Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Творчество
Рассказы 80-х. Часть вторая.
(№21 [143] 21.11.2006)
Автор: Олег Афанасьев
Олег  Афанасьев
[Ч. 1 см. в № 19(141)]

ЗАНЯТИЕ НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Учиться Гену поставили к высокому худощавому человеку лет сорока.
- Ну, сегодня будешь только смотреть, — сказал учитель.
В тот день учитель обрабатывал какой-то сложный вал, действовал неторопливо, но в глазах было такое внимание, будто мину разряжал. И все вокруг заняты были серьезным делом. Только Генына жизнь как бы остановилась, каждая минута казалась бесконечной.
В первый день работа походила на давно забытое детское наказание, когда ставили в угол на неопределенный срок. Стой и осознавай. Осознал ты или нет, решают за тебя взрослые, А ты стоишь и ждешь, когда же решат, что ты уже осознал. Иногда Гена чувствовал, что мешает своему учителю, сторонился. «Ничего, ничего», — бормотал тот, не отрывая глаз от вала.
К обеденному перерыву он закончил вал, очень обрадовался, подхватил Гену под руку и почти бегом увлек в столовую. Там посадил за стол «сторожить место», а сам скоро принес обед на двоих.
- Понимаешь, это я сегодня по заказу наших рационализаторов старался. Никогда еще не делал таких передач с полукруглыми зубцами. Когда приспособишься, ничего сложного. Но в первый раз — это в первый раз…
Объяснившись таким образом, он внимательно посмотрел на ученика.
- А ты, я вижу, затомился. После перерыва обязательно придумаем тебе занятие.
Они вернулись в цех. И началось ученье.
- Самое главное — хороший инструмент. Нет, конечно, самое главное, чтобы станок был в порядке. Но это уже не от тебя зависит, хотя отчасти и от тебя. Так вот, самое главное — хороший инструмент. Если у тебя хороший инструмент — резцы, сверла, лерки, метчики и прочее, то и на не очень хорошем станке можно точить замечательные вещи… Ну и быть внимательным надо, не спешить.
Не спешить — это особенно относилось к Гене.
— Ой-ой! Дайте, пожалуйста, это просверлить мне, — просил Гена, глядя на то, как легко и просто у учителя все получается и начиная воображать, что это и в самом деле легко. Учитель уступал ему свое место. Но едва Гена брался за рукоятку пиноля, как сверло, только что вползавшее в металл, как в масло, с треском ломалось.
— Так! Сегодня, Генашек, ты свою норму перевыполнил: два резца сломал и сверло… Теперь дай мне свою выполнить.
Шли дни, и постепенно у Гены начало получаться.
Василий Митрофанович Ленев — так звали его учителя — работу делил на «массовую» и «настоящую». «Массовую» — серии втулок, осей, шпилек — он все чаще доверял Гене, а сам занимался «настоящей» — каким-то давно задуманным усовершенствованием. Работать он умел на любых станках — строгальных, фрезерных, сверлильных. Стоя за своим «дипом», он зорко поглядывал в цех, и как только там освобождался нужный ему станок, передавал рукоятки «дипа» Гене, а сам, не сводя глаз с намеченного станка, спешил к нему с железками и чертежиками.
Без него Гена скоро забывался. Из собственных движений, из шума станка, из движений и шума вокруг слагался для него некий ритм. И он работал под эту музыку. Одна готова… И еще одна… И еще!.. И вдруг слышал рядом с собой насмешливый голос:
— А чего ты вокруг станка бегаешь? — Ленев, оказывается, про него не забывал.
— Как это бегаю? Мне надо, — возражал Гена.
- А вот и не надо. Ты бегаешь вокруг станка, и тебе только кажется, что работа идет на полный ход. Смотри…
И он раскладывал инструмент иначе — все оказывалось под рукой, и начинал он как будто неторопливо, но обрабатывал каждую деталь гораздо быстрее Гены.
- Я понимаю, тебе хочется работать быстро, да беготней делу не поможешь.
Когда у Гены совсем не получалось и он приходил в отчаяние, Лепев опять-таки знал, что сказать.
- Никогда не думай: «Я этого не смогу. Мне это не по силам». Надо так: «Неужели нельзя этого сделать? Другие ведь делают». Понимаешь, вопрос вместо точки. Ну, а там пройдет время, и обязательно получится.
Ленев во всем заготовительном отделении был самым непоседливым, общительным человеком.
- Не люблю вечно надутых. Есть такие, которые по десять лет на заводе работают, каждый день на одной лестнице встречаются и никогда друг другу «здравствуй» не скажут…
Влюбился Гена в своего учителя, всю свою жизнь ему выболтал. И Ленев в долгу не оставался, многое такое рассказывал, чего, на строгий взгляд, рассказывать семнадцатилетнему мальчику не следовало бы. Да ведь они были друзья чего же скрывать?
И в цехе Гене нравилось. Цех был старый, с очень толстыми стенами, очень тесный внутри. Здесь уже многие годы ничего не менялось. Все предметы находились в определенном порядке, даже какая-нибудь замасленная тряпка, стоило переложить ее с места на место, как уже находился владелец: «Кто взял?» Право на крохотный участок площади устанавливалось в спорах. «Дорогой, я уже три дня этим местом пользуюсь». — «А я всю жизнь». — «Тогда скажи, что здесь в прошлом году лежало?» — «Мой шкаф с инструментом стоял». — «Вот и неправда. В прошлом году здесь стоял сверлильный станок». Являлись судьи: «В нашем цеху уже пять лет ничего не менялось». И тогда один из спорщиков сдавался: «Ладно, Федя, пользуйся…» — «Ну почему же? — мгновенно обижался Федя. — Я только в целях истины. Пользуйся ты…» — «Не надо, не хочу». В конце концов, выигравший должен был оправдываться.
В цехе работало несколько ветеранов, во время войны эвакуированных с заводом в Тбилиси. «Работали, пока сил хватало. Зайдешь к начальнику в кабинет, он на тебя посмотрит, нальет в мензурку спирту, выпьешь — и назад к станку… Ну а если на ногах не держишься, на диван прямо в кабинете ложишься и спишь», Сложной, точной работы старикам не поручали — «глаз не тот, руки не те». Работали они не быстро, зато безотказно. Ленев и другие лучшие мастера, знающие себе цену, могли спорить с начальством, гневаться, капризничать, старики же никогда не спорили. В чем-то они считали себя выше других, но во многом уступали без сопротивления.
- А знаешь, настоящий металлист дороже десятка обыкновенных инженеров стоит, — говорил Гене Ленев. — Я себя настоящим мастером не считаю. А ведь и присматриваюсь, и думаю. Понял, что это такое?.. Десятки лет инструмент собирать надо, учиться.
Гена понял: ему намекали — вот тебе занятие, которого на всю жизнь хватит. Что-то здесь было не так. Гена ощущал себя человеком куда более сложным, чем Ленев. Человеком, удовлетворить которого непросто…
Через три месяца Гене присвоили третий разряд, и на небольшом станке он самостоятельно стал точить оси, валики, ролики — мелочь всякую. Но без учителя и тут не мог обойтись.
- Дядя Вася, что-то резец эту сталь не берет!
Ленев подходил, смотрел, потом щупал резец. Удивлялся:
- Заточка вроде правильная. Ну-ка убавь обороты. Гена убавлял. На малых оборотах получалось что-то странное. Резец давил, а не резал, стружка не вилась, а разлеталась в стороны.
- Еще убавь, — говорил Ленев.
На самых малых оборотах совсем ничего не получалось. Гена падал духом. Но напряженно следящий за его действиями Ленев мгновенно вдруг командовал:
- А теперь поставь самые большие!
Станок словно взрывался, шпиндель свистел от скорости. Одновременно отшатнувшись от станка, Ленев и Гена тут же склонялись над деталью — резец легко резал сталь, стружка вилась ровно, не пережженная, абсолютно белая.
- Вот так. Шуруй! — кричал очень довольный Ленев и шел на свое место.
Гена тоже доволен. Наверное, он чего-то достиг, наверное, повзрослел, потому что уже мог критически думать о своих недавних переживаниях, когда не прошел по конкурсу в иститут. Времени после работы у него было много, и он часто встречал своих одноклассников. Каждый как-нибудь изменился. Двоих, Надю Капустину и Петьку Смагу, было не узнать. Надя прошла в медицинский. И без того большие глаза ее расширились и горели: «У нас на факультете… У нас… у нас…». Тихая в школе, Надя жила теперь на все сто процентов. А буйный Петька Смага, наоборот, потух: «Трудно… Не знаю, вытяну ли… Столько всего! Нет, не вытяну». «Эгоисты, — думал Гена. — Надька чокнулась и Смага дохлый стал оттого, что страшно себя любят». Поразмыслив, Гена пришел к выводу, что и ему в новом его положении, кроме любви к себе, ничего другого не остается. А кого еще любить? Старая школьная их компания распалась. Папу? Маму? Ленева?.. Это само собой, но это не то.
Гена достал школьные учебники и программу для поступающих в вузы, но почувствовал отвращение. Нет, это совсем не то.
Однажды он купил две книги — «Токарное дело» и «Справочник токаря». Стал читать.
И вот у Гены возник план прямо-таки феерический. Он же знает, что к жизни надо относиться творчески. Так вот, токарное дело и будет первой вершиной, которую он возьмет. Оставшиеся до лета месяцы (в институт он все-таки будет обязательно поступать!), сочетая теорию с практикой, оставаясь после смены, он будет точить сверлильные патроны, переходные конусы… попросит Ленева дать ему сложное и нужное задание…
Прекрасное настроение было у Гены, когда его вызвали в отдел кадров и сказали:
- На строительстве нового заводского корпуса не хватает разнорабочих. Придется вам один месяц поработать там.
Гена растерялся.
— А зачем? Я токарь, мне в цеху нравится.
— Молодой человек! Конечно, в цеху тепло, светло и мухи не кусают, а на стройке холод, туманы, сквозняки… Но ведь всего месяц! Есть закон: на один месяц имеем право послать. В конце концов, разве вам, молодому, не интересно стройку посмотреть?.. — И дали расписаться в журнале о том, что с приказом ознакомился.
Ах, как было обидно! Только начал работать самостоятельно, и вот отрывают.
Когда был учеником, он осмотрел все цеха завода, а также и стройку. Стройка показалась ему самым неинтересным местом. В цехах жизнь бурлила, стройка поражала пустотой. В огромном, застекленном корпусе шевелятся где-нибудь в углу несколько человек: потом две-три перегородки, за которыми никого и опять несколько человек шевелится. Разве это темпы? И сами строительные рабочие казались медлительными, отсталыми. Никакого сравнения с легко одетыми, подвижными и ловкими рабочими из цехов.
Впервые после долгого времени пошли мысли о том, что, по-видимому, он из тех, кому не очень везет… Не хотелось на стройку!
Однако делать было нечего, на следующее утро он пришел в отдел капитального строительства. Это был склад стройматериалов с теплым коридором и конторкой прораба. Среди строительных рабочих было пять человек таких же, как Гена, присланных из цехов. Они уже друг друга знали, сидели в стороне на бочках с краской. Между ними шел такой разговор:
— Тебя за что сюда?
— На исправление. С мастером не поладил.
— Я тоже… Но не горюй. Я им поработаю! Что я, подсобный? Платить будут по среднему, а остальное меня не волнует. Три лопаты в день брошу, и хватит с меня.
Третий пожаловался:
— А я каждой дырке затычка. – Развеселил он всех этим признанием.
— Так тебя и здесь куда-нибудь воткнут!..
Гену спросили:
— А тебя, молодой, за что?
Гена пожал плечами:
— Ни за что.
— Все ясно. За то, что молодой.
Потом строительный народ под водительством прораба, быстрого, нервного человека лет тридцати, направился в строящийся корпус. Цеховые поплелись в хвосте. В гулких залах нового корпуса стоял холодный туман, все съежились, пританцовывали. Завод уж минут пятнадцать работал на полный ход, а здесь чего-то ждали. Один прораб носился чуть боком, с гордо поднятой головой. Но постепенно народ расходился, к группам в пять, два, три человека прикрепляли одного цехового. Наконец остались Гена и прораб. Прораб глянул на Гену и, ничего не сказав, умчался куда-то. Скоро он вернулся с молотком и зубилом.
- Пошли!
В небольшой комнате с неоштукатуренными стенами прораб объяснил Гене, как в кирпичной стене выдолбить «борозду»- канавку для электрических проводов. Гене не нравил¬ся тон прораба — безапелляционный.
Уходя, прораб сказал:
- Дневную норму выполнять на сто процентов.
Гена спросил, сколько же это метров «борозды» должен он продолбить.
И тут прораб замешкался. Он не знал, сколько.
- Ну, надо хорошо работать… Да, именно хорошо, добросовестно работать. — И умчался.
«Дурак», — подумал Гена.
Выдолбить в стене канавку казалось делом простейшим: знай бей молотком по зубилу… Впереди был целый месяц подобной работы. И начал Гена осторожно, стараясь не запачкаться в красной кирпичной пыли, летевшей из-под зубила. Через каждые пятнадцать минут садился в окне и смотрел на заводской двор, размышляя о том, как это неправильно и несправедливо, что оторвали его от станка, и теперь он ни там, ни здесь не работает… Но, во-первых, одет он был в промасленный хлопчатобумажный комбинезончик, в котором за станком работал, и начал не на шутку замерзать, а во-вторых, кирпичи не поддавались. «Что за ерунда? А как все-таки надо, если б я захотел?» — подумал Гена и стал бить молотком изо всех сил, не обращая внимания на пыль и осколки. Работа сразу подалась вперед, мышцы правой руки вздулись и стали твердыми, он вспотел, и от него пошел пар. Когда не стало сил бить, он, задыхающийся, присел на подоконник. Нет, он умеет работать!.. И вдруг затосковал по цеху. Ну зачем его сюда перевели?.. Здесь даже слова не с кем сказать!.. Он бросил молоток и зубило и пошел в цех.
В цеху все было родное: гул моторов, визг, скрежет металла и волны теплого сизоватого воздуха. Только люди, на Гену глядя, улыбались как-то хитро. И Ленев хитро улыбался. «Ну, как оно там?» Гене хотелось пожаловаться. Никуда не годная там организация!.. Если бы была четкая, как в цеху, не потребовался бы он там… На одну раскачку у них уходит бог знает сколько времени!.. Вместо этого Гена сказал:
- Холодно там очень.
И Ленев сейчас же перестал улыбаться.
— Так у меня стеганка есть! А как же? Зимой приходится из цеха выскакивать. Я и держу. Ты возьми пока. — Он извлек со дна ящика для инструмента стеганку и еще резиновые сапоги.
— Бери!
— Да ведь зима начинается. Вам самому понадобится. И запачкаю.
— Бери, говорю! Тебе там выдадут, тогда и вернешь.
Тепло одетый, неловкий в сапогах и стеганке и уже поэтому отчасти чувствующий себя строительным рабочим (как и они, неуклюжий!), Гена вернулся к кирпичной стене, в которой должен был пробить «борозду». Убедился, что никто его не предал, никто ему зла не хотел, а все-таки зол был в тот день. Все его планы из-за проклятой стройки рухнули!
Время от времени заглядывал прораб.
- У, даешь стране угля!..
На следующий день Гена работал в паре с настоящим строительным рабочим. Носилками выносили из подвала мусор. Гена, как всегда, торопился. Он понял, что на стройке прежде всего должен показать характер, — и торопился пока¬зать характер. Когда грузили носилки, умудрялся бросить на них две лопаты мусора, в то время как его напарник бросал одну. И по лестнице скакал с гружеными носилками через две ступеньки. Пришло, как ему казалось, время отдохнуть. А молчаливый пожилой напарник работал себе и работал. Гена стал поглядывать на него. Простое лицо ничего не выражало. Наконец Гена попросил:
- Давайте отдохнем. Тот остановился.
- Немного можно. Надо все успеть вынести и спланировать. Завтра бетон ложить будем.
Словом «бетон» отчего-то удивило Гену.
— Я и вы — будем здесь бетонировать?
— Кто ж еще? Мы…
Третий день на стройке был ослепительный. Выпал снежок и сейчас же начал таять. Они носили в подвал готовый бетон, трамбовали, планировали. В подвале было сумрачно и пахло цементом. А когда выбирались во двор, сияние снега слепило глаза, ветер пахнул водой и смолой, дышалось легко и на душе было легко. Удивительно, но, работая рядом с пожилым строителем, Гена опять был вроде как бы на месте…
И еще были дни — и дождливые, и солнечные. Они бетонировали в подвале, потом в здании. И, наконец, уже не бетонировали, а асфальтировали крышу корпуса. Вдруг выпало много снега, и с крыши было видно, как тракторы и машины вывозили снег, а на крыше стоял зной от раскаленного асфальта. Когда не было машин с асфальтом, они надевали стеганки, шапки. И Гена смотрел на то, как вывозят снег, на неподвижные заснеженные крыши вокруг, на небо. И даже не заметил, как в это небо вылетела и без следа рассеялась много месяцев тому назад поселившаяся в нем то громко ноющая, то потихоньку сосущая боязнь жизни.
На крыше он чувствовал себя прекрасно.


СЕРГЕЙ МИХАЙЛОВИЧ, УПРАВДОМ

Он сух, моложав, несмотря на хромоту, чувствуется, ловок. На работу он ездит на своем автомобиле. Этот старенький «Москвич 407» был когда-то предметом глухих разговоров: нажил, сидя на месте управдома. Но разговоры были глухие, потому что Сергей Михайлович человек резкий, способный ответить так, что хоть с кулаками на него бросайся. Впрочем, Сергею Михайловичу давно никто не завидует. Наоборот, те же самые завистники как бы сочувствуют, спрашивая: «Когда вы это старье на»жигули" поменяете?"
Конторка Сергея Михайловича представляет собой большой фанерный ящик, прилепившийся к одному из окон высокого, просторного вестибюля административного здания.
А работа у Сергея Михайловича нервная. Хорошее забывают быстро, с жалобами, с претензиями идут непрерывно. И каждый уверен в своей правоте. Абсолютно.
Утро. Около восьми. В вестибюле административного здания, перед конторкой-ящиком дожидается Сергея Михайловича мастер из стройконторы, лицо хорошо знакомое и не очень приятное.
- Зачем пришли? — спрашивает Сергей Михайлович, берясь за ручку двери.
- Процентовку подписать.
- Но мы в расчете!
- А за сто пятнадцатый, на Народного Ополчения.
- Так вы еще не начинали! — удивляется Сергей Михайло¬вич.
- Новый порядок… Предварительная оплата…
- Перекрестись!
- Серьезно, новый порядок, — уверяет мастер. – Сначала вы оплачиваете, потом мы работаем.
- Покажи распоряжение.
- Можешь позвонить нашему начальнику.
- Еще чего! — Сергей Михайлович наконец открывает дверь и входит в конторку, где за своими столами уже сидят две немолодые паспортистки. Мастер входит следом. Не успевает Сергей Михайлович занять свое место — телефонный звонок. Довольно долго Сергей Михайлович слушает серьезно. Потом начинает отвечать:
- В туалете, говорите, все слышно и дует? А кто вам виноват? Ремонт в доме шел месяц, а у вас всегда заперто. Могли бы ключи соседям оставить. Люди у нас честные, чтобы пропала какая вещь, такого еще не случалось. И почему вы раньше не могли позвонить?.. Когда пришлю людей?.. Теперь придется подождать. Да-да, вам придется еще звонить… Что? Будете жаловаться?.. В таком случае, желаю удачи!.. Я не грублю… Да-да. Всего хорошего.
Только он кладет трубку — новый звонок. И длинный раз¬говор о красках, шпатлевке. Мастер из стройконторы ерзает, сидя на одном из стульев для посетителей. Разговаривая, Сергей Михайлович поглядывает на него и, окончив, говорит:
- Давай процентовку. — И, едва заглянув: — Так и знал! Сплошные приписки.
- Но я делал замеры, — ноет мастер.
- Предварительные? Мешком воздух ловил?.. — Сергей Михайлович достает из стола палку, листает.
- Вот! По смете ваши работы стоят тысячу двести. И сколько бы вы там ни написали, подпишу только на эту сумму.
Мастеру хочется сказать что-то решительное, но опять звонит телефон. Тот, у которого в туалете все было слышно и дуло, успел нажаловаться начальству.
- Не дам я ему людей, — отвечает Сергей Михайлович. — Целый месяц ему записки в почтовый ящик бросали, целый месяц ему не дуло. Освободятся люди — пошлю. А авральным порядком — ни за что!
И опять звонок. Это уже сам начальник жилищно-коммунальной конторы. Лицо Сергея Михайловича вдруг становится багровым, и он орет страшным голосом:
- Да что вы там забегались! Кто он такой? Из треста?.. Ну и в гробу я его видел! Да-да, в гробу… в белых тапочках! Что он такое может в туалете слышать? Самого себя?.. А дует ему, так пусть долго не сидит. Никого не пошлю, хоть выговор, хоть выгоняйте… — и бросает трубку.
Звонок повторяется. Сергей Михайлович достает платок, вытирает лицо, берет трубку и начинает слушать спокойно.
- Теперь Сергей Михайлович будет сдаваться. Уже, уже сдается!.. — смеются паспортистки, явно сочувствующие своему домоуправу. Сергей Михайлович кладет трубку и тоже смеется.
- Ничего подобного… Пусть приезжают, пусть кого хотят посылают, а я — ни с места.
- Так как? — спрашивает мастер из стройконторы.
- Что положено по смете, могу и сейчас подписать. А если хотите больше, то делайте работу, потом замерим, и если окажется больше, выпишешь еще одну процентовку. Получить с нас всегда можно.
- А мне надо сейчас! — зло говорит мастер и поднимается. — Ты тоже придешь ко мне…
- И приду! И никуда ты не денешься! Видали мы таких, — вновь обозлившись, кричит вслед мастеру Сергей Михайлович.
Время приближается к девяти. В вестибюле непрерывно хлопают двери. Сергей Михайлович смотрит в окно. Там начинается утренний парад. Через сквер спешат служащие унээров, в основном женщины, нарядные, улыбающиеся. Все теснее становится на дорожках сквера, двери в вестибюле уже не хлопают, а только скрипят до предела растягиваемой пружиной. Потом дверь опять начинает хлопать, на дорожках сквера появляются уже никуда не спешащие люди. Засмотревшись, Сергей Михайлович не замечает, как вплотную к его столу подходит женщина лет тридцати, крупная, синеглазая, с толстой русой косой через плечо — чисто русская красавица. Подняв голову и увидев красавицу, Сергей Михайлович вздрагивает, улыбается. Красавица — медсестра из Томской психбольницы. Сюда сопровождала нервнобольную к родным. В домоуправлении ей требуется отметить командировоч¬ное удостоверение. Сергей Михайлович ставит печать, расписывается.
- Так?..
Приходят еще посетители. Все с вопросами ясными, разрешимыми. Сергей Михайлович успокаивается. В десять, вновь бодрый, он вскакивает.
- Пошел по хозяйству!
Сначала провел собрание с дворниками. Дворники – все немолодые женщины, разговаривать с ними было не о чем, но распусти по такому случаю собрание, в другой раз, когда действительно надо будет, никого не соберешь. Вот и поговорили. Кто-то на вверенных дворникам территориях окурком в урну не попал, кто-то сознательно на лестнице плюется, кто-то, по профессии столяр, имея совесть, мог бы отремонтировать в своем дворе скамейки, да нет у него этой совести… Эх! Если б людям побольше совести.
Потом Сергей Михайлович разбирал письменную жалобу на сорокалетнего гуляку. Дом был гостиничного типа, в длинном коридоре, будто дежурили, сразу появилось несколько пожилых женщин.
- Кто писал жалобу на Хвостова?
- Да мы вовсе не писали, — сказала одна. Ее сейчас же перебила другая:
- Я писала! Они его жалеют, а я скажу. Этот Хвостов — аферист и пьяница. Он деньги у нас в долг берет и не отдает. Он электросчетчик поломал, чтобы бесплатно электроэнергией пользоваться. Идите сюда.
Она повела Сергея Михайловича к запертой стеклянной двери и показала. За дверью, в крохотной прихожей; где поло¬жено, висела предохранительная доска со счетчиком. Из того места, куда вкручивались пробки, торчали нож и вилка. Это бы¬ло похоже на анекдот: дальше некуда…
- У него самодельная плитка — за минуту ведерный чайник вскипает. Но ведь он нас спалит! А ему и этого мало. Он волкодава величиной с теленка завел. Это, говорит, моя собачка. А собачка как начнет по коридору в футбол гонять — стены дрожат, и никто выйти не смеет.
У говорившей было решительное лицо, полуседые волосы коротко острижены, в пальцах правой руки дымилась сигарета.
- Мы его вовсе не защищаем, — сказала та, которая заговорила с Сергеем Михайловичем первая. — Да, гуляет и пьет! И деньги занимает. У человека дар какой-то: смотрит в глаза, знаешь, что врет, а денег дать хочется… Жена с ребеночком ушла. Безвольный он. Мы уж и предупреждали. Напрасно, говорим, ты так — жена ушла, и у нас терпение кончится.
- Кончилось!
- Нет, Марья Степановна, не кончилось и никогда не кончится! — вдруг сверкнув глазами, сказала женщина, заговорившая с Сергеем Михайловичем первая. — Если мы начнем с него по всей строгости требовать, то до тюрьмы доведем. У него не душа, а балалайка. Приходят к нему всякие, а он никому отказать не может, всех друзьями считает… Ну, оштрафуем мы его сегодня. Ну, посадим на пятнадцать суток завтра… Чем это кончится?.. Тем, что он и так ничего делать не хочет, а если подтолкнуть, работу бросит и совсем пропадет.
- Ох-хо-хо, Надежда Ивановна, какие страсти! А почему нормальный, как и все мы, он забыл о совести. Как мальчишку его прощаем, а пора и наказать.
- Правильно! Но сначала надо добром.
- Сколько это можно добром? Я просто забываю о добре, когда до трех ночи слышу за стеной песни и пьяный бред.
- А по-моему, он уже никуда не годный человек, — сказала одна из молча слушающих.
- Конечно! Но поймите, женщины, от нашего приговора он не умрет, ему еще лет двадцать-тридцать жить. А как жить?.. Пусть уж лучше как есть. И может быть, он в конце концов обра¬зумится… Нет, я его подталкивать не буду!
«Кто же этот Хвостов?» — силился вспомнить Сергей Михайлович. И вспомнил. Высокий такой, смуглый, ширококостный. Зимой ходит в потасканном, крупным рубцом, светло-коричневом драповом пальто, в необыкновенных тупоносых ботинках на толстенной подошве. Много зим одно и то же пальто и ботинки и черная велюровая шляпа. И несмотря на это — очень представительный… Летнего Хвостова Сергей Михайлович почему-то не помнил. «Ай да старухи! — удивился Сергей Михайлович. В молодости от таких плакали, носятся с ними и до сих пор». Решение его было твердым.
- За песни по ночам сделаем предупреждение. Волкодава из квартиры пусть выводит в наморднике и на поводке. А за проделки с электричеством накажет Горсвет. Сегодня же позвоню, квартиру отключат, Хвостова оштрафуют и, пока не заплатит, будет сидеть без электроэнергии.
Как это ни странно, против такого решения никто не возражал.
А Уходящий Сергей Михайлович вдруг обернулся и сказал:
- Найдите его, пусть приведет счетчик в порядок. Часа через три будет поздно.
После этого Сергей Михайлович направился в котельную.
Спускался он в нее весь подобравшись, стараясь не хромать. Котельную загромождали куски труб, лопнувшие чугунные секции, битый кирпич, затоптанная пакля и обрывки газет. Начиная с конца отопительного сезона здесь шел ремонт. Много народу успело позавтракать, пообедать в котельной, по мусору были протоптаны пешеходные дорожки. И посреди этого разора на своих фундаментах стояли два новеньких, в кирпичной рубашке, чистых аккуратных котла… Обмуровщики еще что-то там подстукивали, скребли мастерками, но видно было, что дело кончено, а мастерам просто не хочется отходить от хорошо сделанной работы. Один обмуровщик разогнулся, улыбаясь, посмотрел на Сергея Михайловича.
- Ну что, командир, скажешь?
Молодым, красивым и мощным вдруг показался он Сергею Михайловичу. С обидой и тоской подумалось: «С таки¬ми людьми никогда порядка не будет».
В полдень Сергей Михайлович вернулся в свою контору, развернул пакет с едой и сел есть в одиночестве. Из головы не выходило, как это он про молодцев-обмуровщиков мог подумать, что с такими «порядка не будет»? Почему про гуляку Хвостова, про мастера из стройконторы он так не подумал, а про двух молодцев подумал?..
Четыре дня тому назад он вызвал обмуровщиков. Явилась не та пара, которая обычно приходила. Новые отказались переодеваться и начинать работу.
- Клинового кирпича у тебя нет. Шамоту нет. Асбеста листового тоже нет!.. А где бочка для огнеупорной глины? Где плотник? Кто сделает кружала?..
- Обо всем знаю. Все будет по мере надобности, — сказал Сергей Михайлович.
- Какой такой «мере надобности»? Здесь на два дня работы.
Сергей Михайлович больше всего в жизни не любил хвастунов.
- Что-о! Дай бог, чтобы вы из этой котельной через две недели выбрались…
- А мы говорим, обеспечь фронт работ, и через два дня отмучишься — будут котлы стоять готовенькие.
- Вы кто такие? Чего мне голову морочите? Не хотите работать — скатертью дорога! — возмутился Сергей Михайлович.
Новенькие не дрогнули. И пришлось Сергею Михайловичу по¬волноваться. Кипел он при этом. За два дня!.. Ну и артисты… И вот…
В вестибюле по случаю обеденного перерыва на полную громкость говорило радио. Передавали очерк о шахтерах Донбасса. Вдруг грянула песня:
«Через рощи шумные и поля зеленые, Вышел в степь донецкую парень молодой…» И словно что-то необычайное он увидел. Себя — молодого. Эх! Когда-то все было иначе. О, то была совсем другая жизнь! Точно как в песне, парень молодой, вышел он в степь донецкую. В сухую июльскую пору, жалкий, в толстенных суконных брюках пришел — на шахту…
«Там, на шахте угольной, паренька приметили, руку дружбы подали, повели в забой…»
Чудно все казалось. И смеяться он тогда готов был раньше времени, и пугаться… Орали на него: «Давай. Тяни!.. Руби!». В слепящем свете шахтерских лампочек не разобрать, кто перед тобой, видны белки глаз да зубы, он всех слушал — и держал, тянул, рубил, его больные мускулы должны были вот-вот лопнуть.. Со временем всех перерос, ребята выбрали бригадиром. Сил было с излишком. И работали и гуляли тоже с излишком… И вот оно что! С тех пор как упала на ногу порода и хирург Козлов отрезал ему ступню, стал он другим человеком. Да-да, силы его и теперь при нем, но не с молодцами, а со всяким бледным народом приходится иметь дело. Бледному челове¬ку ведь не скажешь: «Чего ты ноешь? Неужели не в состоянии починить водопроводный кран? Вот как это делается… И не под¬ходи ко мне с мелочами!» И сам он, Сергей Михайлович, с ними колотясь, тоже побледнел.
По ходу очерка песня о шахтерах, видимо, должна была по¬вторяться несколько раз. Снова неожиданно грянуло:
«Через рощи шумные и поля зеленые…»
И снова захватило Сергея Михайловича. За окном было жар¬ко, очень жарко… А честное слово, все-таки в те времена солнце светило ярче!.. Да… Когда-то один неунывающий старик, глядя на молодого Сергея Михайловича, завистливо прищурив гла¬за, пропел: «Были когда-то и мы жеребцами!» Значит, подошло и Сергею Михайловичу время вспоминать и завидовать.
А нельзя ли что-то сделать, как-то изменить свою жизнь? — напрашивался вопрос, над которым и задумываться-то не имело смысла. Что можно изме¬нить, когда ты инвалид, у тебя семья, работа, квартира?..
К четырем дня у них было заведено съезжаться в главную жилищно-коммунальную контору.
Сергей Михайлович ожидал нагоняя. Однако начальник огра¬ничился тем, что созвал в кабинете побольше народу и принялся говорить о культуре на работе.
- Пусть мы на сто процентов уверены в своей правоте!.. Но нельзя же, дорогие товарищи, доказывать свою правоту матер¬ной бранью, чуть ли не кулаками…
Сергей Михайлович молчал.
В шесть он вышел на улицу, сел за руль «москвича» и в толпе других машин помчался на окраину города, в свой жилой массив. «Москвич» был стар. На прямой свободной дороге Сергея Михайловича обгоняли. Но он был многоопытный, далеко видящий шофер, и когда впереди случался затор, не пристраивался в хвост последнему, а справа, слева обходил препятствие и только что обгонявшие должны были вновь обгонять его. Сергею Михайловичу это доставляло удовольствие. Раз пять нарушив правила, он в конце концов всех их, толковых и бестолковых, оставил позади. Всего десять минут заняла эта гонка. Она очень оживила Сергея Михайловича. Однако ненадолго.
Поставив машину в гараж, пошел он двором, образованным типовыми пятиэтажными домами. Двор зарос тополями, диким ви¬ноградом и напоминал муравейник — кругом дети, возвращающиеся с работы взрослые. Между двух тополей показались окна его квартиры на третьем этаже. Окно кухни было распахнуто.
Вдруг Сергей Михайлович вспомнил, что сегодня их дочь уезжает в пионерлагерь, и жена поручила купить пионерский галстук.
Сергей Михайлович купить галстук, конечно, забыл. Потому, наверное, что и не стремился: у дочки старый был вполне хорош. Да разве жене что-нибудь докажешь!
О, его жена — это была штучка с двойным дном!
Любила она стать в такую позу. Левую руку в бок, правую ногу чуть вперед, правую руку на уровне плеча, ладонью вверх, всю в его сторону, и, потрясая кистью… «Какой ты человек! Если бы ты знал, какой ты человек!..» В первые три года их жизни позу эту она принимала частенько. Потом все реже. Он сразу же начинал трястись, заикаться. «Ну какой? Скажи, какой!..» Ни разу за восемнадцать лет она ему этого не открыла.
Сейчас, едва переступив порог своей квартиры, он услышит: «Ты купил, что я тебе говорила?» И дальше: «Так! Садись, быстренько ешь, и потом быстренько мотай обратно в город за галстуком…»
Представив все это, Сергей Михайлович застонал. До чего же надоело! На работе — работа, дома — тоже одна работа. Хотя бы любовницу завести, чтобы где-то отдыхать душой.
Все было, как Сергей Михайлович и предполагал.
- Ты купил, что я тебе говорила? — едва увидев его, бодро закричала жена.
Есть он не стал…
Вечером на вокзале говорила лишь жена, Сергей Михайлович был вроде как лишен слова. Да, рядом стояли его любимая дочка, хорошенькая, пухленькая, и жена, особа из себя тоже пока ничего, а он должен был глядеть по сторонам и замечать подробности чужой жизни, сравнивать свою семью с другими семьями. Кое у кого складывалось, может быть, и похуже, чем у него. Но почему хуже, когда везде и всюду речь о том, чтобы лучше?.. Дочка уехала.
В полном молчании возвращались домой, каждый из супругов почувствовал, что они, двое, все-таки самые близкие люди на свете, связанные если не любовью друг к другу, то, еще сильней, любовью к своему ребенку.
В огромном их дворе было, наконец, тихо, и удивительно пахли ночные фиалки, флоксы, табаки…
- Сережа! — сокровенно окликнула жена, прижимаясь к нему, и он уже хорошо знал, что последует дальше.
- Сережа, поехали на субботу и воскресенье в Александровку?
Он засмеялся. Любым случаем она пользовалась, чтобы за¬манить его в свою Александровку. «Зачем ты в город приехала?» — не раз опрашивал он, — «Чтобы в своей деревне казаться городской, и чтобы мужа найти?» — бойко отвечала она.
- На этот раз ничего у тебя не получится, — сказал Сер¬гей Михайлович. — Давно мечтаю кольца поменять, клапана притереть. Бери билет и лети одна.
- Но она же ездит пока…
- Вот именно, пока ездит, надо сделать… Поезжай одна.
Жена отстранилась, надулась:
- Еще чего, одной разъезжать. Мужа у меня нет, что ли?..
Когда открывали квартиру, на лестничной площадке появилась соседка.
- А вам телеграмма! Я приняла.
Жена прочитала и радостно воскликнула:
- Вот видишь, Сереженька! Вовку в армию берут. Все равно по-моему вышло: ехать надо, проводы завтра.
Потом жена с телеграммой в руках пришибленно сидела на диване. Потом смеялась.
- Вовку в армию!.. И наша, скоро невеста… А там и Людка подрастет. А Ксенина Наташка, наверное, уже с парнями встречается. Шестнадцать лет. Ну-да, уже что-то должно быть.
- Все равно никуда не поеду! — сказал Сергей Михайлович. Настроение у него вновь испортилось.
- Всего четыре часа езды, а ты Вовку провожать не поедешь? — тихо удивилась жена.
- Пойми, середина недели! Работать надо. И вообще… это не жизнь, а сплошная пьянка получится, если на каждые проводы, свадьбы, крестины-именины начнет родня друг к другу съезжаться. Надо быть хоть немного принципиальными.
- Прин-ци-пи-альными?!
И она онемела: не понимала, ничего не понимала… А ему вдруг вспомнились лица Сони и Ксени, их мужей Николая и Ивана. Да нет, он против них ничего не имел.
- Ладно! — сказал Сергей Михайлович, — Завтра в три выезжаем. К восьми будем там… Да, к восьми. Потому что в три с тобой все равно не выедешь. Но утром следующего дня просыпаемся как можно раньше, целуем Вовку и быстро назад. Чтобы к десяти я был на работе. Слышишь?.. Только так я могу.
Она бросилась ему на шею.
- Все! Клянусь, все!.. Теперь я, это самое… как оно называется?.. Буду угадывать твои желания! Уже никогда, Сере¬женька, тебе не придется на меня сердиться.
Тут же пошли размышления вслух.
- Повезем Вовке твой серый костюм. Ты его носить не будешь, а Вовка поедет в нем в армию. Это ж деревня… У него все или на тракторе засаленное, или новое. И ситро бутылок десять повезем. И пива. У них вода плохая, ситро и пиво дрянь. И еще московской колбасы в коопторге купим. И тортов надо. О! Это главное — тортов…
- Слушай, Король Паники! Торты и конфеты бывают на свадьбах, на именинах. А на проводах — многих провожал, меня самого провожали, но про торты ничего не помню.
- Се-ре-жень-ка! Там ведь женщины и девушки будут… Ну, понял?..
- А лето на дворе. Пока доедем, они поплавятся.
- Тогда мы по-другому сделаем! Помнишь, ты мне в больницу штуки такие приносил, орехами начиненные?.. Их вместо тортов повезем.
На следующий день она ему названивала:
- Ситро я уже купила… Ты же смотри, договаривайся со своими так, что, возможно, тебя и завтра на работе не будет… А эти штуки, орехами начиненные, знаешь как называются? Таки называются: ватрушки с орехами!..
- Ему никуда не хотелось.
- Слушай, работы много. Не понимаю, зачем мне разрываться? Может быть, поедешь одна?
На это она долго молчала.
- С ящиком бутылок в самолет?.. Ты соображаешь?..
Около четырех дня тронулись в путь. Первые девяносто четыре километра ехали по трассе общесоюзного значения. Едешь по ней, будто над землей летишь. Она как бы сама по себе — высокая, широкая, гладкая. Все просто — места для обгона сколько хочешь, ты обгоняешь тех, кто слабее тебя, тебя обгоняют те, кто сильнее тебя. Удивительно, радостно стало Сергею Михайловичу. Перед ним было небо, облака, размеченная, до самого горизонта ровная дорога. За широкими, шире самой дороги откосами, пожалуй, пригодными под русла двух рек, буйно зеленеющая земля — точные ряды садовых деревьев, лесопосадки, прямоугольники, треугольники, квадраты полей… А ведь в последний раз на этой дороге они были — и ездили тогда тоже в Александровну — в начале марта. Женский день отмечать ездили.
Что тогда творилось! Пыльная буря. Ветер поистине смешал землю и небо. Через дорогу тянулись жуткие черно-серые земляные сугробы, в воздухе кружились, плясали с корнями выдутые из земли кустики озимой. Алексеевки, Александровки, хутора Веселые, Веселенькие, Отрадные, Приветные стояли как в осаде: в домах окна закрыты ставнями, на улицах, что называется, ни собаки… И от той ярости следов не осталось — земля лежала пышная, зеленая. И по трассе навстречу друг другу мчались автомобили с началом серий от «А» до «Я». Велика земля! И ведь каждому человеку, прежде чем он помрет, хорошо бы увидеть ее всю.
Когда повернули на дорогу местного значения, более узкую, невысокую, земля стала рядом. Птицу из лесопосадки услышали, отдельные колоски — один выше, другой ниже, и каждый сам по себе совершенство — увидели. Нива совсем не была похожа на какое-то там покрывало или материал для шубы, как это казалось издали. Вдруг нестерпимо обидно сделалось Сергею Михайловичу.
- Ну почему все Александровка да Александровка! Что нас туда носит? — вскричал он.
Для нее, после хлопот только-только успокоившейся, может быть, как раз об Александровке размечтавшейся, его крик был полной неожиданностью. Она вздрогнула, отшатнулась. Еще обидней стало Сергею Михайловичу.
- Да! Да! Я не хочу туда. Пусть я плохой, а вы все хорошие, но зачем таскать меня за собой? Хочется тебе — катись на все четыре стороны. В конце концов я тоже из деревни. И расстояние туда то же самое, что и до Александровки. И уж моя деревня намного красивее твоей.
Машина в это время шла то на двух левых, то на двух правых колесах. Благо, шоссе было пусто.
С ужасом, глядя вперед, она закричала:
- Ой-ой! Сейчас вылетим…
Он повел машину как положено. И она тут же закатила:
- Псих ненормальный! Господи, сколько лет я с тобой мучусь…
Снова машина пошла по шоссе на двух колесах.
- Ой-ой! Бандит, что ты делаешь?..
Он резко давал руля влево, потом так же резко вправо. Заставив ее таким способом замолчать, сам орал. Все было сказано.
Собраться бы как следует, да поехать далеко-далеко. Кое-куда ездили. Но мало!.. Только Александровка! Только Александровка!.. А что Александровка?.. Стоит на плоской земле. Пять метров над уровнем Азовского моря. И когда-нибудь будет в море. Восемнадцать лет тому назад далеко оно было от деревни, а теперь рядом… Конечно, все там, в Александровке, хорошие, да ведь стоит она на толстенном черноземе, все вокруг до последнего квадратного метра распахано. Неинтересно жить на такой земле, александровцам только и остается, что работать от зари до зари, а в праздники стараться поедать и выпивать произведенное… То ли дело его родная Константиновка! Стоит на холмах, издалека видная. За селом пруд, белый от птицы, и грушевый сад. А дальше лес есть, и степь нераспаханная, в которой и суслик еще сохранился, и дрофа, и перепел, и жаворонок. И старики его живы. Не знает невестка, о чем с ними разговаривать. А ведь не понимает, что и не надо с ними особо разговаривать. Что ты! Ей нужны бурные встречи, многочасовые сплетни… Дура! Набитая дура! Села ему на шею и восемнадцать лет долбит в одно и то же место. Мужик и баба должны каждый свое дело делать, не мешая друг другу. Придумала дочке купить новый галстук — так и покупай сама, надо тебе на родину — поезжай. Уж яснее ясного дано было понять, что нет у него ни времени, ни желания куда-то ехать. Заставила! Нельзя все время так…
Они вполне могли разбиться. Но как только жена прекратила попытки что-то возразить, он замолчал. И сейчас же гнев кончился. Таково было свойство его натуры: чем сильней он гневался, тем быстрее гнев кончался. Она тихо плакала. На душе у него было пусто. Все это напрасно. На него и на дочку она смотрит как на свою собственность, как на самую дорогую скотинку. И главной своей задачей считает содержать эту скотинку в чистоте, тепле и сытости. В этом вся ее гордость, радость. И, навострив уши во все стороны, а все-таки дальше своего носа не видя, она старается… старается… Поездки в Александрову не бескорыстны. «Свеженькое»… Сколько лет он высмеивает это словечко! В магазинах и даже на колхозном рынке — то все «не свежее». Из Александровки — «свежее». Попав на полмесяца в больницу, она вышла оттуда окончательно уверенная, что находится на верном пути. В больнице она узнала об обмене веществ в живом организме и о витаминах, необходимых для правильного обмена. Как раз в «свеженьком» витаминов и содержалось больше всего.
А дорога чем дальше, тем хуже становилась. Выбоины, неожиданные провалы профиля. Сергей Михайлович редко сбавлял скорость, чаще наоборот, прибавлял, чтобы перелететь через впадину. Только попав в зону сплошных колдобин, он переходил на третью скорость, на вторую. Наконец пошли приметы, говорящие о том, что скоро конец пути.
На последних восемнадцати километрах шел ремонт, и пришлось свернуть на грунтовку. Накатанной, замечательно гладкой она оказалась. В сельской местности все, в том числе и дороги от погоды зависят. Может быть, по ночам шли дожди, к утру земля успевала подсохнуть, автомашинам оставалось сделать ее такой же твердой и гладкой, как асфальт. Сергей Михайлович повел машину на самых малых оборотах, почти беззвучно. Позади клубилась небольшая пыль, а впереди, и во все стороны тысячи колосьев, полных, тугих, замерли неподвижно. Солнце уже село, на востоке туманилось, в небе выступил бледный месяц, все замерло в покое. С недоумением и грустью смотрели супруги вокруг себя: день был, в общем-то, обычным, полным суеты и столкновений, и вдруг торжественный покой — и после всего, что было, куда де¬ваться, что думать, глядя на этот покой?..
Показалась Александровка — темная масса деревьев, сквозь которую виднелись стены и крыши домов, сараев, заборы, изго¬роди… В центре деревни, посреди широкой улицы встретила их племянница Людка.
- Скорее! Скорее! Все уже за столом.
Людка ввела тетку и дядьку во двор, где за длинным столом сидели гости. Похлопав в ладоши, она звонко объявила:
- Внимание, внимание! Прошу тишины… Извольте радоваться: дядя Сережа с Иринкой прибыли из Ростова на наш пир!
Гости зашумели: «Ну и Людка, ну и чертенок! Не Иринка, а тетя Ира надо говорить».
- Иринка! — топнула ногой Людка.
Навстречу прибывшим выкатился хозяин — стодвадцатикилограммовый Николай. И Соня, черная, худенькая, похожая на армянку. И новобранец Вовка, какой-то жалкий. Не хватало Ксени с Иваном и Наташкой.
- А где же Ксеня? — было первым вопросом жены.
- Ой, сестрица! Они в Краснодар уехали. Где их там искать? Неожиданно все получилось. Везет, говорю, нам… Хорошо, что хоть вы приехали. А то глянь-ко, самых родных — и нет. Николай говорит, ну все, и этих не будет. А я говорю: нет, будут, Сережа не такой, он Иринку привезет. А сама думаю, а вдруг как не приедут? Ой, сестрица, хорошо, что вы приехали! Сереженька, спасибо тебе! Ты у нас самый лучший… — тараторила Соня, в заключение, поцеловав Сергея Михайловича.
И пошло веселье. Сестрички, несмотря на полный двор гостей, ушли в дом поболтать. А Сергея Михайловича усадили за стол и сначала Николай, а потом деревенский танцор Мозоль и деревенский гармонист Федька Лупатый принялись ему подкладывать, наливать. И возбужденному дорогой, проголодавшемуся Сергею Михайловичу скоро стало хорошо. Поднимались над столом мужички — стрижка «под бокс», черные худые лица, черные руки, колом торчащие на острых плечах белые рубашки — трактористы, комбайнеры, полеводы — тянулись через стол с полными самогонкой стаканчиками к новобранцу и… Чтобы служил честно… Почитал бы старших по чину и возрасту…
Потом гости поднялись из-за стола. Вернее, взрослая часть гостей поднялась, а молодежь, сидевшая вокруг новобранца, осталась. Федька Лупатый надел гармонь, и завел что-то плавное, бесконечное. «Федя, быстрей!» Федя заиграл другое, все быстрее и быстрее. Посреди круга, отставив зад, выламывался, отбивая такт, седой, грузный Мозоль. Вдруг одна женщина взвизгнула, резко мотнула ногой, и ее белая лаковая туфля улетела через забор в соседний двор. Вторая туфля тоже куда-то улетела.
- Вовка! Вот так мы еще на твоей свадьбе попляшем, — стуча пятками по посыпанной свежим песком земле, кричала она.
После этого в кругу каждый творил уж что только мог. Жена — о, плясать она умела! — заставила-таки Мозоля пойти вокруг себя вприсядку. И Людка, чудо-дитя, вертелась здесь же в кругу.
Подняв тучу пыли, напрыгавшись, начинали хохотать, хлопать в ладоши, кто-нибудь, закашлявшись, кричал:
- Не могу-у!.. В горле пересохло.
- А ну за стол! — требовал тогда Николай.
Сергей Михайлович смотрел на веселье, улыбался. Не хотел сюда ехать, но ему рады, благодарны – оказывается, надо было ехать.
Уж глубокая тихая ночь окружала ярко освещенный двор. Молодежь, сгрудившаяся за одним концом стола вокруг новобранца, подавленная буйством отцов и матерей, дождалась-таки своего часа, вылезла из-за стола и начала танцы под магнитофон. Великим убожеством были эти их танцы! Не двигаясь с места, с застывшими лицами, остекленелыми глазами глядя куда-то в пространство, они качались друг перед другом.
- От бисова ж работа!.. Петька! Ленка! Та што ж вы, родные, так похилились?.. — поражались матери.
И Людка была среди молодых. И тоже качалась и глядела куда-то стеклянными глазами.
- Тьфу! Людка, ты-то шо понимаешь? Коля, а ну гони…
Николай рукой махнул. Ночь была чудная. Прямо над двором стоял в голубом сиянии месяц. Песни уже слышались на улице. Кто-то кричал: «Э-ге-ге, пошли на море!» И кажется, никому не хотелось, чтобы эта ночь кончилась. Чтобы вообще что-то кончалось…
На другой день о том, чтобы уехать, и речи быть не могло.
Рано утром Сергея Михайловича разбудил женский плач. Во дворе рыдала жена, рыдала Соня, рыдали все женщины. Самозабвеннее всех рыдала, конечно, жена. Чего только не приплели по случаю проводов бабы. И войну, и болезни вспомнили… Теперь уходил в армию старший Сонин («До детей дошла очередь!») — и ведь это может как угодно обернуться…
Был во дворе и Николай, и новобранец Вовка, подходили вчерашние гости. Николай слушал-слушал и закричал:
- Довольно! Довольно, вам говорю!
И тогда жена метнулась в летнюю кухню и выскочила оттуда с тарелкой плова и бутылкой водки и, спотыкаясь, через огороды бросилась к хибарке деда Степы, единственного из соседей, не приглашенного на проводы, так как дед во хмелю был ужасно скандальный и уже не одну гулянку испортил людям.
Потом на грузовике ездили провожать новобранца в райцентр.
Потом, вернувшись домой, долго успокаивали ревущую Людку.
Она собиралась провожать брата, а ее не разбудили. Сам Николай взялся утешать дочь:
- Людочка, ну не надо!
Впрочем, терпение его на этом и кончилось?
- Замолчи! Нечего было до двух ночи со взрослыми крутиться. А то могу и ремень взять.
Пока ездили, пока суд да дело, наступил полдень. Женщины принялись за уборку, а Николай, Сергей Михайлович, Мозоль и Федька Лупатый уселись на ослепительном от солнца дворе за столиком под абрикосой и принялись пить вино из собственного виноградника, сохраненное с прошлогоднего урожая специально для такого случая. И скоро на дворе раздался, наконец, плач мужской. Плакал хозяин.
Был когда-то Николай не помнящим отца-матери, чаять не смевшим, что обзаведется и семьей, и домом, и детьми, и родственниками...
- Папа!.. Мама!.. — поддразнил Сергей Михайлович.
Про это знали все. Это было одним из семейных преданий, которому, по-видимому, предстояла долгая жизнь. Под Александровкой когда-то стояла рота связи. Явился на подворье, где было две невесты, и подрастала третья, лихой сухопутный морячок, обыкновенным шагом как-будто ходить и не умевший. И сразу же родителям без согласия невесты: «Папа!.. Мама!..» — за лопату, за грабли, за молотки хватается, никому никаких тяжестей носить не позволяет… Душно стало на подворье. За средней Сонькой ухаживали тогда первейшие женихи — эмтеээсовский механик и колхозный агроном. Этим замечательным женихам Николай оставил одну возможность — испариться.
- Да, папа! Да, мама! А что?.. Ты ихнего отца не знал, а я помню. Он людей чуял. Он про меня Соньке сразу сказал: «Это человек!» — ревел Николай.
И Мозоль точил из себя слезу. Севастопольскую оборону вспоминал. Как на корабли садились.
- Машины приказано было топить. Разгонишься, сам выпрыгнешь, а она с причала как бомба — гу-уу. А он бьет и бьет. Четырехэтажные дома — на куски! Братишки пачками гибли… Ах, какие мы были, какие мы все тогда были!..
Гармонист Федька Лупатый не плакал. Он тоже когда-то был горьким, и большая часть его жизни осталась позади. Но ему было наплевать на это. Наливая из трехлитрового баллона своей громадной ручищей в стаканы вино, Николай половину проливал на стол. И Федька, шутник известного сорта, под шумок макал в вино хлеб и кормил этою тюрей цыплят и гусят, окружавших стол. Николай, однако, увидел. Стер слезы с лица, поднялся, крякнул, и зажав голову гармониста под мышкой, поволок того через двор к калитке. Потом был какой-то откровенный мужской разговор. В чем-то уверяли друг друга. Николай снял с себя майку и брюки. Сергей Михайлович тоже снял брюки. И Мозолю предложили. Мозоль очень извинялся, он понимал, что жара, но он был постарше, он никак не мог…
Пищали, топтали друг друга вокруг стола цыплята и гусята, лил щедрой рукой вино Николай, и все невыносимей становился солнечный свет. И наступил момент, когда Сергей Михайлович осознавал только одно: надо в тень дома, в прохладу комнат, в постель.
Александровку покидали затемно, в три часа ночи. Во дворе стоял густой туман. Пока Сергей Михайлович грел мотор «москвича», три тени — Николая, Сони и жены — открыли багажник к стали что-то носить в него. Потом появилось еще две тени. Да ведь это Ксеня с Иваном из Краснодара вернулись! Эти-то как узнали?.. Ксеня с Иваном тоже что-то круглое, марлей обернутое в багажник снесли… И уже когда расцеловались, еще две тени появилось — сельская учительница с сыном. У ее сына, курсанта ростовского артиллерийского училища, еще вчера вечером кончилась увольнительная. Пытались улететь самолетом и не смогли. Учительница просила подвезти сына. Курсант, худющий, длинный, стоял безучастно, тогда как мать была страшно взволнована и в случае отказа, кажется, на колени б упала.
Курсанта посадили на заднее сиденье, жена устроилась рядом с Сергеем Михайловичем (никому и никогда она это место не уступала) и поехали.
Местами туман был до того густой, что становилось страшно. А вдруг в этот глухой ночной час кто-то бредет посреди дороги? Ведь он не успеет затормозить. Где там! Состояние его было жуткое.
А здесь еще жена развеселилась, развернулась лицом к курсанту.
- Ты сегодня спал?
- Нет… — тянул курсант.
- Всю ночь целовался?.. А с кем? Ну скажи, с кем?.. Ну чего ты боишься?
Курсант что-то сказал.
- Тю-ю! с Симчихиной Наташкой… И давно ты с ней?.. А что если тебя из училища выгонят — женишься тогда на ней?
Когда туман редел, и Сергей Михайлович мог чувствовать себя спокойнее, его начинала мучить злоба и раскаяние. В Александровке все сверх меры. Зачем столько пить и есть? Зачем, уезжая, набивать машину съестным? И этот курсант, ночь целовавшийся, на кого он надеялся, будучи в двухстах семидесяти километрах от училища, в то время как увольнительная у него кончилась?
Так до крайности напряженный, проехал Сергей Михайлович худшую часть пути. Давно спал на заднем сиденье курсант. И жена дремала, развернувшись на сиденье боком, поджав под себя ноги. Постепенно дорога улучшалась, туман рассеивался. Наконец слева над дальними деревьями показался красный солнечный шар. Шар сейчас же исчез в тучах, но и этого было достаточно. Сергей Михайлович повеселел. Выезжал он наугад: что будет, то и будет. А теперь и меры кой-какие принял — в рот конфетку мятную положил, воды из термоса попил. Теперь-то он доедет! Дорога стала ему приятна. Пешеход от путешествия наибольшее удовольствие получает, когда отправляется в ту или другую сторону в первый раз, автомобилисту одной и той же дорогой надо проехать несколько раз, прежде чем он начнет что-то видеть, кроме колдобин и встречного транспорта… Вот за этим бугром должно быть болото и возможно посреди него он увидит цаплю… А вот среди этих полей однажды бродил лось.
Наконец выехал на трассу всесоюзного значения. Сходу обогнал новенький алый «запорожец», в котором сидела светлая, чистенькая седая пара. Решили ранним утром покататься. Особенно светлой была она, ничем не занятая, ничего не знающая о суровых законах дороги, наивными глазами глядящая на землю и небо, довольная даже тем, что их обгоняет старый, грязный «москвич». Еще подобрел Сергей Михайлович. Простые они там, в Александровке, люди. Пустыми от них просто невозможно уехать. Под руководством жены крадутся к машине. Однажды на заднее сиденье поставили двух живых гусей в кошелке. Когда тронулись, и один гусь вдруг закричал, Сергей Михайлович так подскочил, что лбом чуть стекло не выбил. Ох, что тогда было!.. А в другой раз, когда он в стороне нетерпеливо ждал, скоро ли они управятся, жена тихо позвала тоненьким ехиднейшим голоском: «Солнышко! Уже, уже…» Все вежливо засмеялись. Его потом полдороги трясло от смеха. Городским он стал! Разбираться научился: то неудобно, другое. А они простые люди, привыкшие мириться с чем угодно. Да хотя бы с Федькой-гармонистом. Хорошего гармониста на селе нет. Так, как Федька, умеет играть каждый третий мужик. Но ведь порядочный, толком не умея, за дело не возьмется. А Федька насмешек не боится, бессовестный. Ну и зовут люди, и он где завтракает, туда и обедать, и ужинать. Жалеют дурака.
Но «москвич» уже мчался над лугом, впереди вздымался большой город. В этом городе было несколько десятков домов, за чистотой и порядком в которых Сергей Михайлович обязан был следить.
- Никуда не хотел, да все позади, — сказал Сергей Михайлович и въехал на мост через реку.
В восемь утра он сидел в своей конторке. Сегодня он должен был собрать как можно больше народу — плотников, маляров, дворников, и с этой ратью — убрать мусор из котельной! И мыть, красить, белить ее…
Однако сначала принимал посетителей. Около девяти позвонила жена.
- В чем дело? — спросил Сергей Михайлович.
- Ни в чем… — сказала она. — Просто я тебе, Сереженька, очень благодарна. Как хорошо, что мы побывали дома. Вовку проводили. Ты ведь не жалеешь?
- Нет, не жалею, — делая над собой усилие, добрым голосом отвечал Сергей Михайлович.
- Сереженька, ну правда, ты на меня не сердишься, ты не жалеешь?
- Нет! Нет! — крикнул Сергей Михайлович. — Ира, у меня люди. Вечером поговорим.
…Около десяти, когда Сергей Михайлович был во дворе, его позвали в конторку к телефону. Опять звонила жена.
- Тебе делать нечего? — сразу же закричал Сергей Михайлович.
- Сережа, у нас под боком, в Батайске…
Он все мгновенно понял. Со всего Северо-Кавказского округа новобранцев везли в Батайск на распределительный пункт. Вовка почти наверняка был сейчас в Батайске, жена хотела еще раз над ним поплакать.
Страшно, угрожающе он прошептал в трубку:
- Когда ты будешь принимать меня всерьез? Ты на это не способна?..
После некоторого молчания она ответила едва слышным дрогнувшим голосом:
- Почему? Способна…
Кажется, на этот раз она что-то поняла. Это было неожиданно. Мгновенно почувствовал себя виноватым.
Тянутся вверх колосья пшеницы. До цели – солнца — им невероятно далеко. Но они не знают этого, тянутся и вырастают совершенными. Так быть должно.
Крестьяне, провожая сына в армию, устраивают пир горой, народ веселится, пляшет, а потом печаль, слезы… Так быть должно.
«Спят курганы темные, солнцем опаленные…» А это уже далекое, безвозвратное…
А в данный момент действительность, требующая погружения в совершенно беспамятную обыденность
Весь день Сергею Михайловичу было жаль всего, особенно жену.
____________________________
© Афанасьев Олег Львович
Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Чичибабин (Полушин) Борис Алексеевич
Статья о знаменитом советском писателе, трудной его судьбе и особенностяхтворчества.
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum