иной персонаж, концентрирующий на себе внимание. Роман двадцатого века: он калейдоскопичен. Написанный очень специфично: жёстко, рвано, точно наждаком водили… или водят: но прямо по сердцу, дабы проза действовала сильнее. Роман импульсивных, достаточно кратких фраз, иногда кажущихся хаотичными, но вдруг – стягивающихся такой суммой, что дух захватит от возможностей Житкова-стилиста. Язык, почти лишённый эпитетов: отчего не делается хуже. Короткие, словно прыгающие на одной ножке, главки. Внешние события, монтируемые с внутренними монологами – вполне кинематографично… …во время революции 1905 года Житков, ещё студент физико-математического факультете Новороссийского университета, состоял в боевом отряде, перевозил в Одессу из Румынии и Болгарии оружие для революционеров. После революции делал карьеру моряка, освоил несколько профессий. …он красиво воспевал их в своих рассказах, делая акцент на компетентности и трудолюбии. Чувстве ответственности. Сколько бы ни попадали герои Житкова в экстремальные ситуации, они выходят из них, благодаря этим качествам. Он прелестно плёл детские рассказы – и любознательный мальчишка Алёша-почемучка, прототипом которого был сосед писателя по коммуналке, запоминался детворе. И снова колыхался и взрывался огненный «Виктор Вавич»; и снова околоточный проходил тропами нравственной деградации, и снова плыло марево глухой, уездной, провинциальной России… * К 130-летию Георгия Викторовича Адамовича 1 Строгость, изящество, благородство линий – таковы характеристики поэзии Г. Адамовича, и сумма их определяет космос насыщенный, дышащий, благородный… Без отдыха, дни и недели, Недели и дни без труда. На синее небо глядели, Влюблялись… и то не всегда. И только. Но брезжил над нами Какой-то божественный свет, Какое-то лёгкое пламя, Которому имени нет. …сквозь реальность проступают свечения: волшебные, таинственные; и, если не ощущает их поэт, создаваемое им остаётся в определённом земном силовом поле… Адамович ощущал: и ощущал с ясностью, хотя формулировка и допускало неопределённое «какое-то»… Зыбкость и лёгкость этого пламени запредельными лучами пронизывала суммы образов и картин, которые предлагал реальности Г. Адамович: вводя в неё свои стихи. …сухая, библейская, жёсткая мудрость пересыпает его стихи белой солью Екклесиаста: В столовой бьют часы. И пахнет камфорой, И к утру у висков еще яснее зелень. Как странно вспоминать, что прошлою весной Дымился свежий лес и вальдшнепы летели. Как глухо бьют часы. Пора нагреть вино И поднести к губам дрожащий край стакана. А разлучиться всем на свете суждено, И всем ведь кажется, что беспощадно рано. Верная беспощадность формулировки: и беспощадно рано уходящие все… будто мистическим образом оборачиваются, благосклонно взирая на поэтическое речение Адамовича. Казалось, для него ослаблены были перегородки, преграды между мирами: и потустороннее, сложно мерцая, вливалось в явь, разнообразно известную поэту, ощущаемую им так остро. Адамович-критик, кажется, шёл от своей поэзии: сухие строчки точны, и, словно с оголённых проводов, бьёт из них ток мысли. …и мысли кажутся – разноцветными огнями, освещающими путь грядущего: каковое станет более приближаться к разочарованию, нежели очаровывать. Меланхолия вызревала в недрах стихов поэта: Есть память, есть доля скитальцев, Есть книги, стихи, суета, А жизнь... жизнь прошла между пальцев На пятой неделе поста. Но логика ощущения столь закономерна в дебрях логики жизни, что поспоришь едва ли: просто вглядываясь в алмазную грань строк, сияющих глубиной. Красивое наследие Г. Адамовича переливается столькими огнями, что чутким сердцам и душам грядущих поколений многое предстоит осознать лучше, вчитываясь в стихи, эссе, вглядываясь в их смысловые орнаменты, сверяя собственное сердце с часами минувших лет… 2 Острота грани блистает в каждой строке: все они столь возвышенно-просты, и отличаются одновременно ясностью и живописностью: Уже не плакала и не звала она, И только в тишине задумчиво глядела На утренний туман, и в кресле у окна Такое серое и гибнущее тело. Стихотворение «Болезнь» завершается ли выходом из тела и взглядом со стороны на него? Или – таково ложное ощущение? Поэзия Г. Адамовича словно пронизана токами высот, она – просвечена иными мирами, кажется, - отсюда: Без отдыха, дни и недели, Недели и дни без труда. На синее небо глядели, Влюблялись… и то не всегда. И только. Но брезжил над нами Какой-то божественный свет, Какое-то лёгкое пламя, Которому имени нет. Пламя не определить, но только следование ему определяет подлинность жизни, биение пульса, всё совершаемое… Адамович – отчасти жрец поэзии: знавший, как суммами сухих строк возжигать величественные костры. Его поэзия, как правило, печальна. Его поэзия словно закруглена небесными мотивами, раскатывающими в недрах созвучий, близких к совершенству. …есть ноты отчаяния, разрывающие сознание: Мне было шестнадцать, едва ли Семнадцать... Вот, кажется, все. Ни оторопи, ни печали, Но мертвое сердце мое. Есть память, есть доля скитальцев, Есть книги, стихи, суета, А жизнь... жизнь прошла между пальцев На пятой неделе поста. И, сопоставляя со своим опытом, подсказывающим, что жизнь длится две секунды, понимаешь, какая боль может пронзать… Болезнь не снижает высоты поэтического действа: а оно таково у Адамовича, что именно высота и диктует, кажется, весь созидаемый им словесный мир. Мир, жар, элегические мерцания. …нервно срываются ощущения с обнажённых проводов боли. Вспыхивает, заливая пространство, таинственный свет. Много совершенно невероятных ассоциаций пробуждает поэзия Г. Адамовича. * К 90-летию Владимира Николаевича Войновича 1 Любая модель будущего условна; сокрытое от нас вполне, допускает оно множество вариантов даже на небольших временных отрезках: люди из восьмидесятых годов прошлого столетия сильно были бы удивлены жизни, бушующей в нулевых двадцать первого; но, что однозначно, любые – художественные, или научные – варианты будущего базируются на сегодняшнем. Так, «Москва 2042 года» развивает худшие линии жизни в СССР до искромётного, захватывающего в полон абсурда; причём сделано это на уровне художественности столь мастерски, что кажется и впрямь попадаешь в душную, смрадную – во всех смыслах – атмосферу, из которой не вырваться, не сбежать уже в такую родную, уютную явь. Смех лечит. Он исцеляет – такова одна из основных его функций; и смех – раблезианский, пышный – дан в романе пышно, ядовитыми цветами. Роман, в сущности, есть исследование человеческих душ, чем Войнович занимался на протяжении писательского пути пристрастно, маскируя свои исследования под сатирические, иронические и проч. В ранней повести «Путём взаимной переписки» показана, когда по сути, страшная панорама: сумма людей, чьи души не доразвились до человеческих. Тут – души-зародыши, когда не уродцы: и у женщины, обманом завлекающей солдата, и у солдата этого: примитивного, с убогим умственным скарбом, с пустым, выхолощенным сердцем… Тут воистину: простота хуже воровства… В знаменитом Чонкине метафизика причудливо вплетена в смеховое, отчасти карнавальное (если вспомнить М. Бахтина) повествование; и нити её отливают антрацитом, увы… В монументальной «Автобиографии» Войнович, прослеживая историю десятилетий, пропущенных через опыт собственного миропонимания, рассыпает столько колоритных подробностей и показывает такое разнообразие человеческих персонажей, что становится очевидным: под маской сатирика-ирониста всю жизнь скрывался метафизик. Метафизик писатель, блестяще организовавший собственный стиль, и сделавший столько ценных наблюдений, что книги его, замечательные в литературном отношение, являются ещё и документами осмысления времени, в которое пришлось ему жить. 2 Космическая песня Войновича ворвалась в реальность на лёгких, полётных крыльях ясности, надежды… Она трепетала тем светом жизни, который подделать невозможно, и стала знаменитой так быстро, как могут делаться только яркие вещи литературы… Войнович-прозаик затмил своё поэтическое дело, что, вероятно, справедливо, тем не менее, стихи его могут рассматриваться, как интересное дополнение к прозаическому наследию. Всё то, что было молодым, Стареет. Может статься, Умру почтенным и седым И поглупевшим старцем. Меня на кладбище снесут И – вс\ равно не слышу Немало слов произнесут, И до небес превознесут, И в классики запишут. Есть обаяние ясности, и правильность простоты – о! не той, конечно, что хуже известно чего, но – благородной, за которой стоит своеобразная философия: принятия жизни, к примеру, какой бы она ни была. Есть и стоическое отношение к себе и судьбе – мол, будет только то, что будет, а что грядущее расходится с нашими планами, так повлиять не способны никак… Мысль о том, что борьба есть закон Человеком усвоена рано. И в баранину с древних времен Человек превращает барана. Но издревле баран как баран Размышлял примитивно и глупо: "Люди могут забыть ресторан, Обойтись без овчинных тулупов. А вот за простотой мерцает философия, рядящаяся в мысли баранов: ведь можно же жить добрее. И стоит жить именно так, жизнь переустраивая согласно световым законам, а вовсе не громоздя зло на зло, жестокость на жестокость. Можно. Не хотим. Или – физиология мешает, а мы зависим от неё полностью. Стихи Войновича игривы и серьёзны, философичны и нежны… В любом случае – они и приятное и питательное чтение. Стоит к ним обратиться – хотя бы потому, что, скреплённые добрым юмором, они вполне могут поднять вам настроение, если вместо него – яма. * К 85-летию Геннадия Федоровича Шпаликова 1 Глобальное и общечеловеческое выражено – выдохнуто – вдвинуто в поэтическую реальность Шпаликовым с особенной силой: Желанье вечное гнетёт — Кто б ни был, и как бы не прожил, и что бы ни было дано – желанье это заложено в каждом, как ощущение собственного бессмертия, как…движение травы, про которую Шпаликов обещал: Я к вам травою прорасту, Обаятельный, солнечный, лёгкий – такие эпитеты выстраиваются в ряд при воспоминании о Шпаликова: сценаристе, поэте, режиссёре… Поэтическое дело –самое тонкое: квинтэссенция души: сие определение подходит поэзии больше, чем какому-либо другому виду искусства. Но… гражданское жило в поэте не меньше, чем лирическое и метафизическое; он декларировал: Я жизнью своей рискую, Я помню страны позывные, Декларировал жёстко и ясно, с тем синевато стальным высверком, который характеризует мужество. …у него было и строчки-прозрения: философия черпалась из опыта, чтобы отлиться строкой: Безусловно всё то, что условно. Он умел насытить строки и подробностями, теми, что отличают жизнь, не спутаешь… И он оставил прекрасное, лучащееся, выразительное поэтическое наследие. 2 Трава лишена индивидуальности, отдельной яркости, неповторимости: как узнать, кто пророс с ней? Только по поэтическому почерку: Желанье вечное гнетёт – Мощное, грустное, лирическое, но и философское стихотворение Шпаликова поёт с лёгкостью и восточной какой-то умудрённостью… Будто улыбается Лао Цзы… Всё мерцало в его стихах тайной неповторимости, и, выкупанное в солнечном свете, даже через грусть давало варианты поэзии остающейся, прорастающей не то, что травой, но чем-то необыкновенно значительным, чем время не имеет права пренебречь… * К 85-летию Вячеслава Алексеевича Богданова Вот возвращение домой: вот оно, отмеченною грустью и украшенное воспоминаниями, расцветающее поэтическим цветком: К дверям забитым я зимой приеду, Замочный ключ до боли сжав в горсти. И улыбнусь Хорошему соседу, И попрошу мне клещи принести... Я в дом родной вернусь не блудным гостем! Я, словно ключ, Любовь к нему сберёг... И под рукой Застонут длинно гвозди, И упадут, как слёзы, на порог... Великолепие метафоры, гвозди, уподобленные слезам, так действуют на сознание, что, сопоставляя свой опыт с опытом поэта, непроизвольно ощущаешь поэтическую правоту… В. Богданов создавал стихи густой ясности и насыщенной простоты: стихи чистые, как упомянутые слёзы, как родные родники. …деревня уходит: картины её, медленно растворяющейся в пространстве былого, начинены многими сожалениями, но голос поэта остаётся стоическим: времени сложно противостоять: Вечер звёзды огненные выткал, Тишину вспугнули соловьи, Но молчат скрипучие калитки, И не слышно песен о любви. Молодёжь покинула деревню, Заманили звоном города… И об этом шепчутся деревья, И луна сгорает со стыда. Дом, хлеб… Коренные понятия бытия выделялись поэтом, и, толкуемые по-своему, словно открывались новыми гранями: метафизического осмысления. Хотя тропинка зарастёт сюда, Не забивайте окна в нашем доме, Пускай он зрячим будет, Как всегда!.. Так завершается стихотворение «Дом». И надежда, окрашивающая строки, согревала поэзию поэта всегда; и что бы ни создавал он, какая бы горечь не пропитывала иные строки, великолепная радуга надежды не потухала, окрашивая всё творчество в превосходные тона… __________________ © Балтин Александр Львович |
       
|
