КРИСТАЛЛЫ Н. КЛЮЕВА

Плеск окуня в очах отца…

Чары «Заозёрья» раскрываются кругом бытия, свершаемого под духовной стражей Алексея: отца – такого, какой соединил в душе как будто дремучее могущество саровских лесов, сакральные тайны Месопотамии, мистические откровения Сиама, слюдяной блеск песен Норвегии…

 Дуги космоса, причудливо изгибаясь, соединяются в узоры клюевской поэмы, и она, узорчато вытканная, играет всеми духовными ароматами русского языка, самовитого слова, вьющегося, уходящего в бесконечность…

Отец Алексей из Заозерья –
Берестяный светлый поп,
Бородка – прожелть тетерья,
Волосы – житный сноп.

Весь он в росе кукушей
С окуньим плеском в глазах,
За пазухой бабьи души,
Ребячий лоскутный страх.

Дудя коровьи молебны
В зеленый Егорьев день,
Он в воз молочный и хлебный
Свивает сны деревень.

Русский деревенский материк, ушедший под метафизические воды, остаётся в плеске песен Клюева, как в недрах великолепного часослова братьев Лимбургов осталось куртуазное и бытовое средневековье…

 Клюев – сам дремучий, от хлыстовского пива, от русской Богородицы – союзен духом с тысячей ликов мировой культуры: в цветном блеске его стихов и поэм проглядывает то византийская мозаика, то витражи старинных соборов Европы…

 …а «Заозёрье» живёт и дышит природной подлинностью:

Хорошо зимой в Заозерье:
Заутренний тонок звон,
Как будто лебяжьи перья
Падают на амвон.

А поп в пестрядиной ризе,
С берестяной бородой,
Плавает в дымке сизой,
Как сиг, как окунь речной.

А «Медный кит» плеснёт хвостом, сметая блины-солнца…

 …блин, колобок – всё оттуда, от сияния звенящего диска, от арф его лучей.

Византия шатрами пышности раскрывается в поэтических речениях Клюева:

Объявится Арахлин-град,
Украшенный ясписом и сардисом,
Станет подорожник кипарисом,
И кукуший лен обернется в сад.

Братья, это наша крестьянская красная культура,
Где звукоангелы сопостники людских пабедок
и просонок!
Карнаухий кот мудрей, чем Лемура,
И мозг Эдиссона унавозил в веках поросенок.
Поэт мощно смешивал культуры, вторгаясь в пласты доисторических древностей, где Лемурия выступала символом мудрости, и вспахивая поля современности, раз непривычно написанный через два «с» Эдисон вдруг делился своим янтарно сияющим мозгом со строкой поэта.

 …иные скорбные песни Клюева шли… от Сурикова, Кольцова: доля народная оставалась неизменной:

Безответным рабом

Я в могилу сойду,

Под сосновым крестом

Свою долю найду». 

Эту песню певал

Мой страдалец–отец,

И по смерть завещал

Допевать мне конец.

…впрочем, лампа революции светила не ему: Клюев верил в свой, непременно должен всплыть, цветастый, великолепный рай-Китеж.

Слово скорби прорастает из самой жизни, и, насыщенное такими соками, что диву даёшься, продолжает сочить себя в мир: сколь бы избыточно-технологичен не был последний:

Болесть да засуха,

На скотину мор.

Горбясь, шьет старуха

Мертвецу убор.

Холст ледащ на ощупь,

Слепы нить, игла...

Как медвежья поступь,

Темень тяжела.

Другие – природные картины – отдают умилением, домашностью, и – шагни только дальше: растворятся таинственные леса, да вдруг? отдадут свои неимоверные тайны: постигай до глубин:

В просинь вод загляделися ивы,

Словно в зеркальцо девка–краса.

Убегают дороги извивы,

Перелесков, лесов пояса.

На деревне грачиные граи,

Бродит сон, волокнится дымок;

У плотины, где мшистые сваи,

Нижет скатную зернь солнопёк…

Кроме всего: поэзия Клюева: пёстро данный документ бытия деревни, отчёт о том, чего более нет.

 Но космос его жив не только этим: но – волшебным настоем русской веры, огнями, которые видит поэт сквозь конкретику яви, и всем тем колоссальным, что заложено в русском счастье, горе, ниве, лесах…

КОСМИЧЕСКИЕ ДУГИ В. ХЛЕБНИКОВА И Н. КЛЮЕВА

Кристаллы стихов Клюева математически выверены и точно выращены; Хлебников, далёкий от деревенской темы, но – погружённый в русскую стихию, как в нечто провидческое, обещающее невиданное, пересекается… своеобразием своей словесной математики с блещущими византийскими каменьями поэтическими построениями Клюева…

 Странно: тень входит в тень, Леший перекликается с Медным китом:

Горбатый леший и младая
Сидят, о мелочах болтая.
Она, дразня, пьет сок березы,
А у овцы же блещут слезы.
Ручей, играя пеной, пел,
И в чащу голубь полетел.
Здесь только стадо пронеслось
Свистящих шумно диких уток,
И ветвью рог качает лось,
Печален, сумрачен и чуток.
Дебрь русская, а – будто выросшая из византийской, и краски, что расплескивает вокруг Медный кит, всемирны, как грядущая речь Хлебникова:

Объявится Арахлин-град,
Украшенный ясписом и сардисом,
Станет подорожник кипарисом,
И кукуший лен обернется в сад.

Братья, это наша крестьянская красная культура,
Где звукоангелы сопостники людских пабедок
и просонок!
Карнаухий кот мудрей, чем Лемура,
И мозг Эдиссона унавозил в веках поросенок.

Из реальности – оба: странным зрением обладающие – поэта; и дервиш Хлебников и крестьянский пророк Клюев словно соединены устремлением в… футуристическое зарево…

 Только Клюев мнит его связанным с деревней, перешедшей неведомым образом во всплывающий Китеж, а Хлебников видит в линиях мысли, организующее пространство так, чтобы им мудро смог управлять поэт.

Председатель земного шара.

Клюев бы отказался.

«Гибель Атлантиды» Хлебникова от роскоши русских глубин, и сама она – будто русская, осиянная тайной бескрайней нашей земли:

Мы боги», – мрачно жрец сказал
И на далекие чертоги
Рукою сонно указал.
Холодным скрежетом пилы
Распались трупы на суставы,
И мною взнузданы орлы
Взять в клювы звездные уставы.
Давно зверь, сильный над косулей,
Стал без власти божеством.
Давно не бьем о землю лбом,
Увидя рощу или улей.

У Клюева «Заозёрье», как Атлантида: таинственная земля, где жизнь вьётся под доглядом попа Алексея: с окуньим плеском глазах.

Атлантида ушла под воду.

Китеж должен всплыть из-под воды…

 Кажется, в заоблачности, собеседуют Клюев и Хлебников, пользуясь небесным языком, и выстраивая такие диалоги, что и Платон бы не отказался поучаствовать.

______________________

 © Балтин Александр Львович