Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
История
По следу песен и судьбы
(№2 [124] 11.01.2006)
Автор: Николай Ерохин
Николай  Ерохин
Ерохин Н.Е. С подлинным верно. - Ростов н/Д., 2005. - 240 с.
Песни эти писались без оглядки на историю и вечность, но через них, с помощью их оказалась записанной параллельная история страны, через ее песенный пласт оказались запечатленными реалии времени. Как пока еще живой свидетель этих времен, утверждаю - так оно и было. И памятью, и совестью своей подтверждаю: с подлинным верно...»
© Ерохин Н.Е., 2005
© Оформление Лункина Н.В., 2005



Как я хочу, чтобы эта объемистая тетрадка песен и стихов, записанных с 1941 по 1997 годы, увидела свет! Необоримое это желание подогревают во мне несколько обстоятельств, первое из которых - 60-летие нашей Победы в великой войне. Сейчас, когда я пишу эти строки, идет апрель, и я отчетливо сознаю, что пошумят, пофанфарят еще от силы месячишко-другой, и всё. Через пять лет соответствующие случаю фанфары, может быть, и прогремят, но, думаю, что и сказать что-либо значимое и высокое некому будет, а главное - слушать некому. Поэтому надо успеть сказать сейчас.

Недавно я редактировал книгу воспоминаний фронтовиков, которые вместе с песнями из этого сборника сплелись во мне в один клубок и дали возможность почувствовать ту достоверность, живость и подлинность фактов о войне, которых давным-давно нет, да и не было никогда, в официальных послевоенных напластованиях. В воспоминаниях и песнях лежит ничем и никем незамутненная история факта, а не его интерпретация, в основе которой всегда лежала и лежит вера в рукотворные мифы, в которых действуют миллионы, фронты, штабы, армии, а потому не остается места для маленькой, хрупкой человеческой сути.

В войне мы потеряли, по одним оценкам, двадцать семь, по другим - тридцать миллионов человеческих жизней. Где-то недавно промелькнула цифра наших потерь в сорок три миллиона человек. К какой бы цифре ни обратиться - это убитое будущее страны, а не только «праздник со слезами на глазах».

Сколько же у нас поломанных, искореженных судеб, сколько семей, которые не укусила и отскочила война, а искусала, изорвала, истерзала! Семья, потерявшая кормильца; семья, получившая кормильца назад - искалеченного, израненного, умученного... И сама семья - надорванная непосильным, немереным трудом, голодом, бедностью, обездоленностью, несправедливостью... По мне, правильнее, а может, и нравственнее было бы, в принципе, не День Победы отмечать, а День окончания войны. И без всяких там метафор и высокой патетики - со слезами на глазах.

Ни один дом не обошла война самой траекторией судьбы, которая, не случись войны, наверняка пошла бы совсем-совсем по-другому. Она отложилась в сердцах ее участников и по наследству перешла к их потомкам. И другое сказать: вечно мы либо воевали, либо готовились к войне, либо вспоминали о ней. Отечественная история - это история войн, на которые были ухлопаны все наши силы и средства. В нашей военной истории всегда было много героизма, но мало смысла и расчета. Несмотря на сверхусилия, страна, практически, никогда не была готова ни к одной войне. Мы часто войны проигрывали, а в тех, которые выигрывали, побеждали только большой кровью, несметным количеством погубленных жизней. Таким он получается, роковой наш путь, на котором страшным провалом зияет та жестокая и незабываемая война, которую с нынешними войнами и сравнивать нельзя. Они и не сравниваются. Хотя бы по одному тому, что сегодняшний солдат не воюет за свой дом, свою Родину, а воюет за политику. Он брошен на смерть, но не знает, ради чего он погибает. Когда он взрывает дом в каком-нибудь горном местечке, чей дом взрывает? Врага, который захватчиком пришел на его землю, или дом своего соотечественника, который жил в этом доме всегда? Иногда ко мне приходит страшная догадка, что страна наша давно уже воюет сама с собой.
Нажмите, чтобы увеличить.


2.
Должен признаться, что из моего нравственного чувства уходит привитый нам взгляд на войну как на наш великий триумф, вознесший нас - народ, страну - на сияющие вершины неувядаемой славы. Меня раздражает наш напыщенный, ничем не обоснованный, триумфализм, наш мемориальный гигантизм, все эти пафосные парады фронтовиков с велеречивой оценкой их места и роли во всемирной истории. Лучше бы оценили их место и роль в реальной, многотрудной и часто униженной жизни; лучше бы дали достойное обеспечение по старости, инвалидности, болезни; сделали бесплатным протезирование зубов, удалили катаракту, аденому, что, там, еще, что так досаждает жизни и мучает стариков?

И, вот, случилось так, что сошлись во мне эти две половинки из прошлого - воспоминания фронтовиков и рукописный сборник песен прежних времен. Вроде бы, да, половинки минувшего целого. Но, оказалось, половинки разные. По сути - разные. И дело тут вот в чем.

Большинство воспоминаний взяты как бы напрокат с газетных полос, со страниц чужих книжек, с экрана кино, а собственная память, живые личные ощущения в рассказах получаются как бы вроде незаконными и неинтересными, потому-то рассказчик их и стесняется даже - нечего, мол, рассказывать. Хотя именно в этих бесхитростных рассказах-воспоминаниях война предельно наглядна и конкретна: это было так-то и так-то, тогда-то и тогда-то, это случилось со мной, с моим взводом, с моим товарищем...

Даже в рассказах «для себя», «не для печати», я постоянно натыкался на эту подмену реальных переживаний на вымышленные.

Что тут скажешь? В известной мере все мы заложники легенды, которая рассказывала и продолжает рассказывать нам об особенных людях, о каких-то могучих богатырях, сломавших хребет немецкой военной машине. А это были никакие не особенные люди. Это были просто люди, которые еще только собирались жить, расти, развиваться. У них впереди были учеба, работа, любовь, женитьба, рождение детей, мечты - жизнь у них была впереди, а их уже поджидала смерть. Неотвратимая, выкашивающая всех без разбора: молодых и не очень; красивых и не очень; целованных и нецелованных; талантливых и простоватых. Всех. Подряд. Без разбора.

В песне подобная подмена в принципе невозможна. Записана песня в заветную тетрадь. Потому записана, что легла на душу, что поется, что задевает что-то очень близкое, родное, трепетное. Внизу - дата и место записи.

С этой точки зрения исследуемый нами альбом представляет собой не сборник песен военных лет в привычном нам представлении, а собрание песен времени, на которое пришлись годы войны и другие годы.

А теперь накладывай или текст, или сам факт записи песенки, равно как и дату записи, на кальку истории и получай точное, как на аптекарских весах, состояние души, получай свидетельство подлинности и чувства, и факта, и привязки к конкретному мигу времени и истории. Событие можно рассказать другими словами, по-другому, что-то в рассказе забыть, переиначить, песню - никогда. Она всегда есть такая, какая она есть.

В этом уникальность, сила и нравственная ценность песни, а стало быть, и данного альбома.

3.
Надо постараться этот песенный голос из прошлого сохранить и передать в будущее, пока еще кто-то может услышать и расслышать. Хотя и понимаем мы, что произошла смена эпох, поколений, идеалов, самого уклада жизни. Сейчас возле нас живут другие люди, которые и думают, и чувствуют, и даже говорят по-другому. Года три назад, когда были опубликованы мои деревенские повести и рассказы, близкий друг с сожалением заметил, что напрасно в книжке не сделаны сноски, потому что в тексте имеется много слов, которые люди помоложе нас, их просто не понимают и перечислил: - калда, слега, омёт, заноза, махотка... (Калда - летнее стойло, загородь для скота; слега - жердь, решетина; омёт - стог сена, соломы; заноза - притыка, которой запирают ярмо. Прим. Авт. – Н.Е.).

В первое мгновение я опешил - как этих слов не знать, не понимать, они же - суть нашей жизни были! А поостыв, согласился.

И все же какая-то ниточка преемственности все-таки есть, она сохраняется, сохраняется межпоколенческое сочувствие и понимание. Иначе как объяснить чистый душевный порыв, альтруистический поступок издателя этого сборника Натальи Владимировны Лункиной? Удачливый предприниматель, талантливый художник-оформитель, успешный, в принципе, человек, она мгновенно отреагировала на мою заветную мечту издать этот сборник песен и бескорыстно предложила свои издательские и дизайнерские услуги. Спасибо, Наташа. Благодаря тебе замкнулась цепь преемственности поколений. Открывает ее семнадцатилетний парнишка - доброволец 1942 года, закрывает молодая современница, человек двадцать первого века, а в середине - связующим звеном - я, из числа тех, кого принято называть «детьми войны». Возможно, что хоть в этом аспекте бытия всех нас – каждого - в своем поколении - не будет мучить гамлетовский страх, что распадается связь времен.
Нажмите, чтобы увеличить.


4.
Хозяином, владельцем, составителем альбома является муж моей сестры. Получается так, что этой книгой я второй раз ввожу его в литературу и ввожу не с черного или, там, бокового, а с самого что ни на есть парадного входа. Три года назад написал я повесть «Опыт одной жизни» (В кн. Н. Ерохин «К морю ясности». Ростов-на-Дону, «Фолиант», 2002), которая получила широкие положительные, а то и просто восторженные отклики. Кое-кто, из самых хороших чувств и побуждений, прочит ей большую самостоятельную сценическую жизнь если не сейчас, то в каком-то близком, далеком ли времени.

Вообще-то у меня - две сестры, обе при мужьях, то есть, есть у меня две сестры и, стало быть, два зятя.

Они и жизни прожили, мои сестры и зятья, одинаковые. Как обезличенное поколение и как отдельные личности - одинаковые они жизни прожили. С детских лет взрослый, непосильный труд, раннее сиротство и беспросветная борьба за жизнь, за кусок хлеба, за место под солнцем. Эпоха, которой они принадлежали, страна, которая взрастила их, были к ним и безжалостны и равнодушны - от начала и до конца. Замесила страна из их судеб, из их мечтаний, из их, вопреки всему, горячего человеческого счастья крепчайший социальный бетон, ровным серым слоем размазала его по времени. А теперь вот, когда рухнули и стены, и кровля строя, все его подпорки и основы, страна, какая - никакая, выстояла. Как раз и стоит за счет этого мощного слоя бетона из судеб поколений, из их стойкости, жертвенности и упорства.

Но в этой одинаковости забитых по шляпку гвоздей судьба Андрея все-таки, хоть на шляпку, но выделяется. Потому как отделяют его от моих сестер, от другого моего зятя четыре - шесть лет разницы в возрасте. Они - подростки военного лихолетья, безымянные и неразличимые в своей одинаковости труженики тыла, он - служивый человек, фронтовик, участник... Это и отделило его от бетонной стены: то, какая-никакая, медаль к юбилею; то приветствие Совета ветеранов; то в школу пригласят; то, глядишь, путевку выделят бесплатную; то операцию подешевле, а то и вовсе бесплатно, сделают. И пенсия, конечно. Все вроде бы одинаково, ан, нет, пенсия у Андрея - ого какая! И еще грозятся прибавить, хрена ли так-то не жить! И правда, хрена ли...

5.
Герой наш - умелый певун. Оно и понятно. Не будучи певуном, шестьдесят лет подряд полюбившиеся песенки в заветную тетрадку записывать не будешь. А здесь - с орнаментом, выполненным цветным юношеским карандашом, с аккуратно обрезанной вклейкой из какого-то журнала для народа. Тоже, скажу я вам, большая просветительская работа ума, свидетельство упорного самообразования.

Карандашные записи почти стерлись, почти не прочитать их. Но их в тетради немного карандашных записей. В основном - хорошие химические чернила, перо «рондо», бисерный, но каллиграфический почерк; где можно - ссылка: автор такой-то, стихи такого-то, из кинофильма такого-то. Но самое главное - адрес, место и время записи. Иногда - с указанием часов и минут. 1949 год, например, 31 декабря, 10 часов 30 минут вечера, нанайское стойбище. Не надо обладать богатым воображением, чтобы понять чувства еще молодого парня, но уже старого солдата, делающего эту запись и его тоску по воле, любви, другой жизни, которая не то, что проходит мимо, а проносится, как хорошо раскочегаренный паровоз, отцепленный от длинного, угрюмого, тяжелого состава.

6.
Год назад прислал он мне магнитофонную запись. Внял моим просьбам, записал на кассету кое-какие военные песни в своем исполнении.

В близком, узком, семейно-дружеском кругу поставил я кассету...

Поднялась одна вопросительная бровь, другая: - Козин? Лещенко?

- Вроде да и как бы нет. Верно, кто-то другой?

- И репертуар. Эта песенка, да, козинская. А эта - «куда-куда, танкист, стремишься?» Козин, что, и такие что ли пел?

- Ладно, не томи, говори, это кто? Расплылся я в счастливой улыбке:

- Кто-кто, конь в пальто! Зять мой восьмидесятилетний, герой повести моей!

- Да ты что! Андрей?! Который из Самары?! Ну и ну, ну и ну, ну и поколение!

Может, потому я никак не представляю своего зятя, который ровно на поколение старше меня, стариком. Как-то при нем все осталось: и интерес к жизни, и ребяческое любопытство к миру, и готовность поработать, и неостывшее желание попеть. А уж если есть кому рядом подпеть, так и никакого счастья не надо. А чего его искать, счастье-то? И где? И кто его нам приготовил? Вот, сидим, хорошо поем, это и есть, милейший, счастье. А все иное - суета сует и всяческая суета. Да - а - а - а... Ну, давай вот эту попробуем. Как, подтянешь, подмогнешь?

7.
Андрей мужичок непростой. Свое человеческое достоинство через всю свою - теперь уже можно сказать - долгую жизнь он пронес так, что нигде и никогда не уронил, не расплескал его.

Есть в нем и божья искра поэзии. В конце альбома пишет он, уже в позднейшие времена, стихотворные послания родному брату, двоюродному, еще кому-то. Хорошо, между прочим, пишет.

Не в шумной беседе друзья познаются,

Друзья познаются бедой.
Коль горе настанет, коль слезы польются,
Тот друг, кто заплачет с тобой.


В послевоенной жизни ему как-то без особой натуги и суетливости удавалось всегда быть в нужном месте и в нужное время. То на встрече с Предсовмина Косыгиным речь держать: мол, обещаемся, от имени рабочего класса, в назначенные Вами сроки, изделие на летные испытания выкатить; то на встрече с Генеральным конструктором Туполевым требовать, опять же от имени рабочего класса, каких-то обязательных комплектующих от смежников, которые - «не знаю, чем там думают в своем Улан-Уде»; Улан-Уде он произносит с некоторым мычанием, его намек понимают, одобрительно смеются, смеется и Генеральный конструктор; то отбиваться от того же рабочего класса, заверяя его, теперь уже от имени властей, что пирожки - хоть с ливером, хоть с капустой, хоть даже с мясом в нашем заводском буфете ни на копейку не подорожают.
Он и сейчас вот, в самый канун торжеств по случаю 60-летия Победы, умудрился попасть в число тридцати ветеранов завода, которым в их старом сборочном цехе юбилейные медали вручал сам губернатор области. Лично. Да еще и пообедал с ними, и стопку пригубил, и слова добрые сказал, и привет мне передал, как товарищу юности.
Нажмите, чтобы увеличить.


8.
Из вышесказанного понятно, что герой наш в шестидесятые годы служил парторгом. Вот почему под обложкой альбома лежит листок из календаря с текстом «Интернационала».
Вот он, кстати, случай для глубоких раздумий и размышлений. Человек знал и знает до сих пор тексты длиннющих песен и баллад, числом двести или триста, и никогда, ни при каких обстоятельствах - ни трезвый, ни пьяный - не забывал и не путал слова, но оказался, видишь ли, неспособным слова партийного гимна выучить, шпаргалку в альбоме держал. Что-то здесь не так. Хотя, что ж тут не так? Тот же случай: толкни случайного мужика на городской скамейке, мол, давай, брат, по сотке накатим - угощаю - да «Хазбулат удалой» споем. Согласится мужик, и «Хазбулата» споет, если не всю песню, то куплета два - точно: «Дам коня, дам ружье, // Дам винтовку свою, // А за это за все // Ты отдай мне жену»… Изменим предложение: мол, давай, брат, накатим по маленькой и гимн страны запоем. В лучшем случае искренне ответит мужик: выпить - выпью, а спеть не смогу, слов не знаю. Помолчит и добавит: «и знать не хочу…». И еще помолчит, потом насторожится, взглянет искоса и вполне возможно, что и взорвется: мол, а не пошел бы ты куда подальше и с угощением своим и с гимном своим... и словечко добавит - каким именно...
Значит, что? Инородное тело? Не приживается?

9.
Сборник песен - это плотная объемистая тетрадь на двести пятьдесят страниц, намертво проклеенных казеиновым клеем и взятых в дерматиновый переплет. Куплена тетрадка «фэзэушником» в сорок первом году в Мелекессе на толкучке.
Когда эта тетрадь попала ко мне, не знаю даже, что со мной было. Я понимал, что держу в руках подлинный документ эпохи, раритет, потому как понимал и понимаю, как мало осталось в домах у стариков и у их наследников подобных тетрадок: выбросили за ненадобностью при переезде из барака в «хрущевку», просто списали в хлам: под хорошие вещи места нет, а тут растопырилась на пол-ящика. Кому она нужна, эта тетрадка, кто эту чепуху читать будет? Даже в макулатуру не сдашь, труху, скажут, не берем, неси, скажут, что на книгу, на бумагу похоже - тогда возьмем, а так - нет.
Песни, записанные в этой тетради, я знал с самого раннего детства, с трех - четырехлетнего возраста.
Первым моим душевным порывом было опубликовать, напечатать этот альбом целиком, как он есть, без какой-либо обработки и комментария. Долго, пожалуй, не менее двух лет, горел я этой идеей, полагая приурочить ее реализацию к 60-летию Победы и название дать: «С подлинным верно».
Так я жил, напитываясь замыслом, вновь и вновь вчитываясь, вдумываясь в давно знакомые строчки, неожиданно открывая в них то новый потаенный смысл, то новое значение, и всегда испытывал щемящее чувство боли и счастья узнавания. Например, песню, которой открывается альбом - «Последний нонешний денечек» - лично я пел, точно, в дошкольное свое время. После того, как пошел в первый класс, петь ее больше не приходилось, возможно, из-за стеснения - ну что это за песня, когда вчера в классе разучивали новую - «Ой, туманы мои, растуманы, // Ой, родные поля и леса...». Или взять другую, в которой я был запевалой в школьном - на восемь человек - хоре: «Вей, ветерок, песню неси // Пусть ее слышат все на Руси». Вот это песни! Вот это сила, не то что, там, какой-то «нонешний денечек»!
Вот и получается, что с песней мы встретились больше, чем через полвека. Есть, отчего сердцу защемить и облиться печалью.
Не знаю, чем бы закончились мои порывы и намерения, но увидел я однажды сон. Сны, как известно, бывают вещие, чудесные, пророческие, не знаю, какой это был сон, но он дал новое направление моим мыслям. А увидел во сне я вот что. Будто хожу я по каким-то музейным залам, останавливаюсь у витрин, застекленных столов, раскрытых фолиантов и вижу: между Указами Екатерины о землях по Нижнему Дону, между секретными донесениями атомных времен, лежит мой обожаемый альбом песен, раскрыт как раз посередине, закладочка лежит, а на странице четко, ясно выписано: «Средь высоких хлебов затерялося...» Проснулся я с бешеным сердцебиением, глянул на часы - «предрассветное, синее, раннее» — и пошел к письменному столу. Раскрыл тетрадь и - страница за страницей - повела она меня, заветная эта тетрадь, от быта к бытию.
Песни эти писались без оглядки на историю и вечность, но через них, с помощью их оказалась записанной параллельная история страны, через ее песенный пласт оказались запечатленными реалии времени. Как пока еще живой свидетель этих времен, утверждаю - так оно и было. И памятью, и совестью своей подтверждаю: с подлинным верно.
Теперь я думаю, что эту тетрадку ждет двойная судьба. Чуть-чуть подредактированная и подработанная, она все-таки - я в это верю - увидит свет и найдет своего читателя и ценителя. А вторая судьба предопределена моим вещим сном. Когда мы уйдем из жизни, и, когда к нашим наследникам придет время мудрости, время собирать камни, отнесут они эту дедовскую тетрадь в музей. И рано или поздно, но займет она свое достойное место среди экспонатов и реликвий ушедшей великой эпохи.

10.
Тонкая, душевная работа над альбомом привела меня к некоторым открытиям и первое из них - в альбоме нет Сталина. И об этом я буду говорить в последней главе. А сейчас я так боялся нарваться на «великую песню» какой-то «великой сказительницы» той эпохи, которая в приказном порядке записывалась нами в дневники, как в старое время записывалась молитва «Отче наш...».
«На дубу зеленом, // Да над тем простором // Два сокола ясных // Вели разговоры // Первый сокол Ленин, // Второй сокол Сталин. // А вокруг летали // Соколята стаей ...»
Заменил я сокола на ворона - жутковатая картина получилась...
К счастью, в альбоме этой песни нет, как нет и иной верноподданнической, раболепной, холуйской чепухи. Зато есть много русской песенной классики. И в этом ряду - М.Ю. Лермонтов, А.К. Толстой, И.С. Никитин, Л.Н. Трефолев, Н.А. Некрасов.
Хрестоматийный Некрасов - это, вообще, особая статья. Без него, без его стихов-песен вряд ли можно представить хоть один рукописный песенный русский альбом. А уж в этом альбоме! Тут записаны целые баллады, например, «Не гулял с кистенем я в дремучем лесу», конечно, «Коробейники»: «Ой, полным-полна моя коробушка», целый пласт, короче. Народность! В самой чистой и совершенной форме: «...Постегали плетьми и уводят дружка // От родной стороны и от матушки прочь // На печаль и страду! Знать, любить не рука // Мужику-вахлаку да дворянскую дочь».
И вот оно, второе открытие - Есенин. Ведь под запретом был! Как пробился, как прижился? Вопреки всему, назло забвению, замалчиванию проник в душу народа и остался в ней навсегда.
Сначала я подумал, налетел Андрей на сборничек стихов С. Есенина, переписал одно - два полюбившихся стихотворения. Но нет. Стихи Есенина проходят через весь альбом, через все годы, сильно измененные, приспособленные под свои, солдатские, страсти и чувства, и видно, что записывались стихи по памяти, с голоса, с гармони пьяноватой.
Не один Есенин, скажу я вам. В альбоме есть четыре страницы прозы. И кто, вы думаете? Ни в жизнь не догадаетесь. Зощенко и Гашек! Загадка!
Как у себя дома, расположились на страницах альбома такие, привычные слуху и близкие сердцу фамилии, как М. Исаковский, А. Фатьянов, К. Молчанов, Б. Мокроусов...
Есть также в альбоме немного от тюремной лирики, от песенок уличной беспризорной шпаны, немного от двух-трех кинофильмов, немного записанных с пластинок М. Бернеса. Немного. А в целом - мощный, местами величественный пласт песенной культуры народа, чистый, исповедальный пример бесхитростного раскрытия народной души.
Сделал я и еще одно потрясающее открытие - нашел в альбоме, возможно, лучшую песню о войне - самую простую, самую трагическую, написанную без единого слова и ноты фальши, без натужности, без подделки под народность и простонародность.
Стихи сорок пятого года через много лет обернулись этой скорбной песней, которая лет тридцать назад еще звучала и, может быть, часто звучала. Но вытеснили ее сначала на обочину, а потом и вовсе из песенной обоймы другие песни о войне, те, в которых не было - как в этой - горькой, ничем не прикрытой, правды судьбы.
А сейчас, когда я прочитал внимательно слова, проникся болью, тихонечко пропел для себя... Господи, это не песня, а поминальная молитва; не песня, а реквием; не песня, а чистая горючая слеза: «Враги сожгли родную хату...»

Хмелел солдат. Слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд.
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.


Рядом с этой святой песней я хотел бы разместить здесь случайно услышанные по радио стихи. Или о них рассказывал тогда еще живой Виктор Петрович Астафьев? Или кто-то другой - актер, диктор ли - читал эти стихи, но там была оговорка, что В.П. Астафьев самолично их слышал от автора и он, Астафьев, считает эти стихи и самыми страшными, и самыми честными строчками о войне. Вот эти восемь строк, которые удалось запомнить на слух:
Мой товарищ в смертельной агонии.
Не зови ты на помощь друзей,
Дай-ка, лучше согрею ладони я,
Над дымящейся кровью твоей.
И не плачь, не стони, словно маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Знаешь, лучше стяну с тебя валенки,
Мне еще воевать предстоит.

В «Новой газете» за № 33 от 12.05-15.05.2005 Е.А. Евтушенко обнародовал имя автора этого восьмистрочия. Это Иосиф Деген, 1925 года рождения. Сейчас он живет в Израиле, является вице-президентом Совета ветеранов. По профессии - врач-ортопед. При личной встрече с Е.А. Евтушенко он дал согласие на то, чтобы это его стихотворение вошло в евтушенковскую антологию «В начале было слово» в следующей редакции:
Мой товарищ
Мой товарищ в предсмертной агонии.
Замерзаю. Тебе потеплей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Что с тобой, что с тобою, мой маленький?
Ты не ранен - ты просто убит.
Дайка-лучше сниму с тебя валенки.
Мне еще воевать предстоит.

Стихи написаны гораздо раньше сорок пятого года, значит, автору было тогда не более 18 лет.


P.S. Примерно через месяц после заметки Е.А. Евтушенко в этой газете (№ 45 27.06.-29.06.2005) выступил сам И. Деген. Во-первых, зовут его не Иосиф, а Ион, а, во-вторых, он категорически не согласен с редакцией Е.А. Евтушенко своего знаменитого стихотворения. В чем мы с ним абсолютно солидарны. - Н.Е.


11.
И еще одно, скорее, признание, нежели открытие: сейчас я даже хорошую музыку не могу слушать. Это - боль. Когда я ходил, погруженный в альбом, и альбомные переживания стали моими переживаниями, меня к телевизору позвала жена. Под аккомпанемент двух гитар с экрана пел сдержанный, красивый молодой человек. Оказалось, актер Евгений Дятлов. Пел он блистательно, сокровенно он пел. И слушая его пение, я почувствовал, что могу и не пережить нахлынувшего душевного волнения.
Не могу слушать «Грезы» Шумана, душа переполняется безмерной печалью. Тому, что музыка делает с человеком, в принципе, нет названия. Даже очень простая музыка, как и очень простые стихи. Вроде бы так просто сказано или спето, так обыденны каждое, взятое в отдельности, слово или нота: «Не жалею, не зову, не плачу, // Все пройдет, как с белых яблонь дым», но обрывается душа, и вместе с ней, с душой, летит неизвестно куда вся твоя жизнь, летит все, чем жил, что чувствовал, чем дорожил... и становится нечем дышать.
Но этим влиянием на душу музыка себя не исчерпывает. Она же и поднимает тебя куда-то ввысь, сохраняя в сердце надежду на то, что счастье твое по-прежнему впереди, пусть не здесь, где-то там. Верь. И надейся.

12.
Признаюсь откровенно, меня взбесила нынешняя бессовестная возня вокруг имени Сталина. Боюсь, что когда эта книжка увидит свет, на Мамаевом Кургане уже будет стоять ужасное идолище, при котором фигуры Рузвельта и Черчилля совсем ни при чем.
Кому все это надо?
Слышу, что это надо каким-то мифическим ветеранам, народу-победителю, или хотя бы части его.
Двумя документами: упомянутой книжкой воспоминаний фронтовиков и этим вот сборником песен - свидетельствую, что это не так. Ни в воспоминаниях фронтовиков, ни в песенном фольклоре Сталина практически нет.
В сборнике песен Сталин упомянут дважды. Это на двести пятьдесят страниц плотного текста, бисерного почерка! В альбоме записано 205 песен. Кто захочет мне возразить, сразу напомнят: «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Да, соглашусь я, единственная, которая жила какое-то время. Бывало, что по пьяни орали ее и мы - то на двадцать, то на тридцать лет Победы! Не прижилась, не вошла в огромный песенный пласт времен войны. А песен было - море, самого разного жанра и настроя, и силы и степени искренности и исповедальности.
Скажу больше, именем Сталина испортили, испохабили одну из самых пронзительных песен, рожденных войной, – «Волховскую застольную», где каждая строчка написана кровью сердца.

«...Выпьем за тех, кто неделями долгими
Вместе лежал в блиндажах,
Бился на Ладоге, бился на Волхове,
Не отступал ни на шаг.
Выпьем за тех, кто командовал ротами.
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломал я врагу...»


Заплакал я, потрясенный благородством, искренностью, болью, честностью, святостью, яростью каждой строки...

И вдруг, на следующий странице - новый текст. Совершение другие слова. И чувства, и адресность - все другое; все, кроме мелодии.
«...Выпьем, товарищи, выпьем за гвардию, // Равной ей в мужестве нет. // Тост наш за Сталина, тост наш за партию, // Выпьем за знамя побед».
Погибла песня, погубили ее этим натужным пафосом.
И все же, все же, все же заключительная строфа снова оказалась очеловеченной и абсолютно несовместимой со Сталиным.
«Я, дорогая, сердцем с тобою
в жизни моей боевой.
Выпьем за счастье, лучшую долю,
Выпьем за встречу с тобой...»

Если быть честным до конца, имя Сталина в альбоме упомянуто еще раз, но совсем-совсем в другом контексте, так что об этом можно было бы и не говорить. К старинной девятнадцатого века, песне каторжан, принадлежащей пepу А.К. Толстого, - «Спускается солнце за степи» внизу сделана позднейшая, 1970 года, приписка: «Любимая песня Сталина». А возможно, подтолкнула Андрея к этой записи другая, куда как более ранняя запись. Под простенькой песенкой «За грибами», записанной в альбом в 1949 году, сделана приписка: «Любимая песня Пашки Валявкина, бравого солдата из Ярославля».
Да что тут Сталину делать - в этой компании с бравым Валявкиным! Нечего ему тут делать!
Но почему же тогда так живуч этот зловещий символ прошлого? Почему все другие народы справились со своими идолами: со всякими, там, гитлерами, африканскими людоедами? Только не мы?
Ну, эти мои горькие песни выходят за пределы замысла данной книги, поэтому здесь замечу только одно - чем дальше от нас уходит двадцатый проклятый век, тем меньше, кажется, занимают многих из нас его уроки. Dixi (лат.) - я сказал.
А теперь, благословясь, приступим к альбому.
За мной, мои друзья!
_______________________
© Ерохин Николай Ефимович
Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Почти невидимый мир природы – 10
Продолжение серии зарисовок автора с наблюдениями из мира природы, предыдущие опубликованы в №№395-403 Relga.r...
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum