I

     Выйдя из Московского училища живописи, ваяния и зодчества без диплома, Исаак Левитан поселился в деревне Максимовке. 

     От Москвы до Максимовки было верст сорок. Сама деревня располагалась на высоком косогоре, откуда хорошо просматривались окрестные леса, луга и река Истра. Вдали в ясную погоду был виден Ново-Иерусалимский монастырь. Проложенная в деревеньку дорога была давным-давно неухоженной, а местами и вовсе разбитой, и это делало Максимовку местом глухим и малопримечательным. Столичные господа предпочитали объезжать деревню стороной, и дачников в ней даже в разгар лета было немного. 

     Однако Левитан, которому в тот год исполнилось 25 лет, обосновался именно здесь. 

     Родных в округе у него не было.  Собственно, и жилья своего тоже не было. Надо было притулиться к какому-то «углу», поэтому комнату в полуразвалившемся доме вечно пьяного горшечника Василия и его жены Пелагеи Левитан, начинающий художник, снял за сущие копейки. Вести более благопристойную жизнь он не мог. Денег хватало только на самое необходимое, постоянного места службы для него так и не нашлось. Оставаться же в Москве было нельзя. Вышедший за несколько лет до этого императорский указ, запрещал евреям селиться в «исконно русской столице», что и вынудило Левитана покинуть ее. 

     Жизнь свою отныне он называл «скиталой», однако ни на что не сетовал – не любил. Правда, настроение у него было подавленным.

     Уединившись в Максимовке, Левитан тешился одним – что сможет, наконец, посвятить себя рисованию, не отвлекаясь на повседневные дела. По правде говоря, он терпеть не мог вездесущей суетности, одолевавшей его многие годы в Москве, и был неимоверно рад самой возможности побыть в одиночестве. В Максимовке даже днем было тихо, и о лучшей для себя жизни Левитан не мог и мечтать.

     Еще в училище он тяготел к пейзажам, и уже на зорьке выходил на ближнее поле, рисовал. Левитан мог просидеть за мольбертом целый день. Но неуемная жара, которая начинала торжествовать ближе к полудню, гнала его обратно в свой покосившийся от старости дом. Тем не менее, результаты его работы были превосходны: за неполный месяц, что прошел с начала переезда Левитана в Максимовку, он заканчивал уже вторую картину и был счастлив этим. 

     Временами ехавшие по дороге в бричке или в телеге, останавливались и подходили к художнику, со спины наблюдая за тем, как он старательно водит кистью по холсту. Левитан не реагировал на присутствие незнакомцев, продолжая сосредоточенно работать. Так, однако, он с неизбежностью знакомился со многими из тех, кто жил по соседству. 

     С Максимовки начались и его отношения с Чеховым.  

     Собственно, познакомились они еще раньше – через Николая, чеховского брата, с которым Левитан проходил курс в училище. Но ближе сошлись лишь несколькими годами позже, уже в Максимовке. 

     Чехов летом 1885 года отдыхал в соседней деревеньке – в Бабкино. Тамошний земский начальник, Киселев, пригласил писателя к себе – погостить. В первый же день Чехов отправился осматривать окрестности и наткнулся на Левитана, по обыкновению рисовавшего. Чехов был неимоверно рад встрече. Сразу стал расспрашивать, что да как, почувствовав в художнике родственную душу. В конце встречи пригласил Левитана к себе в ближайшее воскресенье – отобедать. 

     С тех пор тот стал бывать в Бабкино часто. «Он сделался для нашей семьи близким человеком», – писала позже сестра Чехова Мария Павловна. 

     А Левитану нравилось навещать Чеховых. Его радушно принимали, да и сам он ощущал в этом доме тот непритязательный уют, которого всегда был лишен. Правда, приезжая, всякий раз скромничал. Стеснялся даже взять с тарелки второй кусок съестного, лежавшего в ней, – привык за многие годы к скудости вокруг себя всего, в том числе и еды. При этом необычайно ценил Чеховых за то, что они без подтрунивания относились к его еврейству – поистине редкое явление для России. Делали вид, что не замечают его местечковости и ярко выраженного еврейского акцента. 

     – Жениться вам надо, Исаак, – временами наставляла Левитана все та же Мария Павловна, в ту пору еще совсем юная женщина, которую Чехов, а вслед за ним Левитан неизменно называли Машей. Но при этом Маша и гость всегда были на «вы» друг с другом.

     – Да кому ж поглянется голь перекатная, – небрежно отмахивался от ее слов Левитан. – В моих закромах лишь один сюртук, да и тот, признаться, дырявый. А денег и нет совсем. На что ж свадьбу-то справлять?

     – Ээээ, не скажи брат! – вмешивался в разговор Чехов. – Что это ты всех бабенок на один лад равняешь. Денег у него, видите ли, нет, эка невидаль. Найдешь, на ком жениться, так и деньги придут. Вон какой недюжинный талант в твоих руках! Есть женщины, которые всю свою жизнь на кон поставят – лишь бы с тобой быть.

     Левитан в ответ только грустно хмыкал:

     – Жизнь поставят на кон? Ну-ну… Ты бы, Антон, получше слова подбирал. Кому ж мы,  евреи, в России потребны, кроме нас самих? Молчишь? Сам понимаешь, стало быть, что никому. Ну вот то-то!

     Его пальцы при этом держали большую чашку с чаем, крепко сжимая ее. Было видно, однако, что они чуть подрагивали, когда Левитан начинал волноваться.

     – Что ж вы, Исаакушка, говорите такое, – нараспев и словно по-народному озвучивала в ответ Маша. – Россия, знаете ли, разная. И люди в ней разные. Нет-нет, вам определенно стоит подумать о женитьбе. Потом вам еще тяжелее будет – без жены-то. Да и не приходит любовь сама, ее лелеять надо… Да-с.

     И она делала хитроватое лицо, с прищуром глядя на гостя: дескать, уж я-то знаю, о чем говорю. 

     Левитан в эти моменты смотрел на нее с удивлением: сама-то не замужем, а туда же, горазда рассуждать. А Чехов – тот вообще расплывался в улыбке, едва сдерживая смех от самоуверенных слов сестры. А потом все с аппетитом ели жареную картошку с рыбой, которую Маша с Антоном постоянно покупали у здешних крестьян. И запивали все это белым вином, которое неизменно оказывалось в эти часы на обеденном столе.

     Уже почти под утро, наговорившись вдоволь и опустошив несколько стаканов вина, Левитан пешком возвращался из Бабкино к себе в Максимовку. Луна – иногда серпом, а иногда совсем круглая – светила ему в лицо, словно продолжая всю ту же нескончаемую беседу. На душе у Левитана было покойно, сердце стучало ровно, а внутри как-то само собой затихало то нервное состояние, которое не прекращало будоражить его все время. 

     Добредя через часа полтора до застеленной им самим, а потому не очень опрятной кровати, он плюхался на нее в чем был, иногда даже не снимая носков. Так уставал после разговоров, ужина, а потом и долгой, в несколько километров, неухоженной дороги. 

     Прежде, однако, чем окончательно погрузиться в сон, Левитан вновь воскрешал в памяти совет, слышанный не раз от Чехова и его сестры, – о необходимости женитьбы.

     – А что, – мелькало в не очень трезвой голове Левитана, – вот возьму и женюсь. Да, женюсь! Завтра же и начну об этом думать. Нет, завтра не поспеть – дела. Ну, тогда послезавтра. Да-да, непременно послезавтра...

     И тут же сон, словно плотный и непреодолимый туман, окутывал его, и всё уходило куда-то в небытие.   

II

     Такие ужины, как этот, Чеховы устраивали часто – чуть ли не каждые три дня. Левитану поначалу было неловко обременять хозяев своим присутствием. Из-за нехватки денег у него не было возможностей принести что-то к общему столу. Именно поэтому он временами даже отказывался от приглашения, загодя направляемого Машей через нарочного. И она, и Чехов тотчас догадывались о причине отказа и начинали уверять Левитана, что не прийти к ним будет много хуже. «Кому ж потом рыбу доедать?» – деликатно, но настойчиво выговаривала художнику Маша при новой встрече, которая рано или поздно случалась.

     – Да кому ж? – делал удивленный вид Левитан. – Собачки деревенские доедят.

     – Собачки? – выпячивала на него удивленный взгляд Маша. – А не жирно ль им будет? Вот вы женитесь и посмотрим, что ваша жена станет говорить по этому поводу. Небось по головке не погладит.

     –  Опять вы о женитьбе, честное слово, – морщился в ответ Левитан. – Будто и тем других нет. Вы тут давеча спрашивали меня, трудно ли рисовать природу. Вот бы сами и попробовали, ей богу, проку будет больше, чем о рыбе толковать.

     - Ну, ты, брат, опять за свое, – тотчас вступал в разговор Чехов. – И чем тебе рыба-то не угодила? Она продукт хороший, справный. А что не кошерная – так это, уж извини, спрос с нее за это невелик. Ты глупостями лучше не занимайся, а приходи всякий раз, когда Маша зовет. А то, неровен час, она обидится, нам же с тобой на орехи и достанется.

     Левитан при этом всякий раз смотрел на Машу, а та тотчас уходила в себя и ничего более не говорила. При этом лицо ее отчего-то заливалось краской, словно она вела себя не так, как подобает вести себя девушке в этих обстоятельствах. 

     Через некоторое время Левитан и в самом деле отбросил неустанно жившую в нем стеснительность и стал приезжать к Чеховым куда чаще, чем раньше. Он уже не чувствовал прежней робости, вел себя свободнее, говорил больше, а иногда даже рассказывал не очень приличные, но веселые анекдоты. 

     Чехов при этом громко хохотал, а Маша иногда сжималась, и Левитан подозревал, что это было вызвано ни чем иным, как грубостью народного языка, к которому он прибегал. 

     При этом ему всё более становилось неловко за такие выражения, пусть даже и сказанные к месту. И вообще, он чувствовал, что отношения между ним и Машей развиваются в последнее время как-то непривычно, странно даже. К удивлению для себя ему стало ощутимо хотеться видеться с ней чаще. И не только видеться, но и непременно обсуждать что-то важное для них двоих. Что именно, Левитан не всегда знал, но потребность встреч с Машей ощущал все явственнее. Желание это делалась каким-то навязчивым, даже болезненным. 

     Иногда Маша сама приходила к тому месту, которое облюбовывал Левитан для создания очередной своей картины. Она неслышно подходила, а потом негромким голосом игриво произносила: «А вот и я!». И с лица ее в эти мгновенья не сходила веселая улыбка, обращенная к Левитану. 

     А потом она стояла за спиной художника, неслышно наблюдая за движениями его рук. Сама разговоры не начинала, но неизменно включалась в них, когда Левитан делал очередной перерыв в работе и отдыхал. 

     Видя ее интерес к художеству, он иногда спрашивал Машу, какой колор нравится ей больше для изображения на картине то кромки поля, то изгиба реки. Маша обычно тянула с ответом, боясь попасть впросак.

     - Я бы вот этот цвет выбрала, – произносила она не совсем решительно, указывая на соответствующий тюбик с краской, лежавший под рукой художника.

     И по тому, какой взгляд Левитан молча кидал на нее, понимала, угадала она с цветом или нет.

     После нескольких таких встреч она и сама решила попробовать себя с красками. Один из пейзажей – заснеженное поле с чернеющим вдали лесом – получился, по ее ощущениям, вполне сносный. Маша показала его Левитану.

     – О, Мафа, да вы молодец! – озвучил он. – Оказывается, у вас большие способности.

     Как и многие из тех, кто рождался в еврейских местечках царской России, Левитан не выговаривал буквы «р» и «ш», что делало его речь выразительной, но при этом чуть смешной и даже нелепой. Чеховы, впрочем, никогда не давали повода усомниться в искренности своих чувств к Левитану. А Маша, как показалось ему, даже смутилась от услышанного. 

     Несколько дней спустя Исаак Левитан признался сестре Чехова в любви. Это случилось, когда он помогал Маше убирать после обеда со стола. Чехова в этот момент в комнате не было. По неопытности Левитан озвучил искомые слова совсем неловко и даже напыщенно, сказав, что ему «дорога каждая точка» на ее лице. 

     Машу совсем не вдохновило такое признание, она резко покраснела и бросилась вон из комнаты. А он остался всё на том же месте, гадая, что бы это значило. 

     Маша же, по правде, замуж пока совсем не собиралась. Ей не очень-то и нравился Левитан. Конечно, ей льстило его внимание к ней, которое нельзя было не почувствовать. Но чтобы связывать свою жизнь с левитановской… Пожалуй, лишним это будет, незачем. Вот и брат, к которому она обратилась за советом, ответил округло:

     – Выйти-то за него, конечно, можно. Да только имей в виду, мучаться потом тебе предстоит долго.

     – Отчего же мучаться? – Машу задел вальяжный тон Чехова, будто он рассуждал бог знает о чем, а не о ее судьбе.

     – Да как же отчего? Исааку же нужны женщины бальзаковского возраста, а не такие, как ты, молодушки. Уж я-то это точно знаю, поверь.

     В ту пору Маша совсем не ведала, кто это – женщины бальзаковского возраста. Но вопросов более не задавала, окончательно уяснив для себя, что Левитан ей не пара. 

     Отныне она стала чуть избегать художника, и даже привычные обеды выглядели скомканными и пресными. 

     Левитан, получая очередное приглашение на обед, теперь часто приходил к Чеховым в мрачном расположении духа. И каждый понимал, в чем причина его состояния, но никто разговоров на эту тему не заводил. Просто ужинали, перекидываясь ничего не значащими фразами. Левитан теперь уходил от Чеховых грустным, на этом все и заканчивалось.

     А через некоторое время Чеховы возвратились из Бабкино в Москву, и Левитан остался совсем один. Он чувствовал, что образ Маши стал все меньше занимать его, а потом и вовсе поблек в его памяти. Поначалу это тревожило художника, но наступил момент, когда некогда яркое чувство окончательно затуманилось в его сознании, а потом и вовсе ушло за горизонт.

III

     Однако несостоявшиеся отношения между Левитаном и Машей не привели к какой-то вражде между ними. Иногда, после завершения очередной своей картины Левитан наезжал в Москву – всякий раз на один день, ввиду сохранявшейся невозможности для евреев проживать в этом городе. При этом он неизменно заходил к Маше и столовался у нее. Там художник и познакомился с Ликой Мизиновой. 

     «Лика была девушкой необыкновенной красоты, – писала ее подруга Т. Щепкина-Куперник. – Настоящая «Царевна-Лебедь» из русских сказок. Ее пепельные вьющиеся волосы, чудесные серые глаза под «соболиными» бровями, необычайная женственность и мягкость, и неуловимое очарование в сочетании с полным отсутствием ломания и почти суровой простотой». 

     Левитан при первом общении с Ликой был по-настоящему очарован ее красотой. Влюбчив он всегда был от природы – это отмечали потом многие, а в молодости в особенности. Встретившись с Ликой еще пару раз, Левитан признался ей в своих чувствах – точно так же, как тогда, в Бабкино, Маше Чеховой. 

     Своим коротким монологом Левитан явно смутил Лику. Нет, ей, в отличие от Маши, совсем не претило замужество. Только связать свою жизнь она собиралась с… Чеховым, незадолго до этого, по удивительному совпадению, тоже сделавшим ей предложение. 

     От общения с Левитаном Лика отстранилась, просто попросила художника оставить ее в покое. Сделала это предельно вежливо, между прочим.

     Левитан вздохнул и неожиданно для Мизиновой бросил: «Только Чехову, видать, везет во всем». А потом сразу удалился.

     За обедом Лика весело рассказывала Чехову о случившемся. У того при этих словах аж кусок застрял в горле.

     – Ну и каналья, - выдохнул Чехов в адрес Левитана. – Вот и привечай такого.

  – Да о чем ты, Антон, право, – подивилась Мизинова чеховской реакции. – Откуда ж Левитану знать о наших с тобой отношениях. Не суди ты его так. Человек он славный, хоть и несчастный какой-то.

  – А ты защищай его, защищай! – неодобрительно посмотрел Чехов на Лику. – Этот несчастный человек вначале на стул сядет, а потом на стол переберется, да еще ноги на них положит, – совсем уж резко озвучил Чехов. 

     Лика с удивлением посмотрела на него, но ничего не сказала в ответ. 

    А в Чехова, видать, запал его разговор с Ликой. Значит, она все-таки способна на флирт с другим? 

     Наверное, это наложило отпечаток на их отношения. Чехов стал все реже встречаться с Ликой. На ее вопросы о причинах этого отнекивался неуклюже: дескать, пишет очередную пьесу, не до того. А потом и вовсе сообщил Лике, что уезжает в экспедицию на Сахалин. В глубине души ему хотелось проверить их взаимные с Мизиновой чувства. Оттого и оставил Москву.

     А Лике претило оставаться одной. "Что же, право, – думала она, – так и жизнь пройдет".

     К неожиданности для Левитана, она сама нашла его, попросила дать ей уроки живописи. Тот согласился. Уроки быстро переросли в нечто большее. Отныне они проводили время вместе: гуляли, заходили в кафе, посещали выставки. Мизинова как-то с издевкой кинула в одном из писем Чехову: «Сейчас вернулась от ваших. Не обращайте внимания на почерк, я пишу в темноте и притом после того, как меня проводил Левитан! А вас кто провожает?». Левитан же, явно стремясь поддразнить друга, также сострил, обращаясь к Чехову, что «божественная Лика любит не тебя, а меня, вулканического брюнета». Решил, видать, поддеть его, а для чего и сам не очень понимал.

     Чехов не ответил на это ничего. Тут уж и впрямь одно из двух: либо откровенная вражда с некогда другом, ставшим соперником по любви на многие годы, либо не придавать значения левитановским глупостям. Чехов выбрал второе. Что-то подсказывало ему неоправданность вражды. Да и мир от этого лучше не станет.

    Не сказать, прав ли он был или нет, да только более всего пострадала в этом «треугольнике» Лика Мизинова. 

     Из прежней «простой» девушки она быстро превратилась в женщину-вамп, предпочитая держать приблизившихся к ней мужчин на коротком поводке. Через некоторое время она с привычной для нее легкостью променяла Левитана на женатого мужчину, уехала с ним в Париж. Тот, однако, через год бросил ее там. Лика вновь кинулась с письмами к Чехову. 

     От прежних ее кокетничанья и  иронии не осталось и следа, отныне она называла его «мужем». Просила Чехова, умоляла даже  писать ей, указывая на адресе M-me (мадам), а не M-elle (мадемуазель). Чехов ответил: «Я не совсем здоров. У меня почти непрерывный кашель. Очевидно, что и здоровье я прозевал так же, как Вас».

     Но сильно Чехов обиделся все-таки не на Мизинову, стремившуюся – что он понял отчетливо – обвести его вокруг пальца, а на Левитана, поддержавшую ее в трудную для него, Чехова, минуту.

     Сложно все-таки сходятся два недюжинных таланта. Редко, когда обходится без размолвок. А страдают оба. А уж их творчество – тем более. 

     Несостоявшиеся весной 1891 года отношения с Ликой выбили из колеи не только Чехова, но и Левитана. Во всех его картинах этого времени – серый или даже мрачный цвет. Отвечая тогда же одному из своих друзей по училищу живописи, признавался: «Ничего путного в последнее время не создал. В голове круговерть, и когда она кончится – неведомо. Стараюсь брать пример с Чехова, но и он почему-то ходит сам не свой».

     Лукавил Левитан. Понимал, отчего вся эта круговерть с ним и его другом. Но попробуй, измени враз свою жизнь… В его московской меблированной комнате, которую он снял на Большой Лубянке после продажи своей картины «Вечер после дождя», скопилось шесть недописанных этюдов. А у него не было никакого желания завершать их.

     Укатала Сивку неудачная любовь.

IV

     И всё-таки Левитан взялся за свои оставленные работы и почти разом их закончил. А причиной тому стала вдруг вновь нежданно нагрянувшее к нему чувство. На сей раз к Софье Кувшинниковой – женщине статной, зрелой, привлекательной. 

     «Это была не особенно красивая, но интересная по своим дарованиям женщина, – писал впоследствии Михаил Чехов, актер, родной брат писателя. – Она прекрасно одевалась, умея из кусочков сшить себе изящный туалет и обладала счастливым даром придать красоту и уют даже самому унылому жилищу, похожему на сарай. Всё в квартире у них казалось роскошным и изящным, а между тем вместо турецких диванов были поставлены ящики из-под мыла, на них положены матрацы под коврами». 

     «У них» — это у Софьи Кувшинниковой с мужем. Она жила семейной жизнью уже несколько лет. Все ей обрыдло, наскучило, она откровенно тяготилась супругом-врачом, который надоел ей своим стремлением вникать в каждую мелочь и морализировать по этому поводу. 

     А тут молодой Левитан с его завораживающим взглядом. К тому времени он уже имел успех во всех светских салонах Москвы. Левитан уже не начинающий художник, как несколькими годами раньше. Созрел и профессионально, и как мужчина. Его уже знают по всей России, сам московский меценат Сергей Морозов, увлеченный живописью, предоставил художнику удобную мастерскую в самом центре Москвы. А рядом Софья Кувшинникова, одинокая и страдающая женщина. Как ей не увлечься Левитаном, тем более что она так мечтала научиться рисовать. И как ему не ответить на ее восторженный и молящий взгляд. 

     …Кувшинникова сама напросилась к Левитану, обещая платить исправно и хорошо. А он, сам того не подозревая, согласился на то, чтобы дать ей несколько уроков; в деньгах, несмотря на возросшую известность, по-прежнему нуждался. 

     Однако жизнь завертелась не по сценарию. Домашние уроки, ради которых Левитан приходил к Кувшинниковой домой, сменились их общими поездками на этюды в Подмосковье. А затем они отправились в столь любимый Левитаном волжский Плёс – на этюды, после этого в Париж. 

     Как Кувшинниковой удалось договориться обо всем с мужем, история умалчивает. А может, доктор так любил свою Софочку, что пошел и на все её условия, дабы сохранить брак. Кто ж знает…

     Левитан, кажется, по-настоящему счастлив. Он проводит все время с Соней, которая без устали восхищается им, сам много работает. Несколько известнейших левитановских картин – «Осень», «У омута, «Лето» и «Октябрь» – относятся как раз к этому времени. Апофеозом таланта Исаака Левитана стало написанное им тогда же полотно «Владимирка», где изображена дорога, по которой гнали в Сибирь приговоренных к каторге. Павел Третьяков тут же приобрел картину Левитана для своей галереи. 

     А не влюбись художник в Софью Кувшинникову и не ответь она ему взаимностью – появились бы эти живописные шедевры?

     Чехов же, с самого начала не одобрявший страсти Левитана, словно в отместку ему, чуть ли не за пару дней написал рассказ «Попрыгунья» – о взбалмошной барышне, порхающей от одного мужа к другому и ищущей свое счастье. Рассказ мгновенно стал известным. В его героях Левитан и Кувшинникова узнали себя.  

     Чехов с самого начала отрицал всякие намеки на сходство сюжета с их биографиями. «Можете себе представить, – сетовал он в одном из своих писем, – одна знакомая моя, 42-летняя дама, узнала себя в двадцатилетней героине моей «Попрыгуньи», и меня вся Москва обвиняет в пасквиле. Главная улика – внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор, и живет она с художником».

     Левитан серьезно обиделся тогда на Чехова, отстранился от него. Не мог простить ему появление рассказа. Подумывал даже о возможности дуэли с писателем, но его отговорили. Тем не менее, Левитан растоптал Чехова в своей душе на несколько лет. 

     Сам же Чехов никогда не соглашался с серьезностью этой обиды. Всем признавался: надо же, какая только дурь не залезет Левитану в башку! А что сам Чехов думал при этом в душе – и сказать-то невозможно. 

     Левитан помирился с писателем только через несколько лет – когда прекратил все отношения с Кувшинниковой. Время сгладило его душевную надсаду. С Кувшинниковой же получилось хуже: Левитан просто расстался с ней – без какой-либо попытки объяснения. Не исключено, что устал от нее – та тяготела к комфорту, а Левитан по этой части был совсем не от мира сего. 

     Он до конца своих дней оставался все тем же «скиталой» – как когда-то много лет назад в Максимовке. Не только в быту, но и в душе, чего сам не хотел замечать. Беспрестанно тяготел к новым для себя ощущениям и приносил им в жертву личное спокойствие – то, что для многих людей остается непреложной ценностью. А еще влюблялся – как мальчишка. В свое время тот же Чехов высказался о своем друге: «Женщины находили его прекрасным, он знал это и сильно перед ними кокетничал. Левитан был неотразим для женщин, и сам он был влюбчив необыкновенно».

      Что наша жизнь – игра… А жизнь другого человека, которым мы увлечены?

     От произошедшего Софья Кувшинникова пыталась даже покончить с собой. Услышав об этом, Левитан пожал плечами: «Не поймешь этих женщин». И более к искомой теме никогда не возвращался. А Кувшинникова в конце жизни написала воспоминания о Левитане, издав их уже после его смерти. В них невозможно найти ни одного плохого слова о нем, только восхищение его талантом. 

     Эта женщина, получается, в личных вопросах оказалась щепетильнее, чем самый близкий ей мужчина? Кто разберет сейчас… 

V

     Великолепный художник Левитан часто «неуклюже» шел по жизни. Это вновь из чеховского письма. Тот и впрямь часто ошибался в своих чувствах, летел как бабочка на яркий свет, который через некоторое время затухал в его же сознании. Да и безгрешным Левитан точно не был. 

     Так что Чехов вроде и не ошибся в своих оценках художника. Только как будто сам он был непогрешимым. Экая нелепость.

     Мы часто замечаем что-то совсем несущественное в тех, кто окружает нас. А вот свои пороки разглядеть не можем. Эта избирательность в оценках часто свойственна любому человеку, даже самому большому таланту. Впрочем, кто сказал, что таланты безупречны. Иногда кажется, что в них сосредоточено еще больше пороков, чем в обычных людях. Наверное, поэтому они и становятся особыми.

     «В человеке все должно быть прекрасно…» – обронил как-то Чехов. Интересно, кого он подспудно имел в виду? Сдается, что ни себя и не Левитана. А если бы у Левитана все оказывалось безгрешным, создал бы он те полотна, которые мы имеем возможность созерцать, наслаждаться ими? Вряд ли. 

     Всю свою жизнь Левитан оставался искренним. С этим чувством он влюблялся в каждую новую женщину, с этим же чувством расставался с ней. И всякий раз проживал отведенное ему Господом время ярко и пронзительно. 

     Счастье для него и заключалось в этих коротких периодах жизни, каждый из которых создавал гармонию в его душе.  

     Но удерживать эту гармонию подолгу Левитан был не в состоянии. И те женщины, которые сопровождали его на том или ином отрезке его земного пути, всегда оказывались временными. Он сближался с ними, расставался. И так без конца. Что взять со "скиталы"... 

     Не от того ли всё это было, что постоянные чувства Левитан отвергал сам, сторонился их, считал обременительными? Он словно все ждал чуда, которое бы могло его по-настоящему осчастливить. Но чуда так и не пришло.

     Умирал он в полном одиночестве. Знал, что сердце вот-вот не выдержит. Дышал тяжело, надсадно. Его беспрестанно мучали боли в грудине. Когда они становились совсем невмоготу, память отчего-то погружалась в далекое прошлое, которое невозможно было вернуть, но которое вдруг зримо возникало перед глазами – в забытую деревню Максимовку. 

     И Левитану в эти моменты казалось, что ему становится чуть легче.

     К концу своей почти 40-летней жизни Левитан сделался по-настоящему видным художником, довольно обеспеченным, могущим теперь совершить любую поездку, не думая о деньгах. Ему, однако, более всего на свете хотелось, чтобы нашлась хотя бы одна женщина, стремившаяся сейчас остаться с ним наедине. В глубине души он мечтал, чтобы она просто села рядом, успокоила его, как могла.

     Но такой женщины не нашлось.

     Правда, совсем незадолго до смерти его посетила Маша Чехова. Она пришла сама, зная от знакомых, что Левитан уже умирает. Долгого разговора между ними не получилось. На прощание он сказал ей: «А знаете, Мафа, если бы я когда-нибудь женился, то только на вас».

     Неизвестно, правда, тронуло ли его признание Машу.

_______________________

© Стровский Дмитрий Леонидович