Продолжение публикаций, начатых в №№ 9 [377] 1.11.2020, 1 [379] 1.01.2021, 4 [382] 1.04.2021, 6 [384] 1.06.2021, 8 [386] 1.08.2021, 12 [390], 7.12.2021, 4 [394] 7.04.2022, 5 [395] 5.05.2022, 6 [396] 5.06.2022, 7 [397] 5.07.2022, 8 [398] 1.08.2022, 9 [399] 5.09.2022, 10 [400] 5.10.2022, 11 [401] 1.11.2022.

Другие мои материалы о Зелинском см. в №№ 8 [281] 10.07.2014, 9 [282] 05.08.2014, 13 [301] 10.11.2015, 6 [339] 30.05.2018.

Для удобства поиска и чтения предлагаем адрес авторской странички О. А. Лукьянченко в журнале relga.ru с активным перечнем упомянутых публикаций.

Наш предыдущий очерк рассказывал о 1928 годе. В нынешнем мы перескакиваем сразу через два. Потому что о событиях 1929–30 годов нам уже известно из открывающей цикл публикации двухлетней давности «Золотая свадьба с наукой» (см. № 9 [377] 1.11.2020). Заканчивалась она упоминанием доклада Зелинского «О греческих корнях Откровения святого Иоанна», с которым он должен был выступить на V съезде польских историков. С этого момента мы и продолжим наше повествование.

Накануне открытия съезда, в письме от 27 ноября 1930 года, Зелинский сообщает Стефану Сребрному (перевод с польского, как и прежде, мой):

«Вот уж две недели как мы вернулись в Варшаву – и я сразу попал в круговорот событий: помимо академических занятий должен принимать участие в разного рода научных и товарищеских собраниях, которые навалились как раз в последний перед вакациями месяц. Нынче стою на пороге съезда польских историков, приуроченного к годовщине Ноябрьского восстания (так называют в Польше восстание 1830–31 гг. против власти Российской империи. – О. Л.): реферат, приемы и т. д. Но тут мне хоть не придется играть первую скрипку – в отличие от предстоящего в будущем году съезда в Праге: там меня, против моей воли, сделали главой польской делегации…

Состоянием здоровья в целом доволен, кроме руки, вылечить которую уже не надеюсь. За два с половиной месяца перерыва в лечении не стало мне ни лучше, ни хуже, поэтому решил не нудить больше ни уважаемых эскулапов, ни себя дальнейшими сеансами и смириться с положением полукалеки. Из-за этого лишен возможности работать в библиотеках, куда не могу брать свой «ундервуд», чтобы не истязать стуком посетителей…»

Эта нежданная помеха – нарушение подвижности кисти правой руки – и дальше будет досаждать профессору, но выход найдется: практически все библиотеки, куда он обратится, позволят ему брать книги на дом, а там уж упомянутый «ундервуд», который он чаще называет просто «машинкой», никому мешать не будет.

На свою перегруженность Зелинский сетует и в уже частично знакомом нам письме Вяч. Иванову от 28 ноября:

«Мы от двух недель снова в Варшаве, которая встретила меня такой массой всякого рода труда, что о научной работе пока думать не приходится; одно утешение, что праздники не за горой…»

Хотя Зелинский и надеялся, что на «домашнем» съезде ему не придется «играть первую скрипку», надежды его не оправдались. В тот же день, которым датировано письмо Вяч. Иванову, он присутствует на товарищеском собрании участников, где двум сотням гостей были розданы билеты на спектакли в театрах Большом и Летнем, а затем на завтраке у министра иностранных дел, куда приглашены гости и члены президиума съезда.

Торжественное открытие мероприятия пройдет в полдень 30 ноября в актовом зале университета. Церемония будет транслироваться польским радио. Председательствовал министр по делам религий и народного образования Славомир Червинский, представлявший Президента Польской республики. Выступивший с приветствием съезду профессор Мишель Леритье из Парижа напомнил присутствующим о том, что их прославленный земляк в начале этого месяца стал почетным доктором Сорбонны. Тут же Зелинского выбрали в почетный президиум съезда. Но ему не пришлось долго сидеть там в роли свадебного генерала. Уже на следующий день, знаменующий начало зимы, в 10 утра проходит первое заседание секции Всеобщей истории, где после выступления Мишеля Леритье ответное слово и, разумеется, по-французски произносит Зелинский, а 2 декабря в 16.00 на заседании той же секции он делает доклад «О греческих корнях Откровения св. Иоанна», открывающий дискуссию. После ученых прений вечером проводится раут в Варшавской ратуше, а на следующий день гостей и хозяев съезда ожидает прием у Президента страны.

Четвертого декабря съезд закрывается, и кажется, возникает пауза в многообразной утомительной деятельности, не прерывая которой Зелинский вступил в восьмой десяток своей жизни. Деятельности, почти не дающей передышек и в то же время приносящей удовлетворение от неизменной собственной востребованности. Но при этом в душе постоянно живет тревога за своих близких, как тех, кто далеко, так и ту, что всегда рядом, то есть Веронику. Ее здоровье внушает отцу опасения: к хронической болезни сердца добавились проблемы с ногой, и под вопросом возможность постоянной спутницы вечного странника и дальше сопровождать отца. В эту же пору обрывается связь с младшими дочерьми, оставшимися без матери и вынужденными выживать рабским трудом в белорусском колхозе.

В короткой открытке от 22 декабря он пишет:

«Дорогая моя Адочка, послал тебе на днях короткое, но содержательное письмо (не сохранилось. – О. Л.), а это так, сверх абонемента. Надеюсь, вы найдете досуг, чтобы написать мне о себе; ты, конечно, понимаешь, как дороги мне ваши письма, кроме вас самих писать мне про вас некому – тот источник, который был, давно иссяк, а почему иссяк, до сих пор не знаю и догадаться не могу. Целую тебя крепко, моя ты девочка, не забывай меня. Твой любящий - - -»

После этой короткой записки почтовая связь младших дочерей с отцом прервется на четыре с лишним года, а о причинах ему придется только догадываться. Нам эти причины известны из очерка «Золотая свадьба с наукой»: «источник» к тому времени, по собственному выражению Софьи Петровы Червинской, «мотает срок» в Витебском исправдоме, а девочки боятся даже сообщить отцу об этом; он же, по строгому запрету матери, с некоторых пор в конце писем вместо привычного «папа» ставит нелепые три черточки… 

С такими смешанными чувствами Зелинский встречает свой первый послеюбилейный год.

* * *

Когда при такой востребованности Зелинский успевает писать книги и статьи, понять трудно. Однако начиная с первых дней нового года публикации идут ровным потоком. Уже знакомый нам научно-популярный журнал «Ведза и Жиче» («Знание и жизнь») в январском и февральском номерах помещает статью «Гуманитарные науки»; другой ежемесячник, «Паметник Варшавски» («Варшавский дневник») – печатает «Право на пародию», написанную к 50-летию со дня смерти знаменитого автора оперетт Оффенбаха (январский выпуск). Там же, в майском и июньском номерах, – статья о Ницше, основанная на материалах, опубликованных еще в России, а в сентябре – весьма важная для понимания взглядов автора «Творческая мания», происходящая из написанной тоже в России и впервые прочитанной в Петрограде на заседании Вольного философского общества (Вольфилы) в октябре 1921 года лекции «Творческая эйфория»…

Это мы назвали основные (отнюдь не все) журнальные публикации. Кроме них в том же году в Париже выходит перевод «Истории античной культуры» (третья по мировой популярности – «бестселлер»! – книга Зелинского после «Лекций…» и «Древнегреческой религии») объемом в 472 страниц, а во Львове – I том избранных научных работ, озаглавленный, как и известный нам сборник аттических сказок, «Иресиона».

О своем самочувствии Зелинский сообщает в письме Стефану Сребрному от 7 января. Однако начинает он с другой темы. Дело в том, что еще в 1929 году «антизелинскиада», вызванная к жизни появлением третьего тома «Религий античного мира», приросла 55-страничной брошюрой с его «перевернутым» заглавием: «Иудаизм и эллинизм» (автором ее был Эдмунд Штейн, доцент Варшавского института иудаистики) и развернутым подзаголовком: «По поводу книги проф. Тадеуша Зелинского «Эллинизм и иудаизм». В последнем номере «Квартальника Классичного» за 1930 год (ежеквартальный журнал, посвященный классической филологии) Стефан Сребрны полемизировал с Эдмундом Штейном, естественно, «заступаясь» за своего учителя.

Учитель благодарит за «отповедь», полученную его противником, и с удовлетворением констатирует: «Теперь я тем более не чувствую себя обязанным отвечать ему». Из того же письма мы узнаём, что на Святках Зелинский простудился и это неблагоприятно сказалось на его работе, но осложнений, к счастью, не было, и теперь он совершенно здоров. «Правда, и Святки уже кончились», – философски завершает он тему болезней.

Следующее письмо, от 9 марта, посвящено приближающемуся пражскому съезду филологов-классиков славянских стран, в котором должны участвовать и учитель, и ученик. Но до съезда еще два месяца, а уже 13 марта Зелинский летит во Львов. Для экономии времени он, по мере возможности, всё чаще пользуется воздушным транспортом. Там он проводит три дня, выступив с двумя лекциями, а также занимаясь продвижением своей «Иресионы», чье печатание в здешнем издательстве задерживается.

В упомянутом письме Зелинский, в частности, сообщает:

«По весне приглашают в Италию, но я сопротивляюсь. В мае предстоит Прага, в июне посылают в Париж, на годовщину Коллеж де Франс. Это меня только порадовало бы, если бы мог взять с собой дочь, но, к сожалению, путешествия ей запрещены, а значит, в Париже смогу провести лишь самое необходимое время. Это новая трагедия в нашей жизни, в которой их и так хватает: Вероника никак не может смириться с тем, что стала помехой для моих поездок, и всячески убеждает меня ехать без нее (в ту же Италию например.), а о ней не беспокоиться. Но разве ж я могу?..

Том IV («Религия Римской республики» – главный в этот период научный труд Зелинского. – О. Л.) движется очень медленно, все время отрывают. Сомневаюсь, что успею кончить его в этом году. Лечить руку прекратил; жаль тратить время, лечение ничего не дало, но и ухудшения, считая с сентября, не наступило. Смирился с тем, что стал калекой».

На этой невеселой ноте заканчивается письмо, а следующее, от 22 марта, извещает о новой неприятности:

«…Тут вот какая неожиданность. По воле Министерства меня назначили научным руководителем летних курсов для учителей, которые будут проходить в Варшаве в течение июля. Трудно было придумать что-нибудь хуже…»

На II съезд филологов-классиков славянских стран польская делегация во главе с профессором Зелинским прибывает в 8 утра 25 мая. Это первый день новой недели. Делегатов доставляют в отель «Беранек»; после обеда, в три часа дня, везут на экскурсию по чешской столице: Градчаны, замок, собор св. Вита и прочие достопримечательности. В 20.00 собрание участников для общего знакомства. Затем вечерний чай.

Для церемонии открытия съезда Карлов университет предоставляет новое, «с иголочки» (строительство закончено в 1929 году), здание философского факультета. Зелинский в почетном президиуме. И первый доклад, после серии приветственных выступлений, выпадает на его долю. Тема близка профессору еще с петербургского периода – доклад посвящен «Героидам» Овидия. После заседания – возложение венка Неизвестному солдату у ратуши, затем обед, а с 15 до 18 часов заседания секций.

Работа секций продолжается во вторник и среду, сопровождаясь приемами и культурной программой. Так, 27 мая в 17.00 проводится чаепитие у президента Праги в его апартаментах. Затем опера Сметаны «Проданная невеста» в Национальном театре. И в завершение дня раут у министра образования с исполнением славянской музыки и танцами.

Утром 28 мая проходят заключительные заседания, после которых торжественный обед, где Зелинский произносит тост в честь профессора Новотного с благодарностью за организацию съезда. В 17 часов чай в Обществе польско-чехословацкой дружбы, а в 19.30 в зале консерватории вечер новых переводов классической поэзии.

В пятницу, перед отъездом польской делегации, трем ее представителям, и в их числе Зелинскому, дает аудиенцию Президент Чехословакии Томаш Масарик (по-народному – «батюшка»). А в субботу 30 мая Зелинский уже в Варшаве.

Предполагавшаяся весенняя поездка в Италию, судя по отсутствию каких-либо сведений о ней, похоже, так и не состоялась из-за болезни Вероники, а вот к июню ее самочувствие улучшилось, и отец смог отправиться вместе с дочерью в Париж на целых две недели. В это время там, в Венсенском лесу, проводилась Международная колониальная выставка, демонстрировавшая культуру колониальных владений Франции. О пребывании в Париже Зелинский с энтузиазмом писал Сребрному 3 июля уже из Варшавы:

«Конечно, в Париже впечатлений было выше крыши – и все великолепные. Что касается выставки, то нам удалось посетить ее только дважды, и то достаточно бегло – это подлинная Шехерезада… Плохо только, что всё это отрывает меня от научной работы, которая уже на протяжении нескольких месяцев отложена в сторону. А на август и сентябрь тоже не приходится в этом отношении рассчитывать, ибо следует подумать о дальнейшем лечении для Вероники…»

Местом лечения для дочери отец выбирает приморские курорты всё той же Франции. Сначала на Атлантическом побережье, в живописном рыбацком городке Камаре сюр Мер (открытка оттуда Сребрному датирована 19-м августа). Затем путешественники пересекают всю страну с севера на юг и оказываются на берегу Средиземного моря. В письме тому же корреспонденту из Варшавы от 16 октября Зелинский подводит итоги отпуска и «лечения» – весьма, надо заметить, необычного:

«Часть вакаций мы провели в Бретани, по настоятельному желанию Вероники, которая без ума и от нее и от океана. Жили мы в прекрасном отеле на самом берегу, в стороне от других зданий, среди диких скал. Поэтому проживание обошлось очень дорого: по 65 франков в день с человека. Да и погода не баловала: сумасшедший ветер, ненастье и холод. Поэтому к концу августа мы перебрались в Прованс; нашли очаровательный островок неподалеку от Тулона, называется Поркероль, там нам было очень хорошо. Пансион значительно дешевле (по 40 франков), погода солнечная, хотя и довольно прохладная (для туземцев – «зимняя»), восхитительные прогулки – повсюду хвойные леса, скалы и синева Средиземного моря…»

Но и в этом райском уголке Зелинский не забывает о заброшенной работе. В том же письме он сетует:

«Своего намерения получать книги из парижской университетской библиотеки, как это было в прошлом году в Мюнхене, мне осуществить не удалось: она была закрыта по случаю вакаций. И если бы я не захватил с собой Полибия, которого пришлось перечитать от корки до корки, то два месяца для моей науки пропали бы…»

А о результатах столь активного «лечения» дочери рассказывает так:

«Здоровье Вероники сейчас точно как в стихе Феогнида: «По-хорошему – так тяжко, а по-тяжкому – так и хорошо». Нога – в полном порядке. На сердце не жалуется. В Бретани так лазала по скалам, что я просто диву давался. Ну а что будет дальше – увидим…»

Дальше в этом пространном письме Зелинский говорит о предстоящих в декабре очередных лекционных «гастролях», на этот раз – в Будапеште. А также о том, что начиная с ноября и в течение всего академического года он будет ежемесячно выступать на польском радио; ближайший «фельетон» посвящается теме славянского Возрождения.

Заканчивая письмо, он как бы подводит итоги прошедшего года: 

«Здоровьем своим в общем доволен, все говорят, что выгляжу прекрасно. Но и горестей хватает, не говоря уж о советском кошмаре: смерть Мортковича, смерть сына Уейского, нашего лучшего здешнего друга, да и смерть Червинского, который всегда относился ко мне по-доброму. Что поделаешь!»

Потеряны близкие люди… 

Славомир Червинский, тот самый министр, что год назад открывал съезд польских историков; сын профессора Юзефа Уейского, последнему Зелинский посвятит вскоре IV том «Истории античных религий»; Якуб Морткович, издатель, выпустивший ряд книг Зелинского… Весной в издательстве случился пожар, следствием которого стало его разорение и самоубийство…

А упомянутый «советский кошмар» – это новые репрессии по отношению к старшей дочери Амате и ее мужу: 8 августа Владимир Бенешевич приговорен к 5 годам в Ухтпечлаге; по этому же делу арестована и Амата, также приговорена к 5 годам и отправлена в Белбалтлаг… Перестали приходить письма от Тамары и Ариадны. А еще раньше – от их матери…

Так, в тесном переплетении радостей и горестей, заканчивается для Зелинского 1931 год.

________________________

© Лукьянченко Олег Алексеевич