В одном из последних стихотворений Леонид Григорьян обмолвился

                  Сначала забываешь даты,

                  А вслед за этим имена.

 Ну, да. Года начальные как-то спрессовались и трудно выделить какой-то конкретный. Поэтому точную дату назвать не могу. Скажем так – в середине семидесятых. Может быть, даже ближе к концу, случайно попала на глаза местная газета , в которой было сообщение, что в такой-то день, в такое-то время состоится очередное собрание литературного общества «Дон». Ведёт собрание Елена Нестерова, приглашён литературный критик А. Я. Обертынский. И сердце моё затрепыхалось.

    Когда в 1972-м после института поступил на Ростовский завод «Прибор», очень хотелось встретить своего собрата-поэта. Уж не помню, кто свёл меня с работающим на заводе Нарциссом Шаниным. Именно свёл, потому что по работе мы с ним не пересекались. И он увлёк меня в литгруппу на Ростсельмаш, к Рудольфу Харченко. Потом я плавно перетёк в «Вечерний Ростов» к Василию Креслову. Ни там, ни там к месту не пришёлся. Хотелось же найти брата по духу. Такое инстинктивное устремление к тому, что пишущие должны держаться вместе. ( Правда, у Харченко был некто, чьи строчки запомнились

...не смотри на меня так сердито –

Главный козырь у мамы в руках,

Моя карта сегодня побита,

Я останусь, малыш, в дураках

Карта бита не только сегодня,

А когда, изумляя весь порт,

В белых шортах, как ангел Господний,

Твоя мама всходила на борт.

Но не сложилось. А тут – Городское объединение, литературный критик! Мечта наяву. Отпросился с работы на час раньше и поехал в библиотеку на Серафимовича. Конечно, к началу опоздал. Зал заполнен полностью, сел в последнем ряду. За столом Нестерова, она приезжала к нам в институт вместе с Анатолием Гриценко. Так что я её запомнил. Ошуюю и одесную два мужичка. Один с бородкой, большеголовый. Второй – подтянутый, молодцеватый с породистым лицом. Ясно, что Обертынский один из них. Поэты выступали, читали своё. Поразили стихи Гены Жукова. Похолодело внутри, вот он тот, кого искал. Потом  прочитанное разбирал молодцеватый, разбирал досконально, без скидок на возраст. И я решил, что это и есть Обертынский. После собрания подошёл к Жукову, предложил пройти вместе. Тот отговорился, мол, занят, у него другие дела. Это потом я узнаю, что Обертынский не пришёл, а критиковал поэтов Леонид Юдин, а мужичок с бородкой – Иван Новицкий, помогавший Нестеровой с организационными делами и тоже пишущий стихи. Потом я тоже сказал своё слово и стихи прочитал. После чего Гена Жуков подошёл сам и предложил сходить «в одно место». Кажется, это была мастерская Володи Ершова, там собирались непризнанные стихотворцы. Это было счастьем долгое время. Новицкий, которого, кстати, в этой компании недолюбливали, попросил у меня тетрадки со стихами, я принёс. На следующем занятии он их вернул и сказал, что случайно залил кофе. Конечно, я жутко расстроился – как можно пить кофе, читаю мои гениальные опусы!

    А потом пришло письмо от неизвестного мне Юния Гольдмана из какой-то военной газеты. О том, что стихи мои для газеты не подходят, а искусство переднего края совсем не, что я думаю. К сожалению, письмо не сохранилось. Тогда я и подумать не мог, что когда-либо буду вспоминать эти времена. Тем более, что ничего в эту газету я не посылал, недоразумение просто. Ан нет, когда рассказал об этом, Новицкий признался, что послал он. И вообще перепечатал мои тетрадки на длинную ленту с перфорацией по краям и получился такой свиток. Ну, ничего себе. Потом, гораздо позже Нестерова возила меня, Ивана и Витю Пожидаева в Волгодонск, на «Атоммаш». Выступали перед рабочими. Познакомился с местным поэтом Юрой Неизвестным. Об этом времени я тоже писал. Кстати, билетов на поезд не было, но Нестерова предъявила корочки СП и билеты нашлись. И я уверовал в магию писательского сословия. 

    А «Дон» был хорош. Может, время было такое, пишущей братии надо было пространство для общения. И Елена Васильевна его предоставляла. Да и уровень был высок. Тот же Геннадий Жуков. Игорь Бондаревский, Виталий Калашников, Виктор Пожидаев, Александр Брунько… Не говоря уже о влюблённых в поэзию Георгиях – Буравчуке и Булатове, об Александре Иванникове.  Так что пресловутая планка была достаточно высока. Когда Владимир  Сидоров представил  в «Комсомольце» стихи Игоря Бондаревского, я иззавидовался белой завистью, хотя явственно сознавал, что Игорь выше по уровню. На тот момент. Втайне надеясь, что когда-нибудь и обо мне будет сказано нечто похожее… Правда, Сидорову в каких-то инстанциях сделали выволочку за несогласованный текст и он опубликовал покаянную заметку. Фактически взял слова обратно. Понятно, что никому не хочется попадать под каток, но всё же видеть это было неприятно. Много лет спустя Сидоров возьмёт мои стишки в первый номер «Ковчега» и когда я приду на сверку, спросит

 – Вам нравятся стихи Рыльцова?

 Я честно сказал, что нравятся сначала, когда напишу, а потом нет. И в свою очередь поинтересовался

 -- А Вам?

 – Если бы не нравились, я бы не печатал.

Я даже малость возгордился, доброе слово и кошке приятно… ( Не всякое, конечно. Когда Нестерова высказалось в том смысле что стихи Новицкого и Рыльцова тоже хороши, меня это царапнуло. Посчитал такое сравнение неуместным. Даже смешно теперь вспоминать свои тогдашние вирши…)   Времена изменились. Тексты уже не надо согласовывать ни с кем. Ну, да. Но блюстители те же. Во время моего последнего прямого эфира они просто отключили звук. Хотя во мне и без того работал «внутренний цензор».  А я-то с дрожью и слезой артикулировал свои тексты, не подозревая, что телезрители видят только беззвучно шевелящего губами старого придурка. Ладно, проехали.

    Вообще, думаю, что пишущему организму нужно общение с равными или превосходящими. Если к человеческому одиночеству можно как-то приспособиться, то одиночество поэтическое, поначалу стимулируя сублимацию эмоций, в конце концов приводит к распаду. Известно же – «Пошли мне, Господь, второго, чтоб не был так одинок»…  В этом смысле мне повезло. Были танаиты «Заозёрной школы», потом долгое общение с Пожидаевым и Буравчуком. Помню, сидели как-то с бутылочкой у Пожидаевского камина и Витя задумчиво сказал

– Всё, что мы пишем, народу не нужно.

Я сразу же прицепился, мол, давай определимся с понятием «народ». Мы народ или нет?

Виктор говорит

 -- Наверное, нет.

 – Так вот, если мы народ, то нам это нужно. А если мы к народу не относимся, то это не народ, а куча дров!

А потом Буравчук, а следом и я приросли к  Григорьяну. Там же обретался и Эдуард Холодный. Было неодолимое желание выпендриться, показать собратьям, что ты чего-то стоишь. Скажем, звонит Буравчук и говорит, что написал 16 строчек. А ты, так небрежно 

–  Да, у меня вот тоже 52 строчки получились…

И Жорка, помолчав, произносит

– Плохой ты.

Или Григорьян после прочтения порывисто поднимается со стула, прихрамывая, подходит и целует в затылок. Да это важнее всех рецензий и критических разборок. Просто из кожи вон лез, чтобы приподняться над своим уровнем, чтобы Лёня отметил. Иногда получалось.

Постепенно сложилась традиция в каждую встречу приносить новый стишок. Однажды нового не получилось. И я нашёл в черновиках давний, который никак не получалось закончить, подмарафетил его, что-то выбросил, что-то добавил. Вроде бы вышло вполне прилично И при встрече выложил перед мэтром. Тот, как обычно, медленно прочитал вслух и замолчал. Спрашиваю

– Лёня, что-то не так?

– Да понимаешь, такое впечатление, что писали два разных человека…

И он безошибочно указал границу склейки. Выходит, есть тонкие нюансы, невидимые для меня, но очевидные ему. Выходит, я изменился сам того не замечая.

Вернуть бы эти времена! Хотя рецензии я тоже дождался, совершенно неожиданной. От того же Григорьяна. Храню её в архиве с благодарностью, к тому же там правка, сделанная мэтром собственноручно. И помню, всё, сказанное Леонидом о друзьях-товарищак и свои оценки соизмеряю с его. Кроме написанного на бумаге он оставил и словесное напутствие, сказав однажды

 --Ты в Ростове лучший. Но это ничего не значит.

Надо честно признаться, что я принял это со смирением. Поскольку подозреваю, что не мне одному было сказано такое. А во-вторых, это действительно ничего не значит. Потому что у той силы, которая движет нами совершенно другие критерии оценки, непредсказуемые и непознаваемые.  И вовсе не факт, что я транслирую их правильно.

    В принципе, я и в Союз российских писателей пошёл, чтобы не терять возможности общения. Председателем тогда был Н. М. Егоров. И когда я заходил к нему для уплаты взносов, он сетовал, что членство в Союзе нынче не даёт никаких привилегий, кроме главной – подтверждения профессионализма. И это весьма грело душу в то тяжёлое для выживания время. Вот теперь, спустя 20 лет, когда Союз стал не тем, в который я вступал, когда ушли люди, составляющие его суть и планка опустилась значительно, присутствие в нём стало тяготить. Нельзя оставаться в обществе, где тебя не слышат, где большинство просто не понимает, для чего мы несём в этот мир свои рифмованные словеса. У каждого вновь поступающего я спрашивал, зачем он пишет стихи. И не получал удовлетворительного ответа.  Стандартные формулировки –  я не могу не писать, это выше меня – полная хрень. Конечно, нарвался. Издатель «Ковчега»  Аркадий Мацанов задал мне тот же вопрос. И я честно ответил, как чувствовал, как Высоцкий сформулировал – чтобы перед Всевышним отчитаться. А для этого необязательно издавать книги. Достаточно написать. Интернет сохранит вернее бумажной копии. Конечно, пока власти не перекроют кислород, не заменят глобальную паутину симулякром.. 

    Так что из Ростовского отделения Союза я ушёл. Как тот колобок, поющий песенку всем встречным.  Наверное, вовремя. Там сейчас разгораются бурные страсти по совершенно ничтожному поводу. Когда надо бы просто вздохнуть и перевернуть страницу. Потому что главное в другом, в том, что многие, даже из тех, кому я в своё время давал рекомендацию, утратили нравственные критерии совершенно и бесповоротно. И это страшнее недостаточного профессионализма. В конце концов наш потолок определяется свыше и пенять на его высоту просто некорректно.  Но нравственность мы выстраиваем сами.  Смешно, конечно, взывать к чести, совести, нравственности в пределах одного, отдельно взятого союза на фоне всенародной деградации. Всё равно надо пытаться.

    Человеческое одиночество мне пока вроде бы не грозит. У меня изумительная всепонимающая жена. У меня ещё остались несколько друзей, достойных и надёжных. С двумя из них мы вместе уже более полувека. У меня есть виртуальный Эдем Метавселенной, населённый прекрасными женщинами умопомрачительной красоты. В котором можно временно схорониться от разрастающейся окрест мерзости. У меня есть реальный сад, где я взращиваю диковинные цветы в ущерб пространству произрастания столь необходимой для выживания картошки…

А вот «второго» не послано. Слишком рано ушёл Михаил Анищенко, собрат по духу, с которым можно было «перекликаться, аукаться через степь». И поэтическое одиночество, входя в резонанс с глобальным одиночеством страны, которое она обрела многолетними усердными стараниями, порождает ночные кошмары. В них я «стою один среди равнины голой», а за спиной, как в романе Кинга, распадается пространство и время. Впереди клетки шахматной доски пузырятся нарастающим льдом И в подползающем тумане я осознаю  себя одинокой пешкой под боем, которой уже никогда не добрести до заветной горизонтали, где могло бы произойти превращение в нечто большее. Тем более, что полностью отринута стратегия игры, оттого что Игроку просто надоело двигать прекословящие по каждому поводу фигуры.

    ...А вот с критиком Обертынским я всё-таки увиделся. Леонид Григорьян, издав очередную книгу, первым делом надписывал её всем, кому считал нужным. И вышло так, что назначенную мне передал Обертынскому. И послал меня для обмена раритетами. И вошёл я в дом, где квартируют редакции всех ростовских газет. И поднялся на нужный этаж И милая девушка-секретарь, выслушав меня, молвила

– А вы скажите сами Александру Яковлевичу. Он сейчас свободен.

Я постучался в кабинет и вошёл, поздоровался. Человек, сидящий за массивным столом, чем-то напоминающий портреты старообрядцев, поднял голову, глянул сквозь очки и не отвечая на приветствие, спросил

– Вы поэт?

Вот тут я замешкался. После Цветаевой называть себя вслух поэтом как-то проблематично. Не дождавшись ответа, он продолжил

– Я вижу, что поэт. Поэтов я принимаю-- назвал день и время – до свидания!

Говорю, мол, Григорьян прислал, так-то и так-то… Он оживился

– Так что же вы молчите?

Мы произвели книгообмен и я откланялся.

      Полагаю, что это, столь пространное воспоминание, будет последним, поскольку сказано всё. За исключением незначащих мелочей.

Впрочем, в 19-м году я издал книжку, которую посчитал итоговой и никак не ожидал, что сочинительство моё продолжится. Тем не менее, написанного с тех пор достанет на продолжение монолога. Хотя народу это и не нужно. Но кто знает...