Продолжение публикаций, начатых в №№ 9 [377] 1.11.2020, 1 [379] 1.01.2021, 4 [382] 1.04.2021, 6 [384] 1.06.2021, 8 [386] 1.08.2021, 12 [390], 7.12.2021, 4 [394] 7.04.2022, 5 [395] 5.05.2022, 6 [396] 5.06.2022, 7 [397] 5.07.2022, 8 [398 ] 1.08.2022, 9 [399] 5.09.2022, 10 [400] 5.10.2022.

Другие мои материалы о Зелинском см. в №№ 8 [281] 10.07.2014, 9 [282] 05.08.2014, 13 [301] 10.11.2015, 6 [339] 30.05.2018.

Для удобства поиска и чтения предлагаем адрес авторской странички О. А. Лукьянченко в журнале relga.ru с активным перечнем упомянутых публикаций.

Еще в середине ноября 1927 года Зелинский извещал Вяч. Иванова о своих планах на год будущий: «На весну – в Прагу, на целую неделю… Думаем соединить это с Флоренцией и этрускологическим конгрессом. Как видите, передвижений предстоит немало». 

Как и всегда – можно было бы добавить.

В письме тому же адресату от 8 февраля 1928 года информация уточняется:

«Кончающаяся ныне зима была для нас, т. е. собственно, скорее для меня, довольно беспокойна: приходилось много гастролировать – в Кракове, в Берлине, в Познани, а через 2 недели и во Львове – везде по нескольку дней, так что дочери я с собою не брал. Особенно торжественным было мое выступление в Берлине, которому с обеих сторон постарались придать и политическое (в смысле “аполитизм”) значение. А теперь предстоит большое весеннее путешествие. От 5 марта – пражская неделя: приглашен на публичные лекции. Оттуда едем в Рим, на все пасхальные вакации. А от 28 апреля начинается флорентийская неделя – этрускологический съезд, которому итальянцы стараются придать возможно торжественный международный характер…»

В том же письме автор касается и другой существенной для себя темы:

«Здесь всё еще не улеглись волны, вызванные моим “Эллинизмом и юдаизмом”. Я, собственно, решил только любоваться на них, тем более что общим эффектом я мог быть только доволен: хвалят энтузиаистически, бранят (кроме евреев) почтительно. Но меня вызвали спорить об этой вещи публично и с дискуссией – для того и приглашали в перечисленные польские университеты. Публика так и валит: пресса довольна, что возобновились средневековые диспуты того же Краковского университета. Вообще диспут – хорошая вещь: я и в СПб за них стоял, и здесь».

Диспутами, впрочем, дело не ограничивается. В начавшемся году выйдет из печати первое книжное опровержение III тома «Религий античного мира» – брошюра М. Месеса «Заметки на полях книги Тадеуша Зелинского», ставшая начальным вкладом в «антизелинскиаду».

Но у самого критикуемого голова занята иными делами и заботами – прежде всего подготовкой к указанным выше «неделям» – пражской и флорентийской…

Между тем конвейер публикаций в периодике не останавливается. Январская книжка журнала «Ведза и Жиче» («Знания и жизнь») очерком «Уничтоженный водопад» возвращает автора во дни юности (перевод, как обычно, мой):

«Было это без малого пятьдесят лет назад. По окончании учебы во Флоренции – точнее, выражусь скромнее: по окончании отведенного на эту учебу срока – я должен был отправиться в Рим…

В Рим!

Переизбыток представлений и чувств, связанных с этим словом, не позволял мне совершить этот путь заурядным способом. Я сказал себе: только пилигрим имеет право надеяться, что Рим откроет ему свои чудеса. Пора года – апрель – тому благоприятствовала, а значит: рюкзак на плечи – и вперед!..»

Это было в далеком 1881-м, на 22-м году жизни юного Фаддея, а сейчас, на 69-м, Флоренция ждала его снова. Там, а также в Болонье готовился первый международный конгресс, посвященный этрускологии.

Неравнодушно, даже сочувственно, ждет этого события в своей средневековой Павии Вячеслав Иванов. В его переписке с Ольгой Шор имя Зелинского мелькает регулярно. В письме от 12 марта, одобряя ее замысел «попасть на этрусский конгресс», он сообщает, что там она встретит Зелинского с Вероникой; 16 марта рекомендует ей ехать во Флоренцию; 20-го извещает: «как следует из письма Зелинского, последний уже на пути в Рим». А 30 апреля, когда конгресс шел уже полным ходом, Вячеслав Иванович просит: «Приветствуйте сердечно Зелинских. Только что послал Фаддею Францевичу поклон со здешним podesta профессором Ваккари, который будет завтра на докладе Фаддея Францевича».  

Доклад состоялся 1 мая; его название, в переводе с итальянского на русский, выглядело так: «Этический элемент в этрусской эсхатологии».

А 4 мая Вяч. Иванов написал своей корреспондентке: «Жду новых сообщений, и в частности, о нашем милом Зевсе (или Софокле), по-дружески, – в смысле физиономического сходства».

Это сравнение он впоследствии (1 января 1933 года) практически дословно повторит в своем стихотворении, обращенном к «другу-гуманисту»:

…Софокл оживший латеранский,

В аттическом плаще – Зевес.

И коль уж коснулись мы темы отражения образа Зелинского в сочинениях его современников, здесь самое время вспомнить о рассказе Ярослава Ивашкевича «Конгресс во Флоренции», написанном в 1941 году, а впервые опубликованном в 1947-м.

Два года назад, о чем нам уже известно, Зелинский и Ивашкевич участвовали в Венском конгрессе только что созданной Федерации интеллектуальных союзов; через год – в следующем, на площадках Гейдельберга и Франкфурта; в 1929-м (хронологически забегаем вперед, но об этом мы знаем из очерка «Золотая свадьба с наукой») – в Барселоне. А вот на нынешнем, флорентийском этрускологическом, Ивашкевич отсутствовал. Тем не менее, дабы, как полагается писателю, избегнуть прямых совпадений с реальностью в художественном тексте, автор основным местом действия выбирает именно Флоренцию, где их пути никогда не пересекались, что дает нам повод вспомнить о рассказе именно сейчас, когда сам Зелинский находится на берегах Арно.

В рассказе автор меняет лишь одну букву в фамилии своего прототипа, и наш профессор становится Целинским; кроме того, из филолога переквалифицируется в историки. Впрочем, для самого Зелинского это расхождение несущественно, ибо он неоднократно писал в своих статьях, что эти две научные специальности весьма близки. 

Впервые Целинский возникает как закадровый персонаж в разговоре рассказчика с неким крупным чиновником, в пору «повального увлечения международными съездами»… Тот сетует на то, что людей, прилично выглядевших во фраках и умеющих говорить по-французски, всегда было маловато. Появляется еще одно расхождение с прототипией: «Во Флоренцию поедет кто-нибудь совершенно новый, тот, кто до сих пор нас за границей не представлял». Зелинский же, как мы знаем, делал это по несколько раз в год. 

В характеристике внешности героя встречаем ставшее уже почти классическим: «Какое лицо! Патриарх, Юпитер!»

Целинский с двумя молодыми спутниками, поэтом и композитором, отправляется в путь в вагоне второго класса с табличкой Варшава – Рим (через Вену). На вокзал он приехал один… Далее даю пересказ некоторых фрагментов с участием интересующего нас персонажа. 

Поезд тронулся, из окна вагона торчала белая борода профессора. 

Молодые спутники ссорятся в дороге, он старается смягчить возникшую между ними неприязнь и надеется, что они достойно будут представлять страну на конгрессе, на что композитор замечает: «Еще бы, одна борода господина профессора чего стоит!» Профессор засмеялся… Действительно, борода у него была седая, роскошная и походила на бороду апостола, но, несомненно, намного важнее были мысли, рождавшиеся в этой замечательной голове.

Далее постоянно подчеркивается, что в любой ситуации Целинский слегка посмеивается, проявляя присущее ему добродушие. И подливает всем за обедом кьянти со словами: «Пейте вино, иначе оливковое масло может вам повредить. Конгресс – дело утомительное, вы увидите настоящих людей, а вино здесь очень хорошее. Министерство не проявило к нам особой щедрости, зато пансион очень дешевый».

Картинка: Целинский, похожий на седобородого Юпитера, сидит в голубой пижаме среди множества подушек, одеял и пуховиков, держа в руке огромную чашку кофе: «Влейте в свой кофе капельку коньяку и увидите, как будет вкусно», – говорит он, подавая плотно завинченную серебряную фляжку. 

Флоренцию знает, «как свои пять пальцев». Пробковые дубы и лавры. Стремительная река Арно, Понте Веккьо, фиолетовые холмы. «Смотрите, молодой человек, вот настоящее небо юга. Благословенное». 

Красовича (имя рассказчика) удивляла живость старика, легкость, с которой профессор воспринимал жизнь, и пренебрежение к ее сложностям.

Тема конгресса – история и культура. По ошибке Красовича сажают в президиум вместо Целинского, но говорят любезные слова именно о последнем.

Прием в Палаццо Веккьо. Ярко озаренные пламенем свечей и факелов, вставленных в кованые железные подсвечники, сверкали убранством огромные столы вдоль покрытых позолотой стен. Легкий запах дыма и ладана наполнял воздух. На балконе играл военный оркестр.

Город. Черные султаны кипарисов, розовый купол собора, колокольня Джотто, напоминавшая цветок лилии, герб Флоренции. Благоухание цветущих апельсинов.

Профессор рассказывал о грандиозных оперных постановках в Петербурге и Москве.

Его выводы о конгрессе пессимистичны: «Все это кажется мне некой бесплодной попыткой создать атмосферу, которая искусственно не может быть создана. За всеми высказываниями и многословными рассуждениями угадывается страх несчастных деятелей культуры. И всю эту болтовню и нагромождение идей я воспринимаю как судорожное усилие, направленное к предварению катастрофы, которую ничто уже не остановит». Слова, как мы знаем, оказались пророческими…

Для полноты литературного образа, созданного пером Ярослава Ивашкевича, добавим, что 5 августа в еженедельнике «Вядомощчи Литерацке» появилось обращенное к Зелинскому стихотворение. Там снова фигурирует «борода Юпитера», а заканчивается оно сравнением с Софоклом…

Первая публикация года, зачин которой был процитирован ближе к началу наших заметок, невольно перенесла нас сразу во Флоренцию и заставила задержаться там, из-за чего осталась не отмеченной «пражская неделя», с 5 по 13 марта. Восполним, насколько возможно, этот пробел. Из Праги Зелинский послал открытку дочери Тамаре в трудовую артель Пеньки Полоцкого округа Белоруссии. Открытка не сохранилась, а вот другую, отправленную 13 числа ее младшей сестрице из Карлштейна-на-Браде, мы можем увидеть:

И не только увидеть, но и попытаться прочитать, получив заодно возможность «полюбоваться» почерком профессора, единственным в своем роде. Примерно до середины текст относительно разборчив: похоже, отец стремится облегчить труд юной дочери, но затем резкость падает, и читатель вынужден расшифровывать текст. Мне это почти удалось, за исключением одного-двух слов. Может быть, кому-то удастся угадать и их?..

13 марта 1928 г.

 

«Дорогая моя Адочка. В этот замечательный средневековый замок в 40 верстах от Праги нас недавно повезли в автомобиле, как гостей – правда, летом он красивее, когда кругом зелень. Вообще Чехия (?)… (дальше одно или два слова нрзб. – О. Л.), но и утомился я порядочно. Завтра отъезд в Венецию. Получила Тамаруся мою открытку из Праги?

Целую вас обеих. Твой папа».

Следующая открытка младшей дочери брошена в почтовый ящик 17 марта в Венеции:

Дорогая моя дочурка Адочка. Надеюсь, что эта открытка поспеет в этот раз, чтобы поздравить тебя с днем твоего рождения (23 марта. – О. Л.). Покажет она тебе самую красивую часть этого чудного города – набережную лагуны и дворец дожей. Здесь теперь солнце яркое и небо безоблачное, но все же еще довольно холодно. Заехали по пути в Рим. Целую тебя крепко, сестрицу тоже. Поклон маме. Получил от нее открытку. Твой папа.

Теперь, заполнив мартовскую лакуну, перенесемся в разгар лета. О своих занятиях первых двух летних месяцев Зелинский, словно подводя их итоги, поведал Вяч. Иванову в письме из Варшавы от 31 июля:

«Дорогой Вячеслав Иванович.

Презренная cura peculi (забота о деньгах лат. – О. Л.), облагороженная однако хорошею целью – необходимостью заработать средства для предстоящего путешествия с дочерью – отняла у меня весь досуг. Наконец сдал перевод, получил мзду, наверстываю переписку…

Итак, послезавтра едем: ночным поездом в Гданьск, затем морем в Стокгольм, затем озерами и каналами в Осло. Там исторический конгресс. На нем выступлю дважды: 1) на пленарном  заседании с докладом по-французски «L’homme antique et l’homme moderne» [«Человек античный и человек современный»] и 2) в секции с докладом по-итальянски «L’istoriografia greca paragonata a quella degli Ebrei» [«Греческая историография в сравнении с еврейской»].

 Дело в том, что наша польская группа решила говорить на всех языках, на мою долю выпал итальянский. А после оскоминная смородинка: экскурсия фьордами в Берген, затем обратно. А далее стремглав на юг, к теплым морям, в Далмацию, где подешевле, ибо в начале октября надо быть в Праге, где предстоит новый конгресс.

Занят был все время; кроме cura peculi, оборудованием докладов для предстоящего конгресса в Осло: времени на это ухлопал немало. Свой флорентийский доклад послал уже Петтацони (издатель журнала в Болонье. – О. Л.), имею расписку в его получении, но отклика никакого. От Тойбнера (марка известного немецкого издательства, где двадцатилетний Зелинский выпустил первую свою книгу в 1880 году, а также бестселлер о Цицероне, упоминаемый в письме. – О. Л.) получил приятное уведомление о необходимости нового (4-го) издания моего Цицерона; мзда-то крошечная и в неопределенном будущем, но все-таки приятно. Вообще с немцами  у меня отношения как будто налаживаются; вот и Klio печатает одну мою завалящую статью, и, что всего приятнее, получил от Берлина (и Парижа) приглашения прочесть несколько лекций на кафедре Карнеги в Берлине. Вдвойне приятно, зане и честь и гонорар, и даже американский. Но, как видно, жизнь также и в будущем академическом году обещает быть довольно оживленной.

Если получите это письмо вовремя, пожалуйста, черкните несколько строк в Осло (Historiker Kongressen Drammensveien 78): мы останемся там (включая экскурсию) до 24-го…»

 Отвлечемся на несколько минут, чтобы устранить недоразумение, связанное с сочетанием имен Ф. Ф. Зелинского и М. И. Цветаевой.

В 2004 г. московское издательство «Вагриус» выпустило книгу:

МАРИНА ЦВЕТАЕВА. НИКОЛАЙ ГРОНСКИЙ.

Несколько ударов сердца

Письма 1928–1933 годов

Издание подготовили Ю. И. Бродовская и Е. Б. Коркина

На с. 67, в письме Цветаевой от 16 августа 1928 г., встречаем такое сообщение:

«Из русских остаются только семья Лосских, и еще одна дама с дочерью и внуком, жена проф. Завадского, моего большого друга и, что важнее, большого друга Зелинского. На жене Зелинский не отразился, она просто милая дама, бывшая институтка и красавица…»

В комментарии на с. 253 сказано:

«Речь идет о Калерии Ивановне Завадской (урожд. Гостинопольской, в перв. браке Полешко; 1876–1963), профессоре Сергее Владиславовиче Завадском (1871–1935), историке литературы, совместно с Цветаевой и В. Ф. Булгаковым редактировавшем в Праге литер. сб. «Ковчег» (1925), откуда и шла дружба; и, вероятно, о Фаддее Францевиче Зелинском (1859–1944), филологе, переводчике, известном интерпретаторе античной культуры, в эмиграции занимавшем кафедру классической филологии Варшавского университета».

Комментаторы, упоминая Зелинского, используют слово «вероятно». Должен заметить, что вероятность эта близка к нулю. Теоретически можно предположить, что пути Фаддея Францевича и Марины Ивановны пересекались в Праге, хотя никаких свидетельств тому (равно как и свидетельств знакомства между ними, а также между Зелинским и упомянутым Завадским) не существует. Зато возможность его пребывания на Атлантическом побережье Франции 16 августа 1928 года исключена полностью, ибо в этот день наш профессор находился в столице Норвегии Осло, где в разгаре был VI Международный исторический конгресс, на котором он, как мы уже знаем, выступил с двумя докладами.

Впрочем, и цитируемая фраза Цветаевой для не посвященного в широкий контекст маловразумительна.  

А на стр. 291 комментаторы приводят строки из «Скорбных элегий» Овидия якобы «в переводе Ф. Ф. Зелинского», которые «Цветаева неоднократно цитировала в поэмах». Но он не переводил «Скорбных элегий» – ему принадлежит перевод из Овидия так называемых «Героид», выпущенный под заглавием «Баллады-послания» в 1913 году.

Пусть сказанное в моем отступлении станет пищей для размышлений и стимулом к новым исследованиям специалистам по творчеству М. И. Цветаевой; я же, ни в коей не мере не претендуя на их епархию, возвращаюсь к своему герою.

Маршрут и хронологию анонсированного в письме от 31 июля путешествия нам отчасти помогут отследить открытки младшим дочерям.

«Данциг, 4 августа 

Дорогая моя Тамаруся, вот тебе и первая весточка с пути. Сегодня сажусь на пароход, который в три дня довезет меня до Стокгольма. Я море люблю и бури не боюсь, только бы не было дождя, а погода нынче ненадежная. Целую тебя и Адочку. Твой папа».  

Гамбург, 27 августа 

Дорогая моя Адочка, здесь в Гамбурге главная достопримечательность – это звериный парк, в котором всякое зверье живет в условиях, близких к природным. Вот образчик. Сюда морем приехал из Норвегии. Мамино письмо и фотографию получил. Целую вас обеих. Ваш папа».

А вот фото автора (сделанное скорее всего Вероникой) в подтверждение заявленного в открытке Тамаре «Я море люблю и бури не боюсь»:

На обороте рукой Зелинского написано:

Моей любимой дочке Адочке ко дню ея рождения 23 марта 1929 от ея папы (снято в августе 1928 в Варяжском море).

Кстати, этой цитатой вношу поправку в свою первую, более чем 20-летней давности, статью «Вертикаль жизни Фаддея Зелинского», где фотография была ошибочно отнесена к 1936 году.  

«Вюрцбург, 1 сентября 

Дорогая моя Тамаруся, вот тебе вид одного из прекраснейших городов Баварии, бывшей столицы князей-епископов. Правда, сам город по другую сторону Майна: но эта живописнее. Интересны музеи и старинные церкви; не замечаешь, как день проходит. Жаль, что погода не всегда балует. Вчера было хорошо, а сегодня дождь. Крепко тебя целую. Твой папа».

Более подробный рисунок по намеченной в открытках канве предстанет перед нами в письме Вяч. Иванову от 17 октября из Варшавы:

«Что касается нас, то мы вернулись, как видите, с долгого и поучительного путешествия. В Норвегии пленились преимущественно природой – это действительно нечто единственное в своем роде – сколько ни видел раньше изображений, но о действительности они надлежащего понятия не дают. Люди корректны, любезны, сдержанны; сдержаннее даже англичан и голландцев; видно, климат принуждает к ношению чего-то вроде нравственной шубы. Это – пока единственная страна, в которой активное пребывание не привело к заключению длительного знакомства… Ораторствовал я немало и, кажется, лицом в грязь не ударил.

Из Совдепии были Покровский, Богаевский; последнему удалось всунуть марксизм даже в минойскую культуру. Должен был быть и Лурье, объявивший доклад о том, был ли Писистрат пионером античной буржуазии. Конечно, выбор темы, возбудившей широкий насмешливый интерес, объясняется желанием умаслить начальство: дайте, мол, денег, и я вам произведу большевика в VI столетии до Р. Х., то бишь до «нашей эры». Но денег бедняга все-таки не получил, и доклад не состоялся.

Из Осло проехали мы через Гамбург к сыну: думали пробыть там три дня, но Вероника внезапно слегла, и наше пребывание у него затянулось дней на 10. На столько же времени пришлось сократить райское житье в Далмации – а именно на острове Хваре (Lesciar; хорватское имя несколько по-хохлацки переделано из Pharos), где я наслаждался морскими купаниями и южной природой и погодой вообще. А к 1 октября пришлось быть в Праге, на конгрессе Федерации интеллектуальных союзов. Прибавил несколько дней для посещения добрых пражских друзей – и к 8 числу вернулся  в Варшаву.

Теперь семестр в полном разгаре; ждет и научная работа, но я за нее еще не принимался, ибо пришлось первым делом думать о переписке и деловой и семейной. А ближайшая забота – лекции, на которые я приглашен в Берлин в половине декабря на «кафедру Карнеги» в Немецкую высшую школу политики… И почетно, и прибыльно, но американская аудитория предвидится столь же многочисленная, сколь и избранная, и надо не оплошать.

Вероника как художница пользуется все растущей славой, а работы у нее немало…»

Вернемся к абзацу вышеприведенного письма, где Зелинский иронически отзывается о своих коллегах «из Совдепии». Шестой Международный конгресс историков в Осло стал первым, куда были приглашены представители СССР. И это привело к скандальным последствиям. Сначала на самом съезде, где ярый противник большевиков Михаил Ростовцев, ученик и близкий друг Зелинского, в пух и прах разнес доклад Покровского. А затем и в советской России, где в декабре Академия Наук исключила и Зелинского, и Ростовцева из числа своих членов. До того были отстранены от научной деятельности и арестованы видные ученые, в их числе муж Аматы В. Н. Бенешевич, по обвинению в шпионаже в пользу Ватикана, Германии и Польши. Приговорен к 3 годам концлагеря и отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения..

Таким образом, конец столь насыщенного событиями и во всех отношениях удачного для Зелинского года был омрачен событиями на его прежней родине, которые стали предвестием будущих жестоких репрессий…  

________________________

© Лукьянченко Олег Алексеевич