(Окончание. Начало и прод. см. в №№ 152 и 153)


Часть 3. ЛЕГКАЯ ЖИЗНЬ

Легкая жизнь!.. Легкая жизнь!.. Они почти все здесь: Волчок, Вадим, Куня, Сережка, Жорка Пупок. У Мишки Татаркина между сроками образовался перерыв. Мишка тоже вкусил.

* * *

Эту смешную контору нашел, конечно, Волчок. Он смеялся.
- Что я тебе сейчас расскажу. Нашел!.. Еще в лагере доходили слухи. Потом в котельной работничков оттуда увидел. Да, говорят, у нас неплохо, пыльно, но заработно. Ну лето, шабашки. А когда тебя не было, участковый приходил: «Извольте куда-нибудь устроиться, а нет, так мы вас сами определим». Ну, беру две бутылки водки, кусок колбасы, сам слегка заряжаюсь и валюсь. Это на Красноармейской, между Буденновским и Подбельским. Центр. На улицу два паршивых домика выходят, а в глубине двора ворота, проходная, еще один двор, с одной стороны мастерская, с другой склад, а прямо перед тобой двухэтажная контора. Ну, показали вверх. Поднялся. Отдел кадров сидит в комнатке, головы не поднимает. Пыль кругом, вроде как из дальнего странствия возвратился и не знает, с чего начать. «Требуются?» - спрашиваю. Он свинцовым взглядом посмотрел на меня и пальцем на перегородку с соседней комнатой. «Ага,- говорю, - понял». Захожу в соседнюю. Сидит с чубчиком, легенький, симпатичный. Ищу, говорю, работу, ко всему привык, довольствоваться могу малым. «Где, - говорит,- привыкал?» «Известно,- отвечаю,- там». - «Плохо»,- говорит. «Хуже не бывает»,- отвечаю. «Водку пьешь?» - резко вдруг спрашивает. «Известно, - говорю, - в силу возможности и необходимости. Это как любовь, дело добровольное». Засмеялся. «Темнила ты хороший. Только знаешь, принять я тебя не могу. Я и.о. Иди к председателю общества, как он скажет, так и будет». И почувствовал я, что к председателю мне ходить не следует.
- Вова, ты сказал: нашел. Что ты нашел?- перебил здесь Волчка Вадим.
- Не чувствуешь?
- Чувствую, но не понимаю.
- Обыкновенный неслыханный бардак!.. И слушай дальше. Почувствовал я, что к председателю мне ходить не надо. Была не была, думаю, и спрашиваю: «Как вас звать?» -«Николай Ивановичем»,- отвечает. «Николай Иванович,- говорю,- у вас здесь под крышей очень душно. Пойти бы на воздух». Подымаю сумочку с бутылками и об его стол слегка грохаю. Три звука получилось: бутылки о стол ударились, друг о друга и внутри булькнуло. Он подумал и говорит: «Откуда про нас узнал?» Зимой, говорю, кочегарил, а ваши приходили котлы чистить и колосники меняли. «Кто?» - спрашивает. Обрисовал и понял, что дело мое выгорит. «Ладно,- говорит Николай Иванович,- иди к Буденновскому и жди на углу». Я пошел. Долго, правда, ждал. Смотрю, показался. Молча направились в сад Маяковского, под грибочки. Как засели! Ля-ля-ля да ля-ля-ля. Ну, старается быть важным. Три курса строительного окончил, в войну приходилось танковым батальоном командовать. Тебя, говорит, я уже принял, заявление после напишешь. Подошли еще двое, мастера производственные Косяк и Матюша. Коленька мне сразу понравился, а эти не очень. Наливаю и им, в магазин пришлось сбегать. Ну, эти сейчас же прикинулись добрыми, спорить начали, к кому из них в бригаду попаду. Потом еще появились, старый и молодой, с сумками, из которых рабочие тряпки торчат. Матюша на них набросился: «Так! Рабочий день сколько у вас часов?.. Завтра чтоб пришли с объяснительной». Работяги достают три фауста. «Ильич, да ты посмотри, что у нас!» Гадость, между прочим, принесли жуткую. Окна можно красить. Однако Ильич подобрел: «Ну, а чего вы так рано?» Те заскулили: материалу нет... ничего не подготовлено... К пяти вечера нас уже было восемь человек. Все пьяные, галдят, меня по плечам хлопают. У Матюши глаза закисли, рот до ушей: «Родные вы мои, сам вас боюсь. Я ж такой же, как и вы!» Как разошлись - не помню. На другой день прихожу - меня не помнят. Подсказал: «А... Ну подожди на улице». Часов в девять выходят Коленька и Косяк. Идем в винную лавку на Буденновском. Коленька за свои берет три стакана. Потом Косяк берет. Потом я. Выходим. Коленька говорит: «Иди домой. Галочку за сегодня тебе поставим, а завтра уже к кому-нибудь прикрепим». На другой день правда прикрепили. Длинный, худой, черный и какой-то голодный мужик. Спрашивает: «У тебя ноги холодеют?» - «Так лето ж!»- отвечаю. Вышли всё на тот же Буденновский, он губами пожевал, глаза протер и отпустил: «Ступай по своим делам. Завтра будем работать». Потом, гляжу, все-таки начали работать. Но не больше двух часов в день, да и то не всегда. И при этом как! Семен положит два кирпича, сядет, закурит «памир» и давай о том, как «вот работаешь, работаешь, потом-кровью обливаешься, а в зарплату получать нечего». Тихим таким голосом шелестит и шелестит, наплюет вокруг... Мне вчера надо было пораньше сорваться - уже наглею, шабашки в рабочее время делаю,- я его слушал-слушал и говорю: «Семен! Давай еще раз потом-кровью обольемся да и кончим».
Вадим невольно рассмеялся.
- Говорю, дурак будешь, если не пойдешь со мной. Литр водки - и завтра ты подсобный печника. Мы быстро в гору пойдем. Там или шалопаи ни к чему не способные, или серые темные мужички, не умеющие пользоваться тем, что само собой напрашивается. Сдадим на разряды, перезимуем и развернемся.
- Нет!- сказал Вадим.

* * *

Между тем у Вадима шло хуже некуда.
Он поступил по первой своей специальности - токарем - на подшипниковый завод. От дома это было в десяти минутах пешего хода. Поступил в ремонтно-инструментальный цех. В общем-то, хоть его стихией была скорость, к точности он тоже был способен. Было даже интересно. К станку его поставили не очень разболтанному, работа по чертежам разовая или небольшими! партиями, от однообразия не устанешь. Но, no-первых, цех, как и весь завод, работал в три смены. И третья смена совершенно изматывала Вадима. Невероятно хотелось спать в три ночи. К половине пятого сонливость проходила, наступала удивительная телесная бодрость и не менее удивительная ясность, даже прозрачность мысли, чувств. К восьми, вернувшись домой, поев, он ложился в постель и до десяти мучился неспособностью заснуть настоящим сном. Потом было два часа дремы. После этого вставал и до десяти вечера ходил сам не свой. В десять, наконец, одолевал настоящий глубокий сон. Но в одиннадцать он должен был вставать и, качаясь, идти на смену. Лишь начав работать, он избавлялся он наваждения сна и до трех, до перерыва работал. Потом опять одолевал сон, иногда он спал, иногда нет, то и другое было мучительно. Во-вторых, гадкая атмосфера в цехе. Времена менялись. Новый вождь, одержавший победу над другими вождями из окружения Сталина, произносил длинные речи, народу обещалась через двадцать лет жизнь при коммунизме, всюду (говорили, даже на Чукотке) сеяли кукурузу, которая должна была привести ко всяческому изобилию, а из деревни началось поголовное бегство молодежи. На заводах, где неплохо действовала система сдельной оплаты труда, вводилась повременно-премиальная, как на Западе. Именно в инструментальных и ремонтных цехах она вводилась в первую очередь. Зарплата теперь зависела от разряда. И устроили так, что снизилась она у каждого на двадцать-тридцать (деньги только что ввели новые) рублей. Производительность в цехе от этого упала на пятьдесят процентов. Самые горячие уволились. В цехе возобладали подхалимы и бездельники, всех успокаивающие: «Переживем...» Рядом с Вадимом работал профсоюзный активист Дорофеев. Лысый, плотный, совсем еще не старый, он умудрялся целыми днями копаться вокруг станка, к концу выдавал какую-нибудь втулку, которую можно выточить за двадцать минут. Вадиму было гадко, стыдно.
Поехать бы в Москву учиться. Однако у матери на ноге опять открылись раны, нога ниже колена почернела. А если совсем честно, мысли об учении приводили в ярость. При чем здесь учение, когда нельзя говорить правду? И еще было одно обстоятельство. На поверку он оказался довольно резвым мальчишкой. Научившись раздевать этих самых, женского пола, он теперь жить без них не мог. Если ехать учиться - это новые долгие годы нищеты. А чтобы иметь успех у девушек, надо как, можно больше денег и хорошо, одеваться.
Завод с гнилой рабочей верхушкой, он сам, простой и сложный, грязный и чистый одновременно, наконец, Волчок с рассказами об удивительной конторе...

* * *

О, Волчок продолжал соблазнять.
- Раньше утром на работу тяжело было подыматься. Теперь легко-легко. Очень веселая контора. Я во всем хорошо разобрался. До тридцать пятого года существовала аккордная оплата труда. Допустим, бригада каменщиков или печников договаривалась с домоуправлением за такую-то сумму выполнить такую-то работу. Ударяли по рукам и уж работали после этого как черти, причем вместе с бригадиром, который одновременно был и за счетовода, и за папку с мамкой, словом, бригаду кормил, поил и воспитывал. Потом решили навести порядок, чтоб, значит, рабочие не могли выставлять своих условий. Организовали всяческие ремонтно-строительные конторы с начальниками, замами, помами, бухгалтерией, производственными мастерами, парторгами, профоргами, техотделом и прочим, ввели безналичный расчет, охрану труда, а главное, как на заводах, единые нормы и расценки на работы. Нормы эти снимали в каких-то идеальных условиях, по ним хошь мели, хошь куй, ничего не получишь. Единственной надеждой работяги стал «карандаш». Сочинит мастер хороший наряд - рабочий получит. Не сочинит... Вот здесь и начинается разврат. Как же он не сочинит, если с него спрашивают выполнение плана, а план - это работы, которые мы делали и не делали, но записали, что делали? Заказчик, между прочим, зависит от нас в такой же мере, Б какой мы от него. Наличных денег у него нет, а безналичный расчет может быть только с нами. Мы поэтому шантажируем; на этот раз не подпишешь как надо, в следующий раз, когда приспичит, такую тебе каку сотворим... Цирк! У заказчика план, у производителя план, дела идут, контора пишет, В конце месяца наш Косяк ходит мрачный. Работяги беспокоятся: «Закрывать нечего?» Косяк молчит, потом скажет: «Вот именно!» Работяги таращатся. «Да шо ж мы, не работали?» Тут Косяк и сует им под нос «единые». «А сколько это стоит? На, посчитай! Нет, садись рядом со мной, прикинем...» Работяга, естественно, понимает, что надо расколоться, просит: «Ты сунь или выпей с кем надо, мы в получку расплатимся». В получку червонец мастеру - норма.

Волчок выглядел счастливым.
- С жалобами на нас идут непрерывно. За червонец работяга как минимум полмесяца ничего не делает. Он же купил! Какая может быть работа? Мы только дыры латаем. Чтоб на трояк сделать, на сотню выписать. Утро, когда приходим в контору за заявками - время срама. Загоняют в красный уголок, размахивают газетами. Вот! Страна работает с предельным напряжением, а вы бракоделы, пьяницы, вымогатели. Запугивают не дай бог как. Выходим пришибленные. Но это очарование не надолго. «Не, мужики, а они чо, не такие?» Чем дальше от конторы, тем громче орем: «А они не такие? Косяк, Матюша, Руденчиха? Руденчиха акула! Матюша шакал! Косяк тоже шакал! Коленька хороший человек, да не своим умом живет...» Возле первого же магазина останавливаемся, сбрасываемся по рублю, берем несколько бутылок, пару сырков и на ближайший объект - в котельную или на чердак. Колдыряем, окончательно духом укрепляемся: мы рабочий класс, мы кормим, как мы не сработаем, так они не полопают, на нас поэтому где сядешь, там и слезешь... Ну, ты надумал?
- Нет, Володя. Как-то слишком уж...
- Что слишком?
- Дальше некуда. Люмпены.
- Так и я о том! Нет ходу вперед - будем пятиться назад. Ты мне нужен, Вадя!
И продолжал рассказывать:
- Самое веселое - газификация! Ростов - он же в основном трущобный. С улицы дома так себе, а войдешь во двор, там чего только не налеплено, удобства у людей, как один дед сказал, в ведре. Нас встречают чуть ли не хлебом-солью. Все хотят провести газ, чтобы не топить углем, готовить не на керосинке. «Ребята, сделайте получше! Мы отблагодарим, мы помогать будем». Ну, ребята и наглеют. Жильцов старые печки ломать заставляют, кирпич чтоб в квартиры сами таскали: «Нам за поломку, за подноску копейки платят». Это, конечно, правда. На газовом объекте мы как раз работаем по нашим расценкам, почти бесплатно: все на виду, больше чем в два раза не припишешь. Но не все жильцы могут ломать свои печи, носить на второй или третий этаж кирпичи. Есть старые, есть больные. А уже вроде как в законе, чтобы нам помогать. А не можешь как все - плати ребятам. Пьянка на газовом с утра до вечера. Как-то переодеваюсь в коридоре и слышу в квартире мама с десятилетней дочкой разговаривают: «Людочка, а что вчера дяди делали?» «Ничего,- отвечает деточка.- Ящик вина выпили и на непонятном языке разговаривали». Многие нас просто бояться. Анекдотов хватает. Не кочегары мы, не плотники, а мы умельцы печники... Яйцо сырое в кладку замуровать. Или свисток в дымоходе укрепить. Или без оборотов печь сотворить, чтоб напрямую тепло вылетало. Тепло в доме - первейшая вещь. И «годят» нам, а мы с утра до ночи бухаем, и попробуй на нас жаловаться.
- Хамство свое тешите.
- Ага. Куню и Пупка устроил. Счастливы. Но ведь они совсем не то.
- Я выпить люблю, конечно. Но один раз, чтоб потом по меньшей мере неделю о ней и не слышать.
- Да не пить я тебя зову. Газификация - это ради развлечения. Туда желающих хватает. Мы с тобой на шабашках пропадать будем. В конце месяца для конторы два-три дня поработаем - и достаточно. Одна директорша швейной фабрики смотрит процентовку и говорит: «Что-то вы здесь много написали...» А я ей: «Вы на меня посмотрите. Похож я на человека, который по дешевке работает?» Она засмеялась и подписала. А многие подписывают не читая. Не из своего кармана.
- Неужто в самом деле такой бордель?
- Да! Да!.. Я ведь тебе не все рассказал. Он еще больше. Непредставимый. Мы что - мы плохо да какое-то дело делаем. А вот над нами есть уже совсем чистые дармоеды. Мы придаток. Производственное предприятие при Всероссийском добровольном пожарном обществе. Слышал когда-нибудь: ВДПО, Благотворительное общество, советская филантропия. Добровольцы на окладах. Организационно-массовой работой занимаются, добровольные пожарные дружины организуют, агитацию всякую проводят. Работа их существует только на бумаге - писать бумаги и отписки и есть их работа. Занимаются этим отставники, даже генерал у нас один числится. Та еще система! Мы при них, деньгами их обеспечиваем, потому что членских взносов этого общества не хватило бы не только на оклады, но даже на форменное пальто самому председателю. Они при управлении пожарной охраны, а пожарная охрана подчиняется министерству внутренних дел. Лестница! Причем могущественная.
- Ну, и что из этого?
- А то что наша маленькая шарага - ширма, числится в ней, по моим подсчетам, народу в два раза больше, чем работает. В день платежа нам, работягам, раньше пяти в конторе показываться запрещается. А касса на полную мощность работает с двух. Вот и прикинь.
Кто же все-таки получает деньги с двух до пяти?
- Вознаграждают работников пожарной охраны и милиции. Но, думаю, не только их.
- Здорово! И что из всего этого следует? Хочешь разоблачить?
- Еще чего. Просто думаю, что в этой мутной воде можно свою рыбу ловить.

* * *

Однажды, когда Вадим мучился бессонницей после третьей смены, пришел Волчок и рассказал:
- Попросили меня пойти к Руденчихе мебель передвинуть, она ремонт делает. Ну ворочаю всякие шкафы, она помогает, разговор при этом доверительный. И разговаривали мы с ней почти об одном Матюше, какой он негодяй - пьяница, развратник, стукач, подхалим. А вечером пришлось пить с Матюшей. Опять доверительный разговор - я ж угощаю. И разговаривали мы о Руденчихе, какая она сучка, акула и прочее. Ночью проснулся и удивился: в обоих случаях сплошная гадость и в то же время чистая правда...
Рассказ на двадцати страничках Вадим написал за два дня. Потом он его несколько раз перепечатывал, но главное легко вылилось за два дня. Рассказ назывался: «Если говорить правду, то мы не можем сказать друг другу ничего хорошего». Интонацию он заимствовал у Хемингуэя, остальное было свое. Он писал о заводах. Первом своем заводе, втором, третьем. Когда-то завод, как пишут в газетах, сыграл в его жизни великую положительную роль, так как еще немного и герой сделался бы уголовником. Герой рос, учился и, казалось бы, должен считать себя счастливым, попав в инструментальный цех, в среду первоклассных специалистов. Однако, наоборот, на все сто разочарован. Люди невероятно ревнивы: «Ах, ты так. Я тоже, если захочу, сумею не хуже». И в общем-то подражают лучшим, самым веселым и ловким. Но когда этих самых веселых и сообразительных лишают возможности отличаться, как случилось в инструментальном цехе подшипникового завода, на смену приходят таланты лени, вранья. И подражают уже таким.
Ему необходим был читатель. Волчок как-то странно себя вел. Они говорили о Вадимовом писательстве, но при этом Волчок ни разу не попросил почитать. Вадим однажды предложил: «Дать?» Волчок промолчал, и больше разговора не было. Теперь читатель требовался, и когда Волчок пришел проведать Вадима, тот положил перед ним свою многострадальную повесть и свежеиспеченный рассказ.
- Тебе это на два часа.
Каково же было удивление Вадима, когда, все внимательно прочитав, Волчок сказал:
- Спрячь и никому не показывай.
- Почему?
- Не пойдет.
- Я знаю.
- А зачем тогда? Не-е-е-е... спрячь.
У Вадима от обиды руки задрожали.
- Что же, и поговорить не о чем? Ведь и тебя касается.
- Не обо всем, друг мой, говорить хочется,- тонко улыбаясь - этакая он загадочная штучка,- сказал Волчок. И, глядя Вадиму в глаза (тому показалось, издевательски), продолжал:- У нас каждой народности полагается иметь своего акына, сказителя. Подыщи себе какое-нибудь зачуханное племя, объяви одним из осчастливленных, вот, мол, уже и сочинять потянуло...
Взяв несколько книг - без отдачи, конечно, пока Вадим сам их у него не заберет,- Волчок ушел.
Невероятно задетый, Вадим сейчас же послал свой рассказ единственным своим знакомым интеллигентам в Москву. Ответ пришел скоро, восторженный: удача несомненная, свидетельство удивительное! И все-таки надо попробовать написать приемлемое...
Вадим восстал из мертвых. «Ничего он не понимает. Низменное в нем сильнее высокого. Странно и жалко. Очень ведь непосредственный, смекалистый, неугомонный»,- думал Вадим о Волчке.
Был апрель. Вадим уволился и завербовался грузчиком в порт Находку Соображения были такие: Волчок в покое не оставит, На шабашки да и в шарагу свою потянет. А не хочется. Может быть, в Находке повезет, заработает денег, вернется домой и зиму посидит за столом, что-нибудь приемлемое попробует написать.

* * *

В первое путешествие судьба его миловала. Он попал тогда в рыбацкий поселок с устоявшимися, почти патриархальными нравами. К тому же был ребенком, его оберегали, жалели. В Находке все вокруг была стихия, случайность - море, суша, порт с его техникой, в котором шесть месяцев предстояло носить мешки, ворочать бревна, шифер, станки, наконец со всего Союза сброд человеческий..
Через десяток дней, когда в порту давали зарплату, Вадиму пришлось подраться со спятившим от водки уголовником. По случаю зарплаты порядочно выпивший, Вадим входил в свое общежитие в окружении нескольких новых товарищей, когда в грудь ему ударила пустая поллитровая бутылка; он увидел перед собой невероятно бешеное лицо, сам вдруг пришел в неукротимое бешенство и схватился с незнакомцем.
Они бились сначала в вестибюле, потом в длинном коридоре. Наконец ввалились в одну из комнат, и здесь Вадим, прижав своего врага к стене, бил уже до изнеможения.
Потом снова был вестибюль, полный народа. Пронзительно верещал парнишка, укушенный за ухо, из которого по щеке лилась кровь. Врага, истерзанного и окровавленного, еле передвигавшего ногами, тащили куда-то. Вадим, тоже весь растрепанный и окровавленный, еще чувствовал в себе силы, рычал, его настойчиво тянул прочь маленький Юрка Демидов.
Утром, проснувшись на неразобранной койке, в одежде, заляпанный кровью, увидев свои распухшие, разбитые руки, Вадим сказал:
- Об стенку я ими молотил?
И сейчас же стал кое-что припоминать. Особенно досталось левой руке, так как Вадим был отчасти левша, она у него была ударная.
В комнате жило еще семь человек. Все собирались на работу.
- Что же теперь делать? В больницу идти?- спросил Вадим. И здесь он обрел друга. Это был маленький, но чрезвычайно подхватистый стропальщик Юрка Демидов, человек годов тридцати пяти с совершенно каторжной физиономией. Вадим в первый же день его отличил. Стоило кому-нибудь оступиться, задержаться, как Юрка ехидно шипел: «Ну чо стоишь, как в штаны наделал?...» И здоровенные парни перед ним не очень-то стремились казаться сильными. На жизнь Юрка глядел с высоты какого-то неслыханного кромешного опыта. Над Вадимом он в то утро решил взять шефство, знакомо ехидно засмеялся, сказал с расстановкой:
- А позволь узнать, что ты там скажешь? Что о башку безмозглую разбил? О чью именно, спросят. Не знаю и не помню, ответишь. Ах, не знаешь и помнишь? Так мы найдем!
- Понял,- сказал Вадим.- А что же делать?
- Пошли работать. Разработаешься.
На работе Юрка пошептался с бригадиром, тот после этого мрачно спросил Вадима:
- Ну хоть что-то ты сможешь?
Вадим смог. Юркиного напарника перевели на другую работу, а Вадим стал помогать Юрке. Работа стропальщика была хорошо знакома по котельному заводу, дома осталось удостоверение на допуск к этому делу, просроченное, правда. Правая скоро разработалась. Помогая также локтем левой, Вадим вполне сносно заводил тросы под пачки досок, набрасывал их на крюк крана.
В течение дня подходили знакомые и незнакомые поговорить о том, как Вадим рубился с осатаневшим, и что тот успел натворить до встречи с Вадимом. А успел тот немало. Одного сильно пьяного избил до бесчувствия, другому прокусил вместе с одеждой руку выше локтя, третьему надкусил ухо, последнего Вадим видел и слышал. Юрка, появившийся в общежитии под конец происшествия и уведший Вадима спать - Вадим, кстати, вероятно от нервного потрясения, едва оказался на постели, мгновенно и глубоко заснул,- к этому еще добавил, что когда уже поздним вечером, бегал в кубовую за кипятком для чая, то видел, как из шестнадцатой комнаты, в которой Вадим добивал психа, выносили изуродованные железные кровати.
- Смотри, достанут они тебя,- предупреждали Вадима.
Юрка в конце рабочего дня сделался какой-то очень сосредоточенный. Когда они, поев в кафе, шли к себе в комнату, сказал:
- Когда они придут, говорить буду я. А ты ничего не знаешь.
- Да зачем мне скрываться?
- Ты ничего не знаешь. Все!
Вадим не верил, что ему угрожает хоть какая-то опасность. Была промозглая погода, дождь не дождь, туман не туман. Общежитие находилось на задворках порта, вокруг кирпич, бетон, рельсы железной дороги, фермы эстакады, ни города позади не видно, ни моря впереди. «Ну и что ж,- думал Вадим,- будет еще и хорошая видимость». В общежитии встретила тишина, странная какая-то пустота, в комнате на восемь человек ни души. Вадиму это показалось забавным, Юрке тоже. Он покачал головой, фыркнул:
- Тем лучше.
В семь вечера пришли трое, явно при ножах, но очень уж мрачные. Юрка это мгновенно оценил. Хохотнул.
- С похорон?
- Похороны будут,- сказал один из друзей пострадавшего.
Вчерашний необузданный был в темных очках, лицо его представляло красно-желто-синюю, со множеством оттенков, маску, из ссадин сочилась желтая сукровица.
- Кажется, вы не туда попали,- сказал Юрка.
- Туда.
- В таком случае приступайте. Вот он я!
- Не ты. Этот, говорят,- они показали на Вадима.
Вадим хотел вступить в разговор. Юрка не дал
- Кто говорит, если я говорю?
- Не много ли на себя берешь?
- Сколько мне надо, столько и беру!
В таком духе разговор шел довольно долго. Потерпевший все время молчал, и Вадим вдруг догадался: ему даже рот больно раскрыть. Когда-то в детстве Вадиму залепили чуть пониже уха камнем. Боль была сильная, однако перетерпел, пришел домой, сел за стол поесть, но едва открыл рот, перед глазами стало красно. По-видимому, с его врагом случилось подобное, может быть, челюсть перебита.
Пришедшим не удалось запугать или запутать Юрку, они не решились вытащить свои ножички.
- Ты бы хоть за бутылкой сбегал.
- А это уже ваше дело. Без нас, конечно,- жестко отвечал Юрка.
- Значит, ничего не было?
- Да.
- Это мы еще посмотрим!- И ушли.
Едва дверь за ними захлопнулась, Вадим весь подался в Юркину сторону.
- Сколько ты сидел?
- С пятнадцати лет...- ответил Юрка.- В сорок пятом всю улицу, девять человек, в один день подмели... Воркута, Якутия, Монголия, Волго-Дон...
- С перерывами?
- Конечно. Кто ж выдержит...
- И ты все равно ничего не боишься?
Он ответил не сразу:
- Да нельзя бояться... Пусть спрячется и не показывается. У них в карманах что-то лежало.
- Э... А у нас вон стулья, стол, чемодан. Ты вчера кроватью размахивал.
- Он был настолько бешеный, что я тоже взбесился. Что бы для него сделать?
- Забудь. Раз поднялся, пришел права качать, все в порядке. Меня избивали - по семь суток без сознания валялся.
С того дня жизнь в Находке превратилась в охоту за Юрием Ивановичем Демидовым. Все считали их друзьями. И Юрка сам говорил, что это так. Но уже на следующий день, почувствовав великое Вадимово любопытство, замкнулся. И Вадим, боясь лишним словом разрушить то, что уже было, довольствовался отрывками, случайными фразами.
Например, Вадим подал ему стакан воды.
- Из крана?- спросил Юрка, и когда Вадим утвердительно кивнул головой, отставил стакан почти гневно.
- В чем дело?
- С сорок пятого пью только кипяченую.
- Сырую совсем никогда?
- Никогда!
Потом он остыл.
- Ну, если в лесу из копыта... Там другое дело, там откуда зараза?
Или повредил он руку, работая с рыжеволосым.
- С рыжими не везет. Сяду играть, если рядом рыжий - проиграюсь.
Или на много дней зарядил холодный мелкий дождь. Юрка вспомнил: зона, работы нет совсем, их, человек тысяча, мокнет и мокнет под дождем, аж трусы насквозь. Сухо и тепло лишь под руками, согнутыми и прижатыми к бокам.
- Вот так и грелись.
- Да какое это тепло?
- Ну, не знаю... меня спасало.
Однажды он сам себе пропел:
- Море синее, небо синее, уже льды показались, а акулки отставать не желают...
- Расскажи!
- Сначала везли через весь Союз. Кое-кто до Ванино не доехал. Потом на пароход, в трюмы, на нары пятиярусные. На пароходе, пока до места доплывем, половина, как закон, не выдерживает - кормят плохо, качка. Ну акулы это дело знают и сопровождают. А когда именно нас везли - штиль да штиль. Раз в день выведут на палубу - а море синее, небо синее и они со всех сторон. И на корабле у команды да охранничков мешки пустуют. Они с пустыми мешками сопровождают, чтоб назад с полными. Знают, как погибать начнем, последнее им за кусок хлеба отдадим...

Однажды Вадим собрался записать все, что увидел и услышал в Находке. Юрке это не понравилось.
- Брось! Дело дохлое.
Вадим мгновенно вспомнил Волчка, мать.
- Почему?!
- Ты стал как бумага. Все равно говорю тебе: брось. Вадим, сначала побледнев, тут же покраснел.
- Да почему вы так единодушны? И почему вы думаете, что мне это хочется? Надо, понимаешь!
Юрке, кажется, жалко его стало.
- Да ты не кипятись. Ни к чему это. Ты же там никогда не был. Вот если б побывал, тогда другое дело. Но гарантию даю, что тогда б тебе и в голову все это вспоминать и записывать не пришло. Жизнь устроена так, что не то все получается. Я в школе на кого учился?.. На Павлика Морозова с Павкой Корчагиным. Тетрадки мои по русскому да по арифметике с пятерками на шнурке около классной доски висели. А что получилось? Его понесло, это было похоже на бред.
- Кильку в трюм подавали, а воду бросали: «Эй, там, берегись!»- и летит полное ведро. С майками, рубашками в лужу бросаемся, чтоб напитать влагой, а потом в рот выдавить. Солдаты, которые воевали, многие потом сидели. Бывало, по две недели жрать не давали, в день по двести-триста человек умирало, собственное дерьмо ели... К чему это? Что в этом? Никогда никто так не хотел! Никогда никто так не захочет! Это не надо. Это никому не надо...
Странное удовлетворение испытывал Вадим от Юркиных откровений.
- Ты освободился недавно, однако живешь так, будто всегда был свободным. Почему?
- Да это же и есть самое главное!
- Что?
- Потому что ее, свободу, каждую ночь во сне видишь, наяву о ней думаешь. Нельзя ее забыть, нельзя от нее отвыкнуть.
- А если наоборот? Разве нельзя, будучи свободным, думать о тюрьме? Вовка Волчок, про которого я тебе рассказывал, освободился, и ему показалось ненормальным, что вот свобода, а есть и тюрьма. Свобода ему показалась маленькой, тюрьма большой. Его назад потянуло.
Юрка отмахнулся:
- Разве он сидел? То детский лагерь был...
- Все равно. Он не врал.
- Знаю я таких. Сначала плачут, потом грамотными становятся. Назад его потянуло. Да пожалуйста, туда ворота широкие!
- Значит, никогда подобного ты не испытывал?
- Никогда!- отрезал Юрка. И через минуту поспокойнее добавил:- Баламут твой корешок. Таких уже знаешь сколько было. Им надо возвышаться над всеми. И ни один не может удержаться.
Кончался август месяц. Юрка, уроженец Курской области, ждал со дня на день вызова от заочницы с Сахалина, чтобы лететь туда и уже до скончания веков жить тихо. Заработки в Находке были не очень, Вадим рассказывал в общежитии и на работе, что если б остался дома, заработал бы куда больше. Но даже Юрка не верил ему. Не верили, что у него дома мотоцикл и два костюма, серый и черный. Юрке Вадим еще рассказал про Волчкову контору. Тоже не хотел верить.
- Зачем бы ты сюда приехал?
И вот однажды Вадим рассмеялся и сознался себе, что ведь он приехал не ради заработков, а приехал искать социалистический рай. Хотя бы зачатки его. Те книги, которых начитался до пятнадцати, прочно засели в нем. Как и Юрка, Вадим тоже ведь учился на Павликов Морозова с Корчагиным. И вот уже сколько времени ищет, ищет новых отношений, но кроме плохо придуманного производства ничего не находит. И всюду косность, глупость, и каторжник Юрка оказался единственным стоящим человеком среди множества мелькнувших лиц.
На следующий день Вадим не пошел на работу, умудрился в считанные часы расторгнуть договор, впервые в жизни дав взятку страдавшему с похмелья начальнику, получил расчет, купил железнодорожный билет.
Вечером сидели с Юркой в ресторане.
- Писать мы, конечно, друг другу не будем. И свидимся вряд ли. Расскажи на прощанье, как вы начинали. Я ведь нахальным не был, в душу тебе не лез, а запомнить хочу. Я и так тебя ни за что не забуду, но полноты не хватает.
- А чего рассказывать. Нас одних детей было шестеро, да отец с матерью, да дед с бабкой отцовы. Все крепкие, здоровые, никто никогда не болел, насчет поесть только давай да давай. С тридцать девятого года уже всем не хватало, ну и где попросишь, где подрядишься работать, а где стащишь. Потом война, немцы. После немцев мы с товарищами совсем вроде взрослыми стали. Работать негде, только воровать. Вооружены были. Трахнем по два стакана водки и идем напропалую. Орем: «А, менты поганые, покажись хоть один!..» К складу, магазину приходим, сторожа вяжем, ткани, барахло на санки и в ту же ночь сдаем, несколько дней гуляем. Никаких планов, никаких умыслов заранее не было. Только так: напьемся вдребезги, а там что будет, то и будет. По-настоящему воровал в пятьдесят втором, перед Волго-Доном. Одет в костюм бостоновый, сапоги хромовые, рубашки всегда чистые белоснежные, денег полные карманы. Брать ходил только в белоснежных рубашках. Ну, конечно, жизнь эта продолжалась недолго.
- И ты знал, что долго так продолжаться не будет?
- Конечно знал.
- Почему же не начал работать как сейчас? В пятьдесят втором уже работы хватало всем.
- Жизнь презирал. Говорю, видел, как штаны натянет, нагибается, собственное дерьмо подбирает и жрет. По двести-триста человек в день погибало. Презирал я после этого жизнь.
Рассчитавшись в ресторане в первом часу ночи, Вадим попросил официанта принести непочатую бутылку водки и захватил ее с собой. Когда вернулись в общежитие, Вадим сказал:
- Пошли на балкон до утра пить.
Юрка отказался и лег спать. Он вообще мало пил.
- В пивных всякое дурачье думает, что со мной можно не считаться. А я ж не потерплю! Надоело доказывать, А во-вторых, у меня внутри плохо, кислотность на нуле...
Вадим устроился на балконе и в одиночестве пил почти до утра. Последние признания Юрки были поразительны. Презрел жизнь. Все мы, когда она делается невыносимой, когда неволя кажется большой, а воля крохотной, пытаемся с остатками сил подняться над жизнью. Так случилось с Вадимом в пятнадцать лет, с Волчком, когда освободился, с Юркой в пятьдесят втором, когда в белоснежных рубашках ходил грабить квартиры и дома, И что бы там ни говорили о необходимости терпеть и страдать, попытки презирать саму жизнь, даже наказать ее, сделаться ее проклятьем, вряд ли безнравственны. Юрку же, как чулок, много раз выворачивало то наизнанку, то лицом. Сейчас он как бы все забывший, но отшиблены печень, почки, селезенки, достаточно небольшого сотрясения воздуха, чтобы он, помимо собственной воли, вывернулся.

* * *

Вернувшись домой, убедившись, что мать, дом, соседи - все как было, так и осталось, он пошел к Волчку.
У Волчковых во дворе было все вверх дном - тетя Катя отделила сыну комнату, и теперь он к этой комнате с глухой стороны дома пристраивал еще одну комнату и коридор.
Волчок крыл плоскую крышу пристройки рубероидом. Вадим влез к нему, устроился на чистых досках опалубки.
- Ну и как оно ничего?- спросил Волчок.
- Океан хорош. В маске и без маски плавал, на волнах катался, крабов ловил.
- А суша?
- Обыкновенная. Было постоянное желание построить плотик, оттолкнуться и... куда вынесет.
- Известно, куда бы тебя вынесло.
- Я к тебе не просто так. Ты все еще в той неслыханной?
- А где ж мне быть.
- Когда примешь?
Радость Волчка была искренней:
- Сынок! Давно бы так...
Все было, как рассказывал Волчок. Слева зудит заводик, справа стрекочет фабрика, посреди улицы катят колонны грузовиков, по тротуару спешат обыкновенные люди, а они, печники, облеченные, так сказать, особыми полномочиями, идут себе не спеша, с глумливой улыбочкой, вокруг поглядывая. Они могут позволить себе что угодно. Свернуть в магазин, купить бутылку водки и тут же, попросив стакан в отделе «Соки-воды», ее опорожнить. Или зайти в «Минутку», купить жетонов в кассе и из автомата получить порцию, две - сколько угодно вина. После вина и водки делается светло и радостно, хочется дружить. Тянет куда-нибудь в сквер на лавочку, вспоминать прошлое, что-нибудь несуразное или героическое. Всем хорошо и весело, однако взамен выходящего хмеля организм требует нового. Возвращаются в магазин или забегаловку, пьют на последние, которые на обед. Снова как будто хорошо. Но уже недолго. Тревожит действительность. Двенадцатый час, город напряженно шумит, мчатся троллейбусы, грохочут трамваи, валом валят бесчисленные толпы людские, надо хотя бы узнать, что тебя ждет за прогул и попытаться как-нибудь отвести удар. Главное, чтоб не было хипеша!- гласит первая заповедь печника. То есть чтобы не было жалоб. И значит, надо пойти туда, где ты нужен, и обещать, врать, запугивать: может быть, уже завтра ты освободишься и все будет хорошо, а сегодня ну... никак.
В день поступления и потом еще три дня пили. Волчок водил по каким-то конторам, знакомил с какими-то нужными людьми, Анекдоты, истории, улыбки, похлопывания по плечам и водка, водка, водка.
- И за такую жизнь мы потом еще деньги получим?
- Можешь не сомневаться.
В конце концов Вадим страшно устал, не выдержал.
- Завтра не приду!
- Ну и отдохни,- согласился Волчок.- Три дня не показываемся. За прогулы сделаем отгулы. Я тоже отосплюсь.
После пьянства тело болело как от непосильной работы. А настроение было - сплошные потемки.
Развеселился он, лишь вновь явившись в удивительную контору. Никто за это время о нем и не вспомнил. Волчок смотрел как ни в чем не бывало.
- Пошли трахнем. Мне бог послал кусочек сыру.
- Ну его,- уныло сказал Вадим,
- Тогда иди домой.
- Когда же работать будем?
- Когда понадобится. А если очень большое желание рог замочить, могу устроить к кому-нибудь в помощники.
Идти домой, тем более работать с кем-то чужим не хотелось.
- Ладно... у меня тоже кое-что есть.
В тот же день, к вечеру, притащившись в родную с детства пивную на углу Плехановской и Международной, нашли шабашку по Вадимовой части - обкладывать кирпичом большой саманный дом. Завертелось колесо.
За целый почти сентябрь ради производства они работали один раз.
Однажды Косяк до самого Буденновского бежал за Волчком, уговаривал:
- Володя, ты ж не подведи. Кирпич там есть, а песок и глину где-нибудь найдете.
- Кровь из носу, сделаю,- отвечал Волчок. В первые дни Вадим носил с собой чемоданчик со старой одеждой, в которую мог бы переодеться для -работы, потом перестал. У Волчка тоже ничего не было.
- Сделаем,- сам себе говорил Волчок.- Там и делов-то на час.
Вдруг он пустился вспоминать.
- Сейчас ты увидишь легендарный объект. Двадцать семь печей год делали. В доме жили богатые, потом, значит, беднота хлынула, перегородок наделали, даже окна делили, половина одному, половина другому. Перегородки первого и второго этажей не совпадают. На первом печку сделаем, полы разрежем и видим, что она выходит посреди квартиры второго этажа. Ну скандал, жалобы, комиссии. Зима пришла, а угольные печки они поломали, кругом дыры, одна бабушка под девяносто лет, глухая и слепая, провалилась в дырку и, пока со второго на первый летела, померла. Веселенький объект.
Встретила их симпатичнейшая женщина средних лет. Увидев Волчка, она просияла.
- Володенька! На работу не пошла. Вот и глина, и песок, и кирпич...
- К сожалению, мы пришли только извиниться,- важно и твердо сказал Волчок.
И тогда женщина заплакала. Вадима поразили слезы женщины. Но и Волчок был не железный.
- Ладно. Дайте во что-нибудь переодеться и топор или молоток какой-нибудь. Вадим, сделай раствор ведра на четыре. Противопожарную разделку между готовой печью и деревянной перегородкой они сделали минут за тридцать. Когда уходили, хозяйка, не успевшая оправиться от слез, протянула Волчку рубль.
- Нет-нет!- отшатнулся, поднял руки вверх Волчок. Вот так за целый почти сентябрь они один раз «замочили рога».
Однако в конце месяца Волчок занервничал.
- Кроме операции «мрак и туман» ничего не придумать...
В жилищно-коммунальной конторе строительного главка двери открывались в семь, а служащие начинали подходить к восьми. Друзья пришли в половине восьмого, пробрались в комнату домоуправляющих. К столам домоуправов подходил ключик от Волчкова шифоньера. В ящичках столов с бумагами хранились печати и штампики домоуправлений. Волчок открыл ящик одного стола и поставил на процентовку, написанную мастером Косяком, печать домоуправления номер семь. Чего только не было написано в процентовке: ремонт обмуровки котлов, ремонт боровов, чистка кирпича, штрабовка дымоходов во внутренних капитальных стенах, всего двенадцать пунктов. Горы должны были они свернуть, чтобы выработать себе зарплату. И между прочим, та работа, которую они все-таки делали, в процентовку не вошла.
В парке Горького на лавочке Волчок расписался за управдома и сказал:
- Теперь с зарплатой.
Вадим долго молчал.
- Но это же срок...
- А есть у нас другой выход?
- Он у нас был.
- Не было! Одной кирпичной кладки нарисовали шестнадцать кубов. Посчитай, сколько это? Около семи тысяч кирпичей. А остальное? Штрабовка, например, стен? Без рук останешься - учти, с заделкой!- если сделаешь три метра. У нас сорок... Лучше сразу в гроб, чем за это браться.
- Да я ничего,- сказал Вадим.- Очень интересно.
- Не волнуйся. Здесь колесо. Домоуправ процентовку только подписывает и уже никогда не видит. Потом все идет через нашу бухгалтерию, через банк, через их бухгалтерию, и там смотрят лишь на сумму, выписывают платежи, оплачивают. Могила!
Расчет за шабашку и зарплата на производстве совпали.
- Ну, что я говорил! Все правда,- ликовал Волчок.
Отправились пить большим коллективом.
- Да, ты мне червонец должен, - между прочим сказал Волчок.
- За что?
- Косяку. Он же нас не трогает. Процентовку написал, наряд закрыл - не работа? Логично?
- Логично. Только государство погибнет.
- Не... Оно чего-нибудь придумает. Потому как оно вечное, нам же все равно подыхать.

* * *

Октябрь месяц в жизни печников был самым беспокойным.
- Все, что делалось с апреля по октябрь, теперь должно было действовать. А все, что откладывалось по беспечности, лени и другим причинам, в октябре надо было привести в порядок. По утрам во дворе конторы собиралась масса народа с жалобами, требованиями, просьбами и даже мольбами. До октября месяца Вадим знал своих товарищей больше со слов Волчка. Все они казались ему начисто отрицательными, одержимыми страстью к левым заработкам и выпивке. Самодовольный сброд. Толпа, в которой никто никого всерьез не принимает. После операции «мрак и туман» мнение это изменилось. Под самодовольной наружностью скрывали страх. Вряд ли были в конторе еще такие удальцы, как Вовка Волчок. А если и были, то единицы. Остальные, пусть не каждый день, но ковырялись, копошились. Однако куда деться от сознания неправедности своего дела. В то же время, развращенные, никак иначе они уже не хотели. И было им страшно, что найдется кто-то неподкупный и всех выведет на чистую воду, и будет суд, и придется отвечать. Особенно хорошо это было видно после еженедельных накачек, по понедельникам, когда всех обязывали являться на полчаса раньше, загоняли в красный уголок и начинали размахивать газетами. После собрания валили в магазин успокаиваться, а после магазина друг перед другом оправдательные речи, начинавшиеся и кончавшиеся одними и теми же словами: «Не, ну подумай, а что я мог еще сделать?..»- произносили.
И вот наконец в октябре пришлось работать.
- Ну, обольемся потом-кровью. Святое дело!- говорил Волчок, когда они подходили к объекту.
- Вова, только рубли эти, трояки не надо брать,- сказал Вадим.
- Это вымогать, что ли? Боже упаси! Магарыч - другое дело. Хороший магарыч почитается признаком уважения печнику, вроде медали за доблесть. Сейчас ты сам увидишь что к чему...
Объект был узким двухэтажным домом с пятью квартиросъемщиками, в котором надо было сломать и выбросить пять печей, отапливаемых углем, и сложить пять печей под газовое топливо.
- Скворечник,- сразу было сказано о доме.
Их пришло семь работников. Четверо пошли ломать в одно крыло. Волчок, Вадим и придурковатый татарин Бахтийка в другое. У жильцов во дворе в сарайчиках нашлась тяжелая кувалда, ломы, лопаты, ведра, все это было извлечено, работники переоделись.
- Бахтийка! На чердак боров разбирать,- скомандовал Волчок.- Ох, и весело было нам...
Сначала подрубили печь второго этажа, и она рухнула. В двухкомнатной квартире жил отставной капитан дальнего плавания. Выглядел он довольно мрачным. Но когда рухнула печь и в комнатах стало черно от сажи и пыли, даже он повеселел, закрутил головой.
- Ну и штормяга!- подсказал ему Волчок.
К одиннадцати печь через раскрытое окно лопатами выбросили на уличный тротуар.
- Пошли курить во двор.
В небольшой чистый дворик спустились и четверо из соседнего крыла. Все были черными от сажи и пыли.
- Ну что, ребята, обед как? Горло б надо промочить!- таращились друг на друга.
- Бахтийка!- заорал Волчок.- Ты околел там?
Спустился Бахтийка, тоже весь в саже, пот градом с него сыпался. Он начал что-то лепетать, оправдываясь за свою медлительность.
- Иди и скажи капитану, что ребятам надо горло промыть от сажи, а старушкам внизу, чтоб картошку ставили варить,- перебил его Волчок.
Но Бахтийка хотел объяснить свои трудности.
- Там исё коска дохлая воняет, фу...
- И за кошку, значит, пусть ставят. Так сажу глотаем, да еще кошек дохлых нюхать приходится,- под одобрительный смех сказал Волчок.
- Есь, товарись генерал,- очень довольный поручением, отдал честь Бахтийка и пошел.
- А он так и скажет,- глядя вслед Бахтийке, сказал Волчок и закричал:- Бахтя, особенно про кошку напирай. Такого, скажи, не только в Китае - в западных странах не бывает.
- Есь, товарись генерал. Буить сделано,- радостно ответил Бахтийка.
Четверо, работавших отдельно, дружно смеялись.
- Пойду послушаю,- не выдержал один из них и метнулся вслед за Бахтийкой. Его товарищи тоже не выдержали.

В половине двенадцатого пришли Косяк и Матюша, оба для важности с кожаными папками под локтями. В двенадцать работники и немного поупиравшиеся Косяк с Матюшей сели за наспех приготовленный стол. На столе было две бутылки водки, две бутылки вина магазинного и графинчик красной наливки, вареная картошка, вареные яйца, салат из помидоров, огурцов, лука, колбаса, сыр.
Прислуживали им две старушки, из которых одна была дочка, а другая мама,- это у них после перерыва должна была работать тройка во главе с Волчком,- и женщина из другого крыла. Все они старались быть сердечными.
- За начало ваших газовых работ!- сказал тост Матюша.
- Кушайте, пейте!- закивали головами старушки.
- Мы вас давно ждали. Так хочется с газом пожить. Сестре моей провели. Как барыня теперь: тепло, чисто. Надоел этот уголь. То дымит, то как разойдется, плита красная, дышать нечем, а у меня давление повышенное,- говорила женщина.
Под ее причитания выпили, быстренько закусили и еще выпили. У Матюши глаза сделались масляные, сузились, кончик длинного носа покраснел, голый, как колено, череп вспотел.
- Но знаете,- вкрадчиво сказал он женщине,- после нашего ухода соседи, когда ругаются, уже не говорят «чтоб ты пропал». Они говорят: «Чтоб тебе еще раз газ провели!»
Стол взорвался горделивым смехом, старушки очень смутились, а женщина тоже рассмеялась.
- Не слушайте его,- сказал Косяк.- Ваш дом маленький, все получается, поэтому здесь мы быстро сделаем. Это когда многоквартирный, да еще с подвалами, да люди неуступчивые.
- Да,- подхватил Матюша.- Между собой не надо ругаться. Но... особенно не надо ругаться с мастерами. Только посмотрите, каких молодцов вам прислали. Они вам не только печи, черта могут сделать.
Волчок толкнул Вадима в бок пальцем.
- Здорово, сучка, излагает. Учитесь, Максимов.
Еще сегодня утром Матюша на собрании клеймил одного из сидевших за столом чуть ли не врагом народа. В течение какого-то месяца Вадима несколько раз предупреждали, чтоб с Матюшей не пил, так как Матюша дружбы не понимает, если его раз угостишь, он потом будет доить постоянно. И по утрам Вадим не раз ощущал его прицельный, гипнотизирующий взгляд. И вот Матюша, назвав всех мастерами и молодцами, хоть утром говорил совсем другое, повернулся к Вадиму.
- Хотя бы новый наш человек. Орел, а? Каких-нибудь мы не берем.
- А новый ваш человек получше старых,- ласково и назидательно заметила одна из старушек.
После секундного молчания сразу несколько человек выкрикнуло:
- Так он же новый, а мы старые!- и опять грянул дружный смех, причем у Матюши потекли слезы.
Это спасло Вадима от Матюшиного внимания. О Вадиме, оказывается, здесь немало знали. Волчок, в организации проработавший год, на подобных обедах рассказывая о всяких своих подвигах, не мог не рассказать и о Вадиме. Особенно им понравилось, как Волчок и Вадим делали в Приморке ресторанную плиту и еще цыганский исход, как один придумал вытесать «конив», а другой сгубить их.
Пошли истории.
Как однажды подсобный Синюшкин ломал печь и нашел промасленную бумагу, в которой были кресты, медали и в коробочке брошь с голубым камнем. Синюшкин вышел в многолюдный двор, раздарил кресты и медали, а брошь оставил себе. Ночью за ним, дураком, приехали. И держали три дня, после чего тот даже пить бросил, чтобы кому-нибудь об этом деле не рассказать.
Зато другой, Коля Дружинин, нашел деньги, прочищая боров, и в чем был как сквозанул по крышам, только его видели. Бабка прибежала, а там уже пусто. Она и в милицию, и к прокурору: три тысячи пропало! А те смеются. Ну забрали Колю, он не сознается. И никому ничего, и ему никто ничего. Умный!
Вдруг Матюша вспомнил службу сразу после войны, как на Курилах матросы офицерских жен насиловали. Матюша намекнул, что его жену тоже это самое - а куда от жизни денешься, все мы люди...
Здесь заметили, что Бахтийка под разговор непрерывно ест.
- Эх, Бахтя, реже мечи! Чем закусывать будем? Вот же, падла, любит пожрать.
И пошло о том, что Бахтийка может в стакане чая размешать стакан сахара; если поставить перед ним тарелку вареных яиц, до единого сожрет.
- А работает только на первой. «Бахтя, быстрей давай!»-ему это до лампочки.
- Зато перехватчик. Я перегородку бабушке за четвертак договорился сложить, а Бахтя после работы остался и за трояк смастерил. Да косую. Хорошо, бабка слепая.
Выпили водку, потом вино. Приканчивая наливку, вспомнили Витю Ух Ты. Витя этот всегда был разливающим и себе оставлял раза в полтора больше. «Ух ты!»- восклицал при этом Витя. Выпить же мог сколько угодно, и при этом ни в одном глазу. Потом, как сломался, пьянеть стал мгновенно. Выгнали. Теперь ханыжничает, при встрече двадцать копеек просит. Сначала рубль просил, потом полтинник, теперь двадцать копеек.
Сидели за столом почти до двух дня. Когда пьяненькое начальство убралось, четверка ушла на свою половину, Волчок спросил Вадима:
- Ну как оно?
- Очень было весело.
- Вижу, не понравилось,- с сожалением сказал Волчок.
- Два часа поработали и какими-то героями себя вообразили.
- Да, только так.
- А Матюша просто негодяй.
- Матюша негодяй. Это факт.
- Завтра они опять притащатся к обеду?
- Одному богу известно. Сегодня Косяк привел Матюшу, завтра Матюша должен бы отвечать. Но у них чутье. Они как звери на запах бегут. А чего им еще делать? Вся их работа - в конце месяца наряды закрыть.
- Казаки лихие..

* * *

Весь октябрь работали. На работе работали, а также Волчку пристройку заканчивали - полы стелили, штукатурили, стеклили. В середине ноября как отрезало, наступила тишина.
- Теперь до марта месяца работу сами будем искать,- говорили опытные.
«Куда ж дальше?»- спросил себя Вадим. И несколько минут ему было очень весело. А воспользоваться работой в удивительной конторе для карьеры. Во-первых, она дает много свободного времени. Во-вторых, типов. Что работяги на заводах! Бледный народ, поневоле честный. Здесь же уголовнички один другого ярче. Взять их, конченых и неконченых и (с помощью милиции, общественности) повести к светлой жизни. А что? Надо лишь точно знать, к чему в данный момент призывают народ и в соответствии с этим шпарить.
Он предпочел новую любовь.
Он угодил в нее как в сети, нежданно, негаданно.
Было около двенадцати ночи, он шел через голый ярко освещенный ленгородской садик. Над пустыми аллеями была одна радиомузыка. Однако в центре, посреди главной клумбы, стояла девушка, с противоположных сторон клумбы ее звали два парня. Один, крайне обозленный, с бутылками в руках, кричал:
- Иди ко мне, холера!
По одежде, по манере держаться парни были типичными ленгородскими или красногородскими хулиганами, а девушка местной красоткой. Вадим хотел пройти мимо. Чего только не приходилось видеть в «садике». И самое лучшее -=- не вмешиваться. Вмешаешься - еще и виноватым окажешься, запросто обругают, и это в лучшем случае.
Парень с бутылками между тем дошел до точки.
- Считаю до трех. Раз... Два... Три!
После «три» он помедлил, страшно выругался и кинул. Если бы, по-птичьи взмахнув руками, девушка не присела, бутылка бы угодила ей в голову.
И даже в этом случае, когда бутылка со скандальным звоном "разбилась об ограду клумбы, Вадим все еще шел мимо. Но парень переложил вторую бутылку с вином из левой в правую руку и опять стал считать. И здесь Вадим не выдержал.
- А ну перестань! Ты же ее убьешь.
Парню было лет восемнадцать, он был помельче Вадима и пьян.
- А ты кто такой? Тебе какое дело?
- Уйди отсюда по-хорошему.
- Ты у меня уйдешь!
Легко перехватил Вадим правой рукой бутылку, а левой, ударной, стукнул хулигана по физиономии. Пытаясь удержаться на ногах, тот несколько шагов пятился, потом грохнулся на спину. Сейчас же Вадим увидел второго, поспешавшего, но не очень решительно, вокруг клумбы к нему.
- Стой! Ты чего, дурак? Не лезь не в свое дело...
- И тебе?- сказал Вадим и врезал ему тоже, и второй упал, однако мгновенно поднялся на ноги и пустился убегать. Первый был не такой. Поднимаясь на ноги, он вновь и вновь шел на Вадима. Вдруг откуда ни возьмись место происшествия окружила толпа малолеток лет по пятнадцати. Трое, сцепившись под руки, выставив лбы, шли прямо на Вадима. Вадиму показалось, что малолетки - товарищи двух зачинщиков. Стало жутко. Если драться, рассеются, начнут выковыривать гравий с дорожек и забьют. Если побежишь, затравят, от таких не убежишь... Первый хулиган в это время поднялся, и ударить его пришлось как бы по инерции. Отлетел он прямо на тройку, и те отступили, дав ему грохнуться на гравий аллеи. «Обыкновенные ротозеи!»-догадался Вадим, пошел в центр клумбы с увядшими сухими цветами, схватил за руки все еще торчавшую там девчонку.
- Идем отсюда!
Толпа малолеток сопровождала до самой трамвайной остановки. Здесь немного повезло: от Красного города как раз спустилась «семерка». Едва втолкнул девчонку в вагон, прибежал хулиган, растрепанный, с окровавленным лицом. Сил у него уже не было. Ввалившись в вагон, он скорее всего упал бы. Но стоя в открытых дверях, Вадим ударил его ногой в грудь, и сейчас же стало ужасно мерзко - удар получился полновесный, у бедняги внутри что-то булькнуло.
До Лендворца пути пять минут. Вадим не успел отдышаться. Когда вышли на конечной, он спросил:
- Тебе вообще-то куда?
И впервые услышал ее голос.
- Здесь. Я живу с бабушкой на Дождевой.
Они шли по знакомым местам. Пересекли спуск Коцебу - здесь жили дядя Митя, тетя Саша, Жанна, пересекли Вагулевского, где семья матери жила еще до революции. Молчали. Искоса он поглядывал на нее. Да, типичная: маленькая, буйно цветущая, напуганная, но судя по тому, как увернулась от бутылки, к дракам ей не привыкать. Вадим с такими никогда не пытался даже познакомиться, такие любят лжерыцарей - крикунов, хвастунов, наглецов. Вдруг свернули в неизвестный закоулок, где не было электрического освещения. Светила неполная, но яркая луна, холодный воздух был голубым, место, в которое она его привела, напоминало о средневековье: высокие каменные стены, узкие вьющиеся каменные лестницы с железными перилами, дома и домишки в густой, потерявшей листья растительности. Она остановилась перед жалким деформированным ошелеванным домиком под четырехскатной просевшей крышей.
- Вот здесь я живу,- сказала она, поворачиваясь к нему. Нарядная, при лунном свете необыкновенно красивенькая, годов двадцати от роду.
- Как тебя в клумбу угораздило?- спросил он.
Она пожала плечами и улыбнулась покорно и выжидающе, вдруг начала поправлять на себе плащ, косынку, достала из сумочки зеркальце, платочек, что-то стерла с лица, потом отвернулась и подтянула чулки. Сделав все это, она опять улыбнулась. Догадка, от которой вновь застучало сердце и он почувствовал себя краснеющим, шевельнулась в нем. Пожалуй, она считает его избавителем, благодарна и хочет понравиться, пожалуй, между ними что-то может быть. Однако он еще помнил свою злость и отчаяние.
- Они тебя чуть не убили. Это такие у тебя друзья? Не хотел бы я с ними еще раз встретиться. Очень плохо может кончиться.
- Я их не знаю.
- Отчего же все получилось?
Она рассказала, что работает в магазине на Рабочей площади, завтра ей заступать на пять дней, и сегодня к восьми ходила принимать отдел. У одной девчонки день рождения, и сели отметить в своей компании. Посидели и разошлись. Долго ждала «семерку» у трамвайного парка. Подходит тот, который сразу слинял, и говорит, что трамвая не будет, пошли пешком. Ну и пошли через «садик», а там появляется второй с бутылками, тянут на лавочку пить, день рождения, мол. Спасибо, говорю, уже на одном дне рождения была, на сегодня хватит, время позднее, вырываюсь и бежать. Они следом, в клумбу загнали...
- Как тебя звать? Я Вадим.
- Валя,- она улыбнулась уже кокетливо.
- Что если они следили за тобой от самого магазина и завтра после смены опять привяжутся? Муж есть?
Мужа у нее не было. И что могут встретить, еще не приходило в голову.
- Ой, а правда! Что же делать? Теперь в восемь уже темно.
- Я тебя должен и завтра защищать. Другого выхода нет. До завтра?..
- Хорошо,- сказала она
Уже они расходились, он обернулся.
- А ты правда в том магазине работаешь? Я там бываю, тебя что-то не замечал.
- Да! Да!- сказала она радостно.

* * *

Пускала она его через окно, а когда лил дождь или сыпал снег, через узкий коридор, через такую же узкую кухню, в которой жила старушка, Валькина воспитательница. Чтобы не видела любовника, Валька старушку загораживала одеялом или халатом - и, бывало, целую пятидневку он не выходил от нее. Сортира у Вальки не было. Маленький дворик весь был в ямах, последняя переполнена, Вальку и старуху пускали соседи. Вадим же ночью бегал в общественную лензаводского клуба. Для малой нужды использовались бутылки из-под вина. Вино, еда, любовь до изнеможения. Часто падал на подушки рядом с ней бездыханный, мизинцем пошевелить не мог.
Еще она любила рестораны. С этим было трудней. Во-первых, зима, подработать негде. Во-вторых, стоило Вальке выпить рюмку вина, и она делалась ревнивой и подозрительной, без скандала никогда не обходилось.
- Кто-то сказал, что две вещи неизвестно чем кончаются: когда мужчина выпьет в первый раз и женщина в последний. Есть третий случай неизвестного. Это когда Валя просто так выпьет,- сказал ей однажды Вадим.
Смеялась она очень. Тем не менее в тот же вечер - а сидели они в «Московском» ресторане - в гардеробной пнула ногой совсем юную приличную девушку. За девушку поднялась компания непьяных молодых людей. Вадима, пытавшегося защитить подругу, держали так крепко, что на другой день повыше локтей он обнаружил синяки. Подруге же наставили хороший фингал под левым глазом, и видно это сделалось сразу.
Как человек она ему была интересна примерно в такой же степени, как Юрка Демидов. Только Юрка был с отбитыми внутренностями, готовый, если оставят в покое, сидеть смирно, Валька же в расцвете сил, ей хотелось скандала. Прошлое у нее было кошмарное. В десять лет изнасиловал отчим, который был на двенадцать лет моложе матери и на столько же старше Вальки. Мать все знала, но без мужчины оставаться не хотела, лишь предупредила, что если он еще и младшую Валькину сестру испортит, тогда заявит. С десяти до четырнадцати Вальку отчим использовал, а потом она сбежала из районного городка к этой старушке, которая ей даже не родня, в войну была лишь знакомая матери.
Она совершенно не верила, что хоть чего-нибудь хорошего можно добиться честным путем. Квартиру - горлохватством, доносом, взяткой. Денег - лишь воровством. Есть где-то интеллигенты, там, может быть, все по-другому. А работяги и руководители - жулье.
- Работяги за станком разве воруют?
- Приписывают.
- Я не приписывал.
- Ты был дурачком. Теперь исправился, у меня целыми днями валяешься.
Она твердо знала, что должен быть коммунизм и все должны быть сознательными. Между тем все воруют и врут. И Валька в своем магазине обвешивала, набавляла цену на колбасу, сыр. Еще она время от времени ездила в Москву за дефицитными нейлоновыми вещами, чтобы по спекулятивным ценам продавать в Ростове - ведь начался тряпошный бум, у людей появились кое-какие излишки, все спешили сменить хлопчатобумажные одежды на нейлон, капрон.
Волчок нашел покупателя на мотоцикл.
- Летом на «Явы» заработаем. Я тоже хочу колеса иметь.
Вадим совсем не собирался продавать мотоцикл, но раз нашелся покупатель... Мотоцикл был продан и пропит отчасти с Волчком, большей частью с Валькой.
Ночуя у нее, он сделался настоящим психом. Глубокой ночью, иногда под утро шли и шли его предшественники. Скреблись, стучали, барабанили... Каждый раз он вскакивал, чтобы одеться, выйти навстречу. Она требовала, чтобы лежал без звука, открывала форточку, и в полной тьме шел нелепейший диалог.
Собственно, лежать и слушать и было его куда более сильным и искренним желанием. Одеться, выскочить, подраться означало бы конец. Он о конце постоянно думал, но из-за каких-то бал бесов, посреди ночи... И вообще, Валька хоть и казалась проще некуда, на самом деле была удивительна.
- Господи, какие они у тебя бездарные! Сплошную чушь плетут. Как ты могла?..
Даже в полной тьме чувствовалось, как Валька вся вспыхивает. Она бросалась к нему.
- Задушу! Да, да, ты не такой. Еще один такой же всего был.
- Кто же еще, как я?- допытывался он. Валька ведь никогда ничего не скрывала, могла и прихвастнуть своей распущенностью.- То есть, кто был первым, раз я есть, а он был?
- А первый и был первым!- на поставленный таким образом вопрос ляпнула она.
Он был невероятно поражен.
- Да! Женское сердце ты не знаешь. Я ушла, чтобы он матери остался.
- Какие бездны! Так ты хотела?
После этих слов он понял, что может и должен с ней расстаться. Да, Валька из того же ряда, из какого сам он, Вовка Волчок, Юрка Демидов. Родная сестра, можно сказать. Но человеку всегда важнее было не то, что есть, а что может быть. На углу Буденновского и Красноармейской он часто видел ту девушку. И во всем остальном - пропасть.

* * *

Расставание было очень тягостным.
Сначала заболел он. Горло вдруг воспалилось так сильно, что опухла шея, заложило словно ватой уши, температура поднялась под сорок. И как раз наступило 8 Марта, не пойти с Валькой в ресторан нельзя.
В ресторане он не мог есть, даже водку пил со слезами на глазах, а на бутылку шампанского смотрел с отвращением. Сидели у окна, из раскрытой фрамуги слегка дуло. Никто не замечал свежую струю, он же непрерывно оглядывался на окно, словно фрамуга могла сама от его взгляда захлопнуться. Валька, выпив, затеяла скандал.
- На кого ты там пялишься?
Спорить с ней не имело смысла. Она была в новом платье.
- Горжусь тобой. Хочу видеть реакцию зала на твой наряд.
Она подобрела, но не поверила. Когда праздник кончился и вернулись к ней, не могло быть и речи, чтобы шел он домой лечить горло. Надо было любить Вальку, и он старался ночью, старался утром. Горло совсем заложило, уже разговаривал с трудом, но сил почему-то было много. Наконец она выпустила в окно, в безлюдное утро, на снег и ветер, и он направился в поликлинику.
К счастью, на прием попал сразу.
- Слушай внимательно,- сказал доктор, посмотрев горло.- Вот коробочка с таблетками. Пока бодрствуешь - по таблетке через два часа. Потом, сколько хватит сил, накрывшись простыней, сидеть над кастрюлей с кипятком и дышать паром. Напарившись, полоскать горло крепким раствором марганца. Если будешь стараться, к вечеру нарыв прорвется.
- Ага, стараться. Я буду стараться,- сказал Вадим, пришел домой и, зная способ, как к вечеру вылечиться, завалился спать.
Вечером он проснулся с ощущением, что к утру, если не станет легче, умрет. До глубокой ночи глотал таблетки, дышал паром, полоскал горло марганцем, измучился и опять лег спать.
Весь следующий день лечил он себя. «В последний раз парюсь, полощу - и все!»- так он несколько раз говорил себе. Наконец сказал: «Все!»- с побуревшим от марганца стаканом в руке, поник над тазом. И вдруг в горле защекотало, как бы открылось, хлынуло. Первый здоровенный вонючий ком он выплюнул в таз, потом подставил стакан и до половины собрал жуткой гадости, последнее было с кровью, в горле болтались какие-то лохмотья. Произошло чудо. Упала температура, тело высохло, стало вновь легко дышать, ворочать головой. Если б можно было бы еще поесть, то здесь и конец несчастью. Тем не менее он обмылся, побрился, оделся, чтобы идти к ней рассказать о чуде. Ведь он мог умереть, огромное количество гноя было тому подтверждением. Перед уходом померял температуру. Было 37,8, но совсем она не чувствовалась.

А через несколько дней заболела она. Какие-то жуткие боли в пояснице, высокая температура. Случилось это с субботы на воскресенье. Ночью Вадим бегал вызывать скорую. Скорая приехала, Вальке сделали укол и сказали, чтобы в понедельник обратилась в поликлинику. Укол Вальке не помог, боли усилились, впервые в Валькину комнату при Вадиме разрешено было входить старушке.
Утром Валька написала записку и услала старуху.
- Теперь и ты уходи. Зачем на больную смотреть? Ты здесь не нужен.
А если что-нибудь случится?
- С тобой же не случилось. Иди... Ты мне помочь не можешь.
Вадим догадался: записка врачу, который от этого же лечил ее раньше.
- Это своему бывшему любовнику?
Валька вспыхнула. Впрочем, сейчас же, застонав от боли, озлобилась.
- Иди! Может быть, когда-нибудь потом...
В течение нескольких дней он выкуривал по две пачки папирос. Сначала была обида. Потом удивление. Какая вышла история - с началом, серединой, концом. Стоило ей заболеть, как она поняла, что он не родной, следовательно, ненужный. Это ли не конец? Что быть могло, то было, а чего не могло, того и не было.
И вдруг собрался однажды вечером и пошел к ней.
Ее не было дома. Посмотрел фильм в клубе Лензавода, опять заглянул к ней. Старушка ответила, открыв дверь, что Валя не приходила. Не появилась она ни в одиннадцать, ни в двенадцать, ни в час, ни в два. «Вот теперь конец»,- сказал себе он.
Однако через некоторое время пришла открытка: она просила зайти в магазин.
Он отправился к ней днем и за двадцать минут, потраченных на дорогу, почувствовал себя свободным.
Кончался март, затвердела грязь, подсох всякий травяной и бумажный мусор вдоль тротуаров. День был пасмурным, дул неприятный холодный ветер. Но все равно чувствовалось, что назад дороги нет, вот-вот начнется тепло, цветение. И настроение соответствовало времени. Он не хотел к Вальке, в ее убогую душную комнатушку с двумя маленькими окошками, которую она изо всех сил старалась украсить, стаскивая всякие современные вещи. Да, были моменты, когда она казалась ему красивой, когда красивым казалось все, что ее окружало - дома и домишки Ленгородка выглядели таинственными, стены из кирпича, построенные против оползней, представлялись крепостными. Но между искренними минутами была масса вранья, натяжек, непонимания. И ему это надоело.
Он не сомневался, что Валька хочет вернуть его.
Каково же было его изумление, когда Валька, перегнувшись через прилавок, сказала:
- Думала, ты не придешь.
- Почему?
- Потому что я беременная.
- Но... ты говорила, что тебе это не угрожает, надо лечиться.
- Говорила. А вот вдруг получилось. Если я сейчас не рожу, то и вообще уже никогда ребенка иметь не буду.
В глазах у нее была чернота. Несмотря на это, он мелочно обиделся.
- Она думала, что я не приду. Ну и пришел, ну и что теперь?
- Что мне делать?
- Откуда я знаю? Старуха тебе говорила, как я почти до утра ждал? Где ты была?
- Беременна я от тебя.
- Через кого-то?
Валька закрыла лицо руками и сквозь ладони разразилась проклятьями.
- Иди отсюда!..
...Опять он беспрерывно курил. Впрочем, не долго мучился. Пусть рожает! Когда ребенок начнет ходить, они с матерью заберут его у Вальки. О! В их с матерью жизни наконец появится смысл. Благодаря ребенку жизнь станет простой и ясной.
Он вновь пришел к ней, решительный и веселый.
- Ну, поговорим? Я с предложением вечного мира.
У нее были темные крути под глазами.
- Я все сделала. В тот же день. С тебя три пятерки.
- Я... я...
- Ага, ты. Ступай своей дорогой. Три пятерки принесешь. Когда он пошел, она остановила.
- Слышь! Не вздумай. Ненавидеть тебя буду всю жизнь. Ты второй такой, понял!..

* * *

До чего же необходимы стали друзья. Хоть кто-нибудь.
- Напиться надо. И денег нет. Еще и должен пятнадцать рублей,- сказал он утром Волчку.
- А пойдем сдавать кровь,- отвечал друг.
Кровь сдавать им понравилось. Порядок, чистые паркетные полы, кожаные диваны и кресла, ждешь себе спокойно вызова на медосмотр. Среди желающих «доиться» немало чистых ханыг, но есть и вполне приличные люди. Обидели друзей лишь тем, что мало крови взяли. Всего по двести пятьдесят граммов, как с новичков. За это их покормили в столовой обедом из трех блюд и заплатили по 13 рублей.
Побывав не в одной забегаловке, поздно вечером возвращались на трамвае домой. Сидели друг против друга у окон. Вадим уснул. Вдруг разбудил Волчок, громко спрашивая:
- Бить или не бить?
Вадим осмотрелся. Над ними стояли вполне смирные усталые люди, которым надо побыстрее домой.
- Кого бить?- спросил Вадим.
- Бить или не бить?- громко требовал ответа Волчок.
- Ну бей,- сказал Вадим.
Волчок ударил совсем не с той стороны. Кулаком по оконному стеклу. Стекло вдребезги. Из кулака кровь. Кондукторша воет...
- Вот так... Из меня можно брать сколько угодно,- держа на весу кулак, из которого бежала кровь, не обращая внимания на поднявшийся шум, сумасшедше скалясь, говорил Волчок Вадиму.
А на следующее утро, как весенняя ласточка, отчаянным ребятам подвалила первая левая работа.
- Асфальтобетонный за Сельмашем на ремонт стал, срочно надо топки битумоварочных котлов перекладывать. Восемь топок, по стольнику за каждую. Естественно, с начальником придется поделиться.

* * *

Опять все смешалось. Годы полезли на годы. Заработки левые, правые, самодурство, подвиги, подвиги, подвиги...
... Вот с Буденновского автодорожного моста (высота метров двенадцать) летит вниз головой человек, переворачивается и плашмя, спиной, шмякается в воду в метре от гранитных ступенек, к которым причаливают речные трамваи. Вынырнув, он хватается рукой за ступеньку, с трудом вылезает на набережную и, не чувствуя, что трусы на заду у него совсем лопнули и лишь впереди болтаются на резинке вроде фартучка, не слыша хихиканья в многолюдной вечерней толпе, идет снова на мост, где раздевался, откуда машут радостные товарищи. Это Волчок.

...Вот пятеро с крыши двухэтажного дома кладут вплотную к стене четырехэтажного трубу. Кладет один, трое заняты подачей раствора и кирпича, пятый в чистом - он вдохновитель: дает советы, а также время от времени спускается на улицу и приносит из магазина бутылку перцовки, которая немедленно опорожняется. Работа идет быстро, но подмости из бревен и досок низковаты. Трубу же надо вывести выше парапета четырехэтажного дома во что бы то ни стало. И тогда кладчик влезает на трубу, размеры которой тридцать восемь сантиметров на девяносто, и, положив три-четыре кирпича с одной стороны, переступает на них и кладет с другой. Труба растет, кладчик вместе с ней подымается. Самое главное, переступая по кирпичам, не оттолкнуть собственным задом себя от стены. Но он весь внимание. Все необычайно сосредоточены, кирпичи и раствор опускают в ведрах с крыши четырехэтажного. Еще в чистом ведре кладчику два раза подали по полстакана перцовки. Наконец кладчик садится на парапет четырехэтажного дома, блаженно улыбается.
- Все! Жить будем.
И вдруг внизу раздается треск, длинный вопль. Это возвращавшийся из магазина вдохновитель, шагая по крыше двухэтажного дома, провалился в дыру, временно прикрытую шифером.
- Помогите! Иначе я ее брошу,- сдавленно раздается оттуда, из-под крыши.
Кладчик вверху, увидев это, откинулся на широкий парапет и, дрыгая ногами, расхохотался:
- Ой, не могу, не с той стороны, а все-таки оборвалось. Кладчик был Вадим, вдохновитель - Волчок.
... Вот несколько тяжело пьяных сидят за столом, по которому между бутылок и закуски бегает белая крыса. Вдруг один яростно предлагает: «А с кем поспорим на полета, что я ее сейчас сожру!» Среди пьяниц двое заядлые картежники, но у предлагающего спорить такое безумное лицо, что никто не решается. Это Волчок.
... Вот туманным летним рассветом проснулся в трансформаторной будке человек. Проснулся, открыл глаза, и волосы на голове зашевелились: над самым носом рубильники, предохранители, катушки, все тихо гудит от электричества. С широко открытыми от ужаса глазами, ногами вперед, сокращаясь как червяк, человек выполз через открытую железную дверь, стал на ноги и увидел подымающееся солнце. Это Вадим.
... Вот типичнейший день счастья.
Утром мастер пытался послать их на неотложную работу. Яростно защищались и добились, что мастер послал другую пару. Вышли из конторы и почувствовали себя так, что выть захотелось: делать-то совсем нечего. А в карманах пусто. Впрочем, в пять вечера в одной организации должны были получить некоторую сумму.
- Пошли!- решительно сказал Волчок.
Они отправились в сторону Старого базара. На одной из тихих старых улочек Волчок скрылся в подворотне. Скоро вернулся с деньгами, и пошли в кафе «Золотой колос», хорошо позавтракали, выпили по бутылке шампанского...
После завтрака купили билеты в кино. Так как до начала сеанса оставалось больше часа, отправились в горсад полетать на лодочках-качелях. Аттракционы, однако, не работали. Зато здесь же работал буфет, и на последние деньги выпили по две кружки пива. После пива сделалось тяжело и жарко. Вадим сел на лавочку неподалеку от буфета, а Волчок побежал в уборную.
Волчка долго не было. Вдруг в той стороне, где была уборная и подсобное хозяйство горсада, раздались крики и звон, будто кто-то бежал по тонкому льду, из-под которого ушла вода. Вадим глянул сквозь кусты и деревья. Недалеко от уборной были парники для цветочной рассады. По этим парникам бегал Волчок, а за ним трое бригадмильцев.
Когда Вадим прибежал к месту происшествия, Волчка уже крепко держали. У бригадмильцев были честные лица. Они взволнованно кричали об убытках, которые Волчок нанес парниковому хозяйству горсада.
- Это же для людей! Для нас...
В деревянных рамах с запыленными стеклами, поднятых над землей сантиметров на семьдесят, зияли дыры. Волчок при этом даже не оцарапался.
- Чего вам от меня надо? Зачем вы за мной гонялись?- спрашивал он в недоумении.
- Да ведь уборная рядом, а вы что делали?
- Там переполнено, по камушкам ходят. У меня голова закружилась.
Бригадмильцы позвали дядьку в рабочей одежде. Дядька флегматично осмотрел парники и сказал, что на стекла ему надо десять рублей.
И вдруг Волчок сделался разнесчастный.
- Ребята! После тяжелой болезни я. Голова от свежего воздуха кружится. Откуда у меня деньги? Мать недавно похоронил, сам в больницу слег с бронхитом...
Бригадмильцы смутились, заколебались.
- Тогда отведем в милицию.
- Да за что же? Не надо было гоняться. Я мог зарезаться. Сами виноваты.
- Мы принесем через полчаса. Займем и принесем,- сказал Вадим.- У нас правда ничего нет.
- Да,- подхватил Волчок.- Отпустите, и через полчаса принесу.
- Не принесете.
- Принесу! Ребята, чем хотите поклянусь. Я мать похоронил, жена беременная. Клянусь ее здоровьем и здоровьем будущего |ребенка, принесу!
Это было сказано с таким напором.
- Один из вас останется заложником, а другой пойдет за деньгами.
- Но ему вообще не дадут, а мне не дадут без него!- вновь истово взмолился Волчок, даже покраснел весь.- Ребята, или уж верьте, или не верьте совсем. Мы принесем. Чего бы нам это ни стоило. Верить ведь надо. Знаете об этом?
Бригадмильцы очень смутились.
- Нам надо посовещаться.
Они оставили Волчка («Но не вздумай убегать!»), отошли в сторонку.
- А не разметать ли нам их?- шепнул Волчок Вадиму.- Давай, а? Умники...
- Убегать все равно придется. Мы слишком тяжелые.
- Ладно, мы вам верим,- сказал один из бригадмильцев. Он, конечно, хотел сказать это твердо, но голос его дрожал от обиды: они не верили Волчку и Вадиму, но верить ведь надо...
Снова отправились друзья к центральному рынку, к той же подворотне. На этот раз Волчка очень долго не было. Наконец он вышел весь красный.
- Еле умолотил. Два раза в один день, говорит, не даю. До ворот горсада шли молча.
- Они студенты, взять с них нечего. Спишут это стекло,- замедляя перед воротами шаг, раздумчиво сказал Волчок.
- Мы слово дали. Ты еще такими страшными клятвами поклялся.
- Ну дали, так и отнесем,- решительно сказал Волчок, вновь прибавляя шагу.
Но они слишком долго ходили, честных бригадмильцев на месте уж не было. Вадиму было не по себе. Волчок же пришел в восторг.
- Подумать только, в самом деле чуть десятку не отдали. Соплякам, которые купили б на нее стекла. О, боже, от какого позора ты меня избавил!
Однако где-то в глубине души и ему было не по себе.
- Деньги надо было отдать, и мы бы отдали,- сказал Вадим.
- Ну конечно б отдали. Вадим, что уж мы, совсем?..
В кино, конечно, опоздали. После того сеанса, наверное, окончился еще один. Пора было идти в организацию, где им обещали деньги. Решили прихватить бутылку водки с собой.
В организации прораб сказал, что наряд кто-то не подписывает, деньги им выдадут завтра. Волчок предложил ему выпить. Тот энергично отказался.
- А нам в таком случае где пристроиться?
- Да где хочешь!
Волчок толкнул какую-то дверь. Оказалась, душевая. Кто-то недавно мылся в ней, она была полна пара, капала из рассеивателя вода.
- А не освежиться ли нам? Раз пить можно, то и искупаться не грех.
Разделись, сделали воду погорячей и душ показался невероятной благодатью. Кто-то заглядывал, строго смотрел на них.
- Свои мы, свои!
Потом в раздевалке, устроившись на длинной скамье как у себя дома, голые пили водку, закусывая плавлеными сырками.
- Хорошо!
После душа и бутылки водки их развезло. И все-таки они пошли в ресторан, где еще пили и совсем перестали соображать, запомнились какие-то обрывки.
Вот они, обнявшись, идут по главной улице и поют, довольно густая толпа легко расступается перед ними.
Вот уже в каком-то глухом переулке Волчок отстраняется от Вадима, размахивается и бьет его кулаком в челюсть. Боли Вадим не чувствует и лишь после некоторых раздумий решает обидеться:
- Ну, гад, и ты держись!
Волчок бросается бежать. Вадим его все-таки догоняет.
- Ты, значит, так?
Волчок почему-то в ужасе, обильные слезы бегут из его глаз:
- Вадим, за что? Мы товарищи!
- Скотина,- говорит Вадим и пятерней, как по луже, бьет по мокрой щеке.
Подвиги, подвиги... Волчок всегда опережал.
- Никогда не помню, как добираюсь домой. Но какой бы пьяный не был, сплю не больше трех часов. Потом бессонница, под утро снова засыпаю. Это уже как в кино - сплошные видения, иногда до того связные, что хоть записывай.
Через некоторое время то же самое стало твориться с Вадимом.
Потом Волчок поведал, что не может ездить в общественном транспорте - тошнит, в глазах темнеет. Скоро и Вадим узнал это на себе.
- Вообще-то с похмелья страдаешь только в первые дни. Если упорно пить, делается лучше и лучше. Сила куда-то уходит, ничего не болит, на четырнадцатый день ты божий человек - ничего не надо, птичкам, свету радуешься, а если кто-нибудь пальчиком толкнет - упадешь...
И это испытал Вадим.
Часто из-под каких-нибудь грибков или из подворотни он вдруг видел освещенную солнцем или вечерними огнями улицу, на ней красивых трезвых людей, и делалось невыносимо стыдно: вот там ходят нормальные трезвые люди, а он уже все, ему бы только до постели добраться.
Однажды он проснулся дома. Где-то болтало радио, часто упоминался двенадцатый век. Сначала он каким-то образом верил, что и сам из двенадцатого. Потом вспомнил, что в двенадцатом радио не было. С немалым усилием, перебирая одно, другое, он вспомнил, что живет в XX веке.

* * *

Допившись до точки - ужаса и полнейшего к себе отвращения, он завязывал на неделю, две.
Сначала было очень страшно. Жуткое состояние беспросветности. Куда он катится? Неужели он так и сопьется? Однако здоровье быстро возвращалось. Слишком даже быстро. Уже через сутки нормально спал, руки, все тело делалось сухим, послушным. Но придя в себя, восстановившись дней через пять полностью, не мог не видеть он своего унижения. В здоровом теле - здоровый дух. До чего это верно сказано! И как можно быть здоровым и трезвым в окружении нездоровом и нетрезвом.
Контора и люди в ней деградировали на глазах. На одного более или менее умелого работника приходилось десяток чьих-то родственников, протеже, которых уже отовсюду изгнали, даже не пытающихся хоть чему-нибудь научиться. Воодушевить их могло лишь обещание попойки.

Наступило время либерализма. Ни один руководитель не мог уволить работника без решения профкома. Профком тоже не мог, так как обязан был перевоспитывать. В удивительной конторе пытались увольнять окончательно непригодных и поняли, что это самоубийство. Уволенные писали доносы, спокойнее было содержать их за счет конторы.
Еще надо было непременно расти, расширяться. Ведь от неправедно подписанных процентовок шли немалые отчисления в пользу производства, и эти деньги надо было осваивать. В небольшом дворике конторы постоянно что-то пристраивалось, надстраивалось, в самих помещениях срывались полы, вышибались окна, двери, без всякой видимой причины ломались перегородки. Делалось это своими силами, своим разуменьем. Что это было за уродство! Пристройки, пристроечки, все из разных материалов. Кирпичная стена одной пристройки могла быть внизу алой, потом бурой и заканчиваться несколькими белыми рядами - по ходу дела кирпич «выбивали» с разных заводов, что же делать? Да и все равно потом ломать. Но эта филантропия, развернутая на себя, это постоянное переустройство было самым действенным средством держать сто двадцать бездельников в страхе. За плохое поведение виновного приговаривали к работе во дворе. На глазах у начальства он мог сколько угодно бездельничать, напиваться - уже наказанному это прощалось, однако на что пить, если воли, шатания по городу в поисках «свежей» копейки он теперь с восьми до пяти был лишен. Тоска начиналась у Вадима смертная, когда долго вынужден он был общаться со своими товарищами и начальством. Он мог сделать конторе подарок к 7 ноября, сложив без подмостей трубу, которую надо было закончить еще год назад. Он иногда ходил на субботники, даже в колхоз ездил. Но чтобы изо дня в день тянуть лямку, быть как все, было выше его сил. Работая в удивительной конторе, удовлетворение можно было испытывать не от работы, а увиливая от нее. Первой его заповедью сделалось: «Чего тебе, сука, надо? Пошел,, гад, на...»
Все понимали, что он не может как все. Однако, примерно раз в год, попадался непонятливый. И приходилось вот таким образом объясняться.
По-настоящему работали лишь на шабашках. Но опять-таки удовольствия мало. Во-первых, левую работу еще надо найти. Во-вторых, сознание ее незаконности. Лишь озлобившись, можно делать шабашку. Явившись утром в контору, врать, отбиваясь от любых заявок, утверждая, что у тебя и без того по горло работы, в крайнем случае сунуть мастеру пятерку и таким образом спихнуть свою работу на более безответного - только так можно делать шабашку. Пьянка после нее просто неизбежна.
Но главной и самой тайной его болью была незнакомая девушка.
В пятьдесят седьмом году, когда он вернулся из военно-строительного отряда, было очень жаркое и долгое лето. В Дону купаться можно было до середины сентября. Он тогда в одно из последних жарких воскресений пошел на городской пляж, сдал одежду в гардероб, купался, загорал. Народу на берегу было порядочно. В очередной раз выбравшись на песок погреться, он увидел рядом в собой семейство: отец, мамаша и две девочки. Какими были мать, отец, младшая, годов пяти девочка, он не запомнил. Его поразила старшая. Ей было лет двенадцать, и она вне всякого сомнения была чудо природы. Лицо, фигурка, движенья- все было хорошо, невозможно взгляд отвести. Младшая настойчиво приглашала старшую поиграть в песке, была у младшей и кукла. Старшая оглядывалась на Вадима и отказывалась. «Наверное я плохо на нее смотрю. Ведь она еще ребенок»,- подумал Вадим. А младшая просила, тянула за руку старшую. И вот старшая еще раз оглянулась на Вадима, улыбнулась ему как знакомому, стала в песке на колени и, мгновенно обо всем забыв, принялась строить какие-то башни и пирамиды. Тогда покойно и хорошо ему стало, он поднялся и, счастливый, пошел одеваться.
Долго еще вспоминал он девочку-видение, которая хотела казаться взрослой, а потом стала на колени и принялась самозабвенно строить из песка город.
И вот лет пять спустя, только что отметившись в своей конторе, на углу Буденновского и Красноармейской он увидел ту же девушку, необыкновенно расцветшую, и почувствовал себя глубоко несчастным. Он, конечно, не вспомнил пляж пятьдесят седьмого и ту девочку. Он просто увидел то, что ему надо - чистейший экземпляр женской породы, и, увы, предложить ей нечего было, он никто.
Ясное утро померкло. Глубокая скорбь по себе и по ней (да, и по ней, потому что никто и никогда не сможет ценить и беречь ее так, как мог бы он!) овладела им.
На этот раз девушка не исчезла. Она работала где-то поблизости. Скоро он увидел ее снова. В конце концов вспомнил пляж пятьдесят седьмого. И эта новая, выросшая, стала его болью, но в каком-то смысле и отрадой. После самых диких кутежей утром в восемь пятнадцать спешил на угол Буденновского и Красноармейской, чтобы хоть взглянуть на красивое, строгое, чистое...

* * *

Первеньким у них был Ермак.
Он не работал в конторе. Отслужив в армии, ездил по всему Союзу в командировки. Вдруг в одночасье женился, будучи проездом в Москве, и осел там. Первая его жена оказалась проститутка, и, сделав этой проститутке ребеночка, Ермак в Москве женился еще раз. Со второй тоже не заладилось. Ермак всегда к делу приступал горячо, но как-то не подумавши. И за что бы он ни взялся, пользоваться придуманными им вещами - самокатом, тележкой - нельзя было. Приезжая в Ростов, он хвалился, что живет очень хорошо, в очереди на квартиру и «Волгу» стоит. И вдруг в Красном городе-Саде стало известно, что он повесился.
Вадим дней пять не мог есть. Стоило сесть за стол, как представлялось мертвое черное тело, которое пожирают черви. Страшная наглая картина. Зачем он это устроил? Незадачливый, но смелый и покладистый Ермак, которого можно было подговорить на что угодно, в сущности, ничего не имел, кроме жизни. Как он мог покончить с жизнью, надеждой? На памяти Вадима последнее, чему не смог научиться Ермак, была игра на гитаре. Ермак сидел с гитарой перед самоучителем, тренькал, и что-то не дотренькивалось. «Вот же ж гад, в этом месте мне бы еще чуть-чуть!»- смеясь, говорил он.
Постепенно стали известны подробности. От него ушла вторая жена со вторым ребеночком. Он напился и в голой комнате повесился на голой железной кровати с помощью брючного ремня, привязав конец к высокой спинке и присев. Не самоубийство даже, а курьез, несчастный случай, и если б он воскрес, было бы смешно, как не раз было смешно в детстве. Был, например, такой случай. Разразился ливень, они куда-то шли и бросились бежать, Ермак бежал впереди, и вдруг перед ним в железный столбик ударила молния. Какое-то время никто ничего не видел, странный запах ударил в нос. Но ливень быстро покрыл, уничтожил следы молнии, они увидели себя целыми и невредимыми, стали высока подпрыгивать, кричать, и Ермак тоже возрадовался и закричал. А в другой раз Ермак помчался за старым-престарым автомобилем, подцепился, но борт оторвался, и Ермак с ним в обнимку покатился в густой пыли. Было ужасно смешно. И теперь было бы смешно, если б время Ермака не кончилось... Но оно кончилось, и ничего от товарища детских лет не осталось.
Первая смерть ровесника поразила Вадима. Надо что-то делать. Уж если тебе суждено умереть, надо хоть что-то после себя оставить.

Вторым был Жорка Пупок. Жизнь вроде как освобождалась от самых нерасчетливых. Никчемного безалаберного Жорку, не сумевшего удержаться в шоферах, Волчок устроил в контору. Однако Жорка уже был конченый, даже печному делу не выучился. Его пробовали брать на шабашки - все равно не тянул. «Знаешь, что любил повторять один золотарь своему помощнику? - однажды спросил Волчок Жорку.- Не быть тебе, Ванька, черпаем: так и сдохнешь на подхвате!» И Жорка чуть ли не на равных с Бахтийкой был несколько лет на подхвате. Единственный имел он дар - безошибочное чутье. Есть у тебя в карманах деньги или нет, а если есть, будешь пить или не будешь. Если будешь, ни за что не отстанет, хоть на край света за тобой потащится. И вот Жорка, в полном смысле этого слова, отбросил тапочки. Слякотным осенним вечером переходил дорогу, ничего, конечно, перед собой не видел, его стукнул троллейбус, причем далеко улетели туфли с ног, второй нашелся лишь через два дня в стриженых кустах.
На Жоркиных похоронах Вадиму запомнился такой разговор. В последнее время кашлял он от курева. Еще, думаю, заболеет...
- Откашлялся Жора!
Опять были мысли, воспоминания. Все их детство было томлением, ожиданием. Соберутся на поляне - скучно, никто ничего хорошего не ждет. Вдруг сама собой получится игра, бестолковая, только что выдуманная, однако веселая, каждый что-то от себя выдумывает. Набегаются, накувыркаются до изнеможения, и, уже остывая, кто-нибудь скажет: «Вот бы нас в кино!»- и тогда верилось, что все в конце концов будет хорошо.
Третьим... Впрочем, третьему было дано ощутить небытие лишь временно.
Волчок и Вадим попали в тюрьму за драку в ресторане. Первый на десять суток, второй на пятнадцать. Драку учинил Волчок в то время, когда Вадим ходил в уборную. Но, спасая друга, Вадим так потом махал кулаками, что оказался главным виновником и получил на пять суток больше зачинщика.
Их каждый день вывозили на работы, где они почти ничего не делали, каждые вторые сутки он убегал домой поесть хорошей пищи. Но все равно наказание тюрьмой показалось нестерпимым унижением. Надзиратели с кирпичными лицами, грубыми шутка: ми, мелкие хитрые уголовнички... Он вышел и запил как никогда.
И вот однажды Вадим проснулся дома на диване с таким ощущением, будто его не было. Всегда можно было что-то припомнить- расставание с собутыльниками, часть пути в трамвае или троллейбусе. В этот раз позади осталась пустота, несколько часов небытия. Был, потом не было, и снова появился - слабый, опустошенный.
Вадим пошел тогда за город. Один ветер гулял среди убранных полей. Он шумел на разные лады. Тонко в открытых местах, глухо в лесопосадках. Когда-то он любил слушать ветер. Когда-то казалось, что это живой голос, надо лишь понимать. С тех пор Вадим вырос, утратил связь с прошлым, заблудился в настоящем, не было в душе нежной тоски по неизведанному.
- Так дальше жить нельзя!- сказал он, добрел до скирды соломы, лег под нее и спал до вечера.
Проснулся - садилось солнце, было тихо и свежо. Хотелось пить, но жажда сама собой прошла. Он почувствовал в себе некоторую силу. Вдруг вспомнился - послышался детский голосок: «Разве так можно? Нет, так нельзя. Так быть не должно!» Захотелось чистоты и ясности. Он засмеялся.
- Брошу! Скоро все это брошу!..
И он действительно собрался тогда с духом и объявил:
- Все! Пить, конечно, буду, но по вечерам, и не чаще двух раз в неделю.
И началась другая жизнь.
А настоящим третьим был Сережка Спекулянт.
Сережка отслужил, вернулся, долго вместе с Ермаком ездил по командировкам. Это он способствовал первой женитьбе Ермака. Потом Сережка сам женился и отбыл с женой на заработки в Игарку. Вернулись они через два года, с ребенком. Волчок тогда проницательно сказал:
- Это ж он теперь ко мне подкатится... Ребята, не берем его! Но был Волчок пьян, тут-то к нему Сережка, сиротой прикинувшись:
- Вовчик, зло помнишь? А в чем я, собственно, виноват?
- Да ни в чем ты не виноват, ну тебя на ..!- великодушно заявил Волчок.- На работу хочешь? Приходи с бутылкой.
В конторе Сережке страшно понравилось. Работали как раз на знаменитейшем объекте, подвигов на нем свершилось... Посреди двора, на уровне второго этажа висел подъемник - по пьянке рубильник включили с такой силой, что заклинило, и подъемник, намотав на барабан свободный трос, стал сам себя подымать, пока не застрял между электрических проводов. В доме полно была женщин-разводок. Чтобы показать им свою силу, таскали разом по шестнадцать кирпичей на третий этаж. Кирпичи были сработаны такими же оболтусами. Бывало, на площадке третьего этажа нижний кирпич разламывался и вся стопа, рухнув на пол, превращалась в груду боя. «Ха-ха-ха!..» Очень было весело. И поработав один день, на второй Сережка пришел с листком - он не спал ночь: сочинил «Гимн печников». В обеденный перерыв за общим столом он вытащил листок и, лишенный какого бы то ни было слуха, стал петь, приглашая подхватывать такой припев:

И тяга есть, и дым идет,
И дымоход отличный,
И хозяйка подает
Пузырек «Столичной».

Припев, по мысли автора, должен был повторяться два раза. Удрученные прытью новенького, все молчали, один Матюша, явившийся к обеду поживиться чем бог послал, подпевал. Сразу же после обеда Волчок, осознавший свою ошибку, послал Сережку на чердак разбирать старые борова. Сама по себе работа эта мерзкая, да еще на дворе стояла жара градусов под сорок, на чердаке под шиферной крышей, возможно, все шестьдесят. Сережка стоически перенес испытание и вдруг задружил с Матюшей. Матюша теперь являлся на объект два раза - к обеду и к концу работы. Три дня их видели вместе уходящими с объекта - поэт и поклонник. Потом оба попали в вытрезвитель, о чем в контору сообщили на четвертый день по телефону. Сережку, как не выдержавшего пятнадцатидневного испытания, уволили, он и: жена еще на год, оставив ребенка матери, поехали куда-то на заработки. А Матюша устоял. Матюшу тогда впервые назвали: «Святой!» Между прочим, Сережка указал способ борьбы с начальством. Матюшу, упаивая, уже сознательно сдавали в вытрезвитель. Подведут к вытрезвителю и бросают. Матюша каждый раз удерживался, лишь укреплялась кличка Святой. А вот Косяка один раз сдали, и тот мгновенно был уволен. После этого в Матюшиной святости никто не сомневался.
Через год Сережка, уже с Матюшиной помощью, устроился в контору и на этот раз укрепился, зажил припеваючи. Голова и руки у него были никудышние, зато нахальный. Словом, ему было хорошо, пока не появился в Красном городе и в конторе Мишка Татаркин.
Сережка с малых лет стремился к главенству, однако, оттого что был глуп, путая плохое и хорошее, властвовать ему удавалось лишь над малышами, да и то урывками, когда не было поблизости Куни, Волчка, Вадима. Словом, Сережка был старый Мишкин обидчик. Но отсидели они по одному делу, потом Мишка схлопотал еще и еще. О прежнем своем превосходстве над Мишкой Сережка должен был забыть. Мишка, в детстве вечно голодный, слабосильный, вырос в крупного ширококостного мужчину. Последние пять лет дались ему, правда, трудно, переболел туберкулезом, домой вернулся - страшно смотреть. Однако с неслыханной силой принялся отъедаться, на глазах увеличиваясь и веселея. Сочувствуя, Мишку устроили в контору. Всюду теперь Сережка и Мишка встречались. Утром в конторе, вечером в родной пивной. Мишка вел себя, как беззаботный отпускник, всем все прощающий, себе все позволяющий. Завел нескольких любовниц, одну отбив у мужа - женщину с самым выдающимся задом в Красном городе. На работе он тоже на все согласен, словно не работа это, а игра. В пивной не жмется, есть деньги - угощает, нет - его угостят. Словом, праздник у человека. И Сережка этот праздник всячески старался испортить. Вдруг заметит, что любимая Мишкина баба, конечно, хороша, зад роскошный, да ноги-то коротковаты. Или, как помоями обольет, вспомнит стыдную историю о парне, угощающем Мишку, а кстати, и Сережку, раз уж он стоит за тем же столиком. Трезвый Мишка как будто не замечал эту подземную работу, пьяный обещал: «Я тебя все равно зарежу!» Сережке было страшно, однажды нервы его не выдержали, и он разбил у Мишки на лбу бутылку с водкой. Мишку увели, а Сережка принялся вооружаться, купил охотничий нож, берданку и собирался вступить в охотничий союз, чтобы приобрести двустволку. Вадим, прослышав о готовящемся смертоубийстве, примчался на старое местожительство, помирил врагов и уехал, оставив их брататься, плакать (Сережка любил пустить слезу) и пить.
Через две недели Сережка опять стукнул Мишку по голове бутылкой. На этот раз удар получился вскользь, враги, набегавшись друг за другом, помахав до одышки кулаками, сели играть в карты.
В первый раз играли двое суток без сна, поддерживая себя коньяком, Мишка выиграл у Сережки все, что можно, даже штаны (причем Сережке пришлось их тут же снять), и предложил сыграть на Розку, жену Сережки. Потом Сережка потребовал еще играть. И разыгрался с трояка, и опять играли двое бессонных суток, и Сережка все вернул.
Сережка буквально раздувался от мстительной злобы.
Вадим, которому перипетии игры рассказывал Куня, сказал Сережке:
- Оставь его в покое. Ты зачинщик. А расплачиваться придется ему.
Сережка раскричался, что вечно против него объединяются, что кто только его, Сережку, не обижал, в том числе и Вадим.
- Никогда без причины,- сказал Вадим.
- Ну так знай, кончилось ваше время. Я тоже имею право говорить и делать, что мне хочется. Кончилось ваше время! Вадим рассмеялся.
- Э, Сережечка! Всегда ты меня удручал...

Это был их последний разговор. Через неделю под пивной Мишка и Сережка возобновили игру. Сначала метали монету. Потом пошли на дом к Сережке и уже играли в карты. Сережка был намного пьянее Мишки, жилил невероятно. Единственным свидетелем игры был Куня. Но Куня тоже был очень пьян и в коридоре лег на половик отдохнуть. Тогда-то Мишка и зарезал Сережку, два раза пырнув ножом в живот.
Их было три брата. Старший погиб под Одессой в 43 году от раны в живот. Умер не сразу. Ему сделали операцию, нельзя было пить воду, но кто-то дал, и старший умер. Петюня, средний, погиб точно так же. В лагере возник бунт, Петюня был ранен охраной в живот, последовала операция, опять же будто бы кто-то дал воды, так как очень кричал, и Петюня умер. Сережка три дня жил. Мишка, два раза ткнув Сережку, подошел к спящему Куне, которого тоже грозил убить, дал несколько раз по ребрам ногой и скрылся. Разбуженный таким образом, Куня увидел, что Сережка сидит на стуле, схватившись обеими руками за живот, они у него в крови, на столе бутылка водки, рюмки, полные водки, три колоды карт, одна игровая, две непочатых. Около стола валялась полурассыпавшаяся старая табуретка, осколки посуды с кухонного стола. Куня все понял и сбежал. Розка застала Сережку лежащим на полу. Сначала принялась ругаться, что опять, дорогой, ты нажрался, но Сережка открыл глаза и сказал: «Меня убил Татарин». Милиция и скорая после звонка, а ближайшая телефонная будка была в километре, явились быстро. Сережка был без сознания. Его отвезли в неотложку, подготовили к операции. И вот когда уже собирались начать, Сережка очнулся, видимо, вспомнил братьев и принялся с невероятной силой отбиваться, поливая персонал бранью и угрозами.
Более двух часов не было с ним сладу, пока вновь не впал в беспамятство. Операцию сделали, и через три дня Сережка умер, уже ни разу не очнувшись.
Удивительные были похороны. Розка, совершенно пьяная, то хозяйничала, то подходила к гробу и кричала, потрясая кулаками над лицом мертвого:
- Сволочь! Гад! Сколько я от тебя натерпелась. Абортов по пять штук в год, книжку свою проиграл да пропил, мою тоже хотел. А я хитрая, я ее спрятала. Бил, гадина. Чуть ему не так, ведром по голове, кастрюлей по роже. У-у!.. паразит!
После этого бросалась на тело мужа и причитала обычное:
- Сереженька, дорогой! На кого ж ты меня покинул, ничего ж у меня теперь не будет, лучше бы помереть мне вместе с тобой...
Откричавшись еще и так, она садилась на стул около гроба, о чем-то думала, может быть, впервые в жизни пытаясь многое свести к одному, шевеля губами, покачивая головой, что-то подсчитывая на пальцах, иногда произнося: «да»... «нет»...
Жутко было видеть это прощание. Сережкина мать умерла год назад и хорошо сделала. Каково бы ей было хоронить третьего сына.
Опять шли мысли о/том, что смерть серьезная штука, что она, может быть, есть самое главное, о чем постоянно должен помнить и думать человек. Она дана как бы в помощь человеку, чтобы, зная о смерти, ценили жизнь.

* * *

Мишка во время суда держался прямо, нераскаянно. Огромный, грубое лицо с запавшими глазами - чудовище, убийца. Но перед зачтением приговора он изменился, томный какой-то сделался, стало видно, что есть и в нем душа.
Мишке дали десять лет, и четвертым кандидатом на тот свет представлялся он: десять лет особого режима, переболел туберкулезом и состоял на учете в городском тубдиспансере...

Но четвертым получился лучший друг Волчок, во время самых последних событий отбывавший второй срок.
Еще задолго до того, как Вадим бросил пить, а Волчок сел во второй раз, друзья не то чтобы разошлись, но отдалились друг от друга. Лишь один сезон, тогда, после дачи крови, они работали дружно, до крайней степени изнуряя себя. То пьянствовали, умудряясь напиваться три раза в сутки. То работали по четырнадцать-шестнадцать часов без перерыва. Земля под ногами делалась зыбкой, стены перед глазами качались. Вадим к октябрю месяцу купил себе «ЧЗ-250». Не мотоцикл был - скрипка, на малейшее твое движение отзывался. На «ковровце», если скорость восемьдесят в час, все мелькает, мотор ревет, страшно. На «чезе» эту же скорость не чувствуешь, будто плывешь, лишь когда на спидометре под сотню и встречный воздух делается плотным, осознаешь опасность, требуется повышенное напряжение... Волчок мотоцикл купить не мог. У него родился второй ребенок, а главное, жена полностью раскусила своего муженька, единственным его оправданием могли быть деньги, хотя она им уже давным-давно не рада была.
Потом в конторе решили, что для укрепления дисциплины в помощь освобожденному мастеру надо неосвобожденного бригадира, и назначили одним из таковых Волчка. Бригадиры, естественно, от работы себя освободили. Больше того, принялись эксплуатировать вчерашних товарищей. Бывало, договорятся работать, но Волчок является лишь к середине дня или пришлет вместо себя других.
- Не, так не пойдет,- сказал Вадим другу.
- Почему?
- Тот самый беспредел получается. Пахота, расходы, доходы рассчитываются на двоих, и вдруг получаюсь пятым. Невыгодно.
Впрочем, пока Вадим пил, было по-разному. И даже чего только не было.
А Волчок рос, мастером назначили.
Пьянствуя с бригадой до последнего дня месяца, мастер Волчков все чаще обращался за деньгами для своих бездельников к операции «мрак и туман». И однажды пришел за Вадимом поздно вечером:
- Погорели мы с тобой. Заводи мотоцикл. Всю ночь будем ездить. В ЖКК наши наряды подняли.
Скандал был грандиозный. И наряды-то подняли лишь за самый последний месяц, углубляться, догадываясь, что может случиться дальше, не стали. Истцы решили в конце концов, что предприятие в ближайшее время по мере надобности выполнит все те работы, которые не делало, но записало, что делало. Волчок, конечно, был разжалован в рядовые.
- То вознесет его высоко, то кинет в бездну без следа,- веселился он, лицо его, в последнее время волевое и озабоченное, как бы разгладилось, прояснилось.
Между тем происшествие очень облегчило жизнь предприятию. Чтобы не повторять ошибок, придумали предварительную оплату труда. То есть сначала заказчик, как бы уже наперед зная за что, должен был оплатить необходимую работу. Шантажировать теперь можно было вполне легально.
- У нас предварительная оплата!- выкрикивали в лицо заказчику мастера.- Сначала вы платите, потом мы работаем. Умные и опытные сразу же вступали в переговоры:
- Ладно, а чего ты хочешь?
Глупые начинали бегать по инстанциям и кой-чего добивались, но было это, видно, нелегко, потому что глупых с годами делалось меньше и меньше.
Волчок же, помогший системе усовершенствоваться, скоро вынужден был уволиться по собственному желанию. Очень уж сильно он пил. И чем дальше, тем безудержней. Работать совсем не хотел. Договорится, возьмет аванс, а ничего не делает, все его ищут, просят, угрожают.
Сначала Волчок поступил в организацию, занимавшуюся ремонтом и строительством хлебопекарных печей по всей области. Рад был. Что-то удалось лихое провернуть, звал Вадима к себе. Но вдруг уволился. Еще куда-то поступал. Наконец объявил себя вольным человеком. Зловещие о нем пошли слухи. Ходит в обеденное время по учреждениям и ворует арифмометры, печатные машинки... Еще ходит по частным домам и штрафует за воровство электроэнергии, которое в Ростове было делом, кстати сказать, обычным... Еще во время зарплаты умудряется получать за других деньги в разных СМУ, где люди плохо знают друг друга... Берет в пунктах проката холодильники, магнитофоны и продает...
За холодильники, самое безмозглое из своих дел - ведь на себя, по собственному паспорту их записывал,- и получил четыре года.
Вадим был на суде. Слишком тяжкое впечатление произвел друг накануне, когда у него уже имелась в кармане повестка.
- Обложили как медведя. А что делать?.. Да оно мне, наверно, и надо. Скажу, что алкоголик, буду отбывать и заодно лечиться. Там вообще-то весело. Попадаются остроумнейшие люди... Ну а ты как? Завязанный?..
- Почему же? Все в жизни сводится к тому, чтобы соблюсти меру.
- Здоровье укрепляешь...
- Не только. Вот копаюсь в книгах, стараюсь понять, кто мы такие и с чего пошло.
- И как же?
- Нас погубила сила.
- Здорово!
- В истоке был, конечно, страх. Желание силы - последствие.
- Отчего же страх?
- Да мало ли. Печенеги, половцы, татары. В конце концов мы захотели великой силы, чтобы никого не бояться и всех подчинять. И поползли во все стороны. И это нас погубило.
- Не понимаю.
- Была такая теория, чтобы славянам если не объединиться, то хотя бы крепко дружить. Вот бы и держаться этого. Вышло же, что мы поползли в разные стороны. Зачем, например, понадобился Кавказ? Кавказцы на нас совсем не похожи, ничего мы там не изменили. Или Средняя Азия? Дальше - хуже. В Корею полезли, в Маньчжурию. Дома же, именно в России, обернулось рабством, потому что силу надо как-то питать. И просто очевидно было, что в империи рано или поздно все вверх дном перевернется и станет еще несправедливее.
- Но почему же несправедливее?
- Потому что рабы есть рабы и ничего кроме рабства не знают.
- Умная же ты сука! Только почему ты в печниках торчишь? Ты вроде патриот, а деньги даром получаешь.
- А что мне делать? Помогать начальству укреплять нашу или какую-нибудь другую шарагу? Некоторую пользу я приношу и по меньшей мере искренен.
- Я тоже,- засмеялся Волчок. На этом они расстались.
Через десяток дней после суда Вадим все-таки пошел к жене Волчка.
- Как это было?
Валя, Волчкова жена, потрясенная судом, все еще никак не могла успокоиться. Она обрадовалась новому слушателю, в чем тут же и призналась.
- Много лет терпела, а теперь в очередях, в трамваях, просто с попутными людьми на улице о нем говорю и говорю. Как это все-таки унизительно! Сидит, плечи широченные, голову наклонил, все признает.

Много нового услышал Вадим о Волчке. Оказывается, он два раза пытался покончить с собой. Сначала напился хлорофосу, потом сильно растопил печь углем, закрыл дверь в комнату, где спала Валя с детьми, а сам лег в кухне, прикрыв в печи до конца задвижку. В обоих случаях увозила скорая и спасали... Он не только пил, но и глотал в огромных количествах всякие таблетки вроде кодеина, курил дурь...
- А врал как! Вечером приходит и врет одно. Утром ничего вспомнить не может и выдумывает новое, Я не выдержу скажу про вчерашнее, и он тут же начинает выкручиваться и плетет уже бог знает что... Детей он, конечно, любил, старался для них. Меня тоже любил. Да, любил. Пока я здесь, он меня слушает, он для меня все может. Но стоит отвернуться, он что-нибудь сотворит. Клянется, божится: «Все, Валя! Теперь уже все. Теперь как сказал, так и будет». Через час забыл... И ничего у нас с ним не было. Сделает хорошее и тут же изгадит. Я при нем тоже очень изменилась. О!.. Сидишь вечером, ждешь его и знаешь, что плохо будет JB любом случае. Плохо, если не придет. Плохо, если придет. Сидела так и надумала забрать из деревни мать, чтоб присматривала за детьми, пошла в вечерний институт. Пусть он меня ждет. И этого он мне простить не мог, стал уходить на материну половину. Другого ищешь!.. Красивой жизни захотела!.. Дурак ты, отвечаю... Все время твердил, что думает о жизни ночи напролет. Где же результаты твоих мыслей, спрашиваю. А понимаешь, говорит,- слишком много хочу. И даже знаю, как добиться. А начать, приступить не могу. Государством управлять, говорит, запросто бы смог. Когда мастером назначили, рад был. Прошло несколько дней. «Ну, как живешь с тех пор, как господа тебя в хоромы взяли?»- спрашиваю. Смеялся аж взахлеб. «А я думал, что ты дура!..» Почему я дура? Как можно собственной жене сказать, что она дура? Все он во мне перевернул. Раньше понимала, что в жизни надо. Теперь ничего не понимаю. Даже не могу вспомнить, как это я понимала..

* * *

Возвратился Волчок через два года, вскоре после гибели Сережки.
Вадим почему-то оказался в пивной на Международной. Вдруг подкатил «бобик», из него вышел Волчок, и первое, что сказал Вадиму, было:
- У тех, кто откидывается, мозоли на руках внутри, а у меня снаружи. Бил!
Загуляли. Шпана Красного города заполнила почти мгновенно в двенадцать часов дня пивную. Тут и Куня, и Жук, и Ленька Татаркин, и даже его старший брат Витька, и еще многие.
Волчок не выглядел истощенным, не набросился ни на еду, ни на питье. Но в этот раз было очень хорошо заметно, что он сидел. Заторможенность движений, морщины на обветренном лице, выдвинувшаяся вперед, горько и угрожающе отвисшая челюсть, печальный, исподлобья взгляд - облик обреченного на многие безрадостные дни.
Из пивной пошли провожать Волчка домой, на материну половину, и здесь тетя Катя накрыла стол и еще гуляли. Не было никакой возможности поговорить с Волчком. То он ходил проведать детей, сказав после этого, что с Валькой жить не будет, то мылся и переодевался.
- Завтра жду тебя у «Московского» в семь,- сказал Вадим..
- Годится,- согласился Волчок.
На следующий день сидели в ресторане и Волчок рассказывал, как бригадирствовал. 328 человек рабов! По утрам стеганкой выгонял из барака: кыш! кыш! Если что не так - в зубы не раздумывая. Пил, сколько хотелось. Посадят в карцер, а без нега никто ничего не может. Сутки отсидит - и выпускают: план,, сроки.
Неплохо он рассказывал, но был какой-то непохожий на себя - в рассказе похожий, а здесь, за столом, непохожий.
Жена его Валя за прошедшее время успела сойтись и разойтись с другим. Вадим попробовал заговорить о его будущем.
- С Валей жить не собираешься?
- Ни за что! И не будем об этом. Вообще пока ничего не хочу. Деньги есть, отойду от барачной грязи.
Когда вышли из ресторана, Волчок вдруг как-то странно замер, медленно расстегнул пальто, вынул из кармана пиджака пузыречек с таблетками, одну положил в рот. После этого покачался секунд тридцать, и отпустило.
- Что с тобой?
- Да ничего. Так, мелочи жизни.
Через несколько дней Вадим узнал, что Волчок лежит в больнице с обширным инфарктом.
Сразило его в феврале. А распростился Вадим с ним в июне, за месяц до его смерти.

* * *

Было это так.
Волчок пришел в субботу, в полдень.
- По соседству мужик полдома купил, печку надо сделать. Сможешь завтра? Сорок рублей ему назначил. На чердак вылазить не придется - включимся в печку на той половине.
Можно,- согласился Вадим. Покончив с делом, Волчок протянул:
- Вот вчера накачался! У тебя там ничего нет?
- Никогда не держу, сам знаешь.
- Пошли хоть пива выпьем.
- Тебе нельзя.
- Брось ты, белка, строить целку... Пойдем! Они поехали в горсад, засели на Зеленой горке. Волчка несло.

Пить он начал еще в палате. Их в ней лежало таких шестеро. Крепко на почве алкоголя подружились. Жаль, на сегодняшний день остался только Волчок да еще один, остальных уже нет. Он, Волчок, тоже умирал. Секунд тридцать сердце не билось. Лежал, смотрел на часы, было абсолютно все равно, начнет оно вновь биться или нет... Сдерживать себя он теперь окончательно не может. Сел в автобус, который оказался экспрессом. Прет и прет без остановок. Он просит водителя: будь другом, я больной, мне здесь сойти надо. Тот высокомерное что-то. Пассажиры тоже вякают, что, мол, думать надо было. Ах вы гады! Оглушил водителя кулаком по башке. Автобус пошел зигзагами, перелетел через трамвайное полотно на полосу встречного движения и там чудом не столкнулся с грузовиком... Потом в пивной заехал в зубы человеку-горе, сто пятьдесят килограммов живого веса, двадцать лет никто не бил...
Одна сторона щеки у Волчка была пухлая - это очнувшийся водитель автобуса стукнул монтировкой, раздробил десну, хирург чистил, но болит второй месяц. И средний палец правой руки гноился: зубы человека-горы гнилыми и ядовитыми оказались.
Время от времени Волчок доставал пузыречек с таблетками нитроглицерина, тут же поясняя, что в день употреблять допустимо не более одной, он же ими закусывает. Вообще больше четырех килограммов подымать, выше трех ступенек шагать, жиры, острое, соленое и еще много нельзя, нельзя, нельзя. Он потихоньку нарушает, но все пока идет нормально! Разрыв, который был в семь сантиметров длины, срастается, самочувствие бодрое...
Они до сумерек сидели за столиком кафе. Вадим страшно устал от вина.
- Все, Володя, невмоготу. Пошли по домам,- говорил Вадим.
- Хорошо. Бери еще по стакану, и тогда будет все,- отвечал Волчок.- Знаешь, до чего домой неохота...
- Думать?
- Ага.
Вот тогда Вадим и простился с Волчком: «Через два месяца он умрет».
На следующее утро вообще все-все сошлось.
Вадим приехал к Волчку на мотоцикле, переоделся у него в летней кухне, взяли в руки инструмент и уже выходили через калитку, как тетя Катя вернула Волчка.
В Красном городе улицы между проезжей частью и заборами засажены фруктовыми деревьями. Вадим ждал перед старой вишней. Ее когда-то срубили на уровне пояса, из пня во все стороны пошли молодые ветки и выросло новое дерево, кое-где начинали краснеть вишни. В руке у Вадима был тяжелый молоток с длинной, хорошо насаженной рукояткой. И вдруг по какому-то наитию он стал бить молотком по этим ветвям, и, длинные, молодые, они довольно легко отваливались от ствола и плавно ложились на землю. Не в силах остановиться, он бил и бил. Вот! Вот! Молодое и сильное обречено на преждевременную гибель, когда растет на старом прогнившем стволе.
Ни одной ветки не осталось, а он не мог остановиться и разнес толстенный ствол. Наконец все было разрушено, он стоял перед огромной зеленой кучей с серо-рыжим, довольно ярким центром.
Вышел Волчок. Обычный, что-то жующий. И вдруг увидел кучу, глаза его округлились в величайшем изумлении.
- Гля! Кто это сделал! Зачем?
Вадим почему-то не решился признаться.
- Не знаю...
Глянул на кучу, на Волчка, на кучу... Объяснить проделанную работу было конечно же невозможно. Что-то дернулось в животе, дернулись плечи. К счастью, тетя Катя снова позвала сына, и Вадим затрясся от смеха. Странный это был смех, неудержимый, со слезами. Он перебежал на противоположную сторону улицы, спрятался в кустах. И лишь когда вновь появился и стал звать Волчок, кое-как справился, вытирая слезы, сказал Волчку:
- После вчерашнего вывернуло..
Потом они работали. Новый сосед Волчка оказался хлопотливым добряком, все до того прекрасно подготовившим - и кирпич лежал где надо, и раствор готов,- что Вадим велел Волчку сесть на табурет и не двигаться. И Волчок сел и начал было говорить, но Вадим опять остервенился, работал с предельной скоростью и четкостью. И Волчок отодвинулся от быстро подымающейся печи, замолчал и смотрел печальными глазами больного животного.
Кончили. Затопили. Радостный хозяин рассчитался с Вадимом и выставил бутылку водки. Пили он и Волчок, Вадим отказался под тем предлогом, что за рулем. Выпив, Волчок опять разговорился.
- В стиле чемпиона, как и было обещано!
Когда вышли на улицу, Вадим отдал ему половину денег.
- Да не надо... За что?
- Бери. Детям что-нибудь подаришь.
- Ну спасибо.
И... он бы был не он, если бы не соврал на прощанье:
- Мы еще поработаем. В сентябре должно зарубцеваться. К вам поступлю сначала рядовым, а может быть, и сразу мастером, в партии восстановлюсь...
- В какой еще партии?- изумился Вадим.
- В обыкновенной. Ты разве не знал? Ты много про меня не знаешь,- очень довольный собой, сказал Волчок.
Вадим засмеялся, переоделся, сел на мотоцикл, дал газу и... хотел он того или нет, с души как камень свалился.

* * *

Почему все-таки Вадим разнес ни в чем не повинное, начавшее плодоносить дерево?
С ним было так.
После того решил он пить только по вечерам и не чаще двух раз в неделю, сразу появилось много времени. Правда, без нервного подъема, который дает алкоголь, очень уставал после рабочего дня. Но постепенно вошел в норму и конечно же набросился на толстые журналы, на новейшие книги. О, боже! Как персонаж Ильфа и Петрова, он только и мог что бормотать... «Все те же сны... Ах, все те же сны!» Интересное было. Иногда вопросы ставились прямо и серьезно, статьи начинались умно, веско. Но скоро авторы начинали сами себе противоречить и конец получался фарисейский, а часто откровенно подобострастный. В бешенстве отбрасывал журналы.
Он снова начал было пить, однако, раз осудив пьянство как постыдную и ненужную слабость, оказалось не так-то просто вернуться к старому. К тому же он плохо себя чувствовал, постоянно болело горло, даже не мог пить охлажденную газированную воду. Он пошел в больницу, и тот же доктор, с чьей помощью когда-то избавился от нарыва, сказал:
- Если не бросишь курить, через три года станешь инвалидом, а через пять помрешь.
Бросить курить ему было во много раз трудней, чем пить. И все-таки собрался с духом и бросил. Дней пять ходил с повышенной температурой, сам не свой. Потом отпустило, и уже курить хотелось лишь временами. Если поправлять здоровье, так основательно. Навозил во двор разных железок, соорудил штангу. Еще по вечерам ходил на площадку у Ботаники гонять с подростками в футбол. Аппетит, недостатка в котором никогда не было, с первого же дня без папирос усилился невероятно. Щеки скоро у него сделались толстые, себя он почувствовал здоровым, как бы очистившимся от скверны. Еще в это время он стал покупать пластинки с великой музыкой восемнадцатого и девятнадцатого веков. О чем, по какому поводу музыка, можно было только догадываться. И прослушав пластинку один раз, он ничего в ней не находил. Но после второго, третьего прослушивания... Давно уже запали в память слова: «Для воспитания души достаточно одной музыки...» Вот это самое оно и было: душа о душе и для души... И еще, слушая, он не мог не сравнивать прошлое и настоящее. В настоящем ничего подобного родиться не могло: души сократились, никто не знал, чего мы хотим и куда идем.

Потом был красный субботник. Со всех рабочих взяли подписку, и поэтому явка была стопроцентная. Начальство тоже явилось. Позорное это было единодушие. Ни один из начальников не взялся за лопату. И уж бы ладно эти. Но подхалимы - профорги, активисты художественной самодеятельности... Целая толпа, размахивая руками, указывала, советовала, передавала поручения. Из этой толпы шепотом донесли, что на подходе комиссия из горкома партии и может случиться взбучка.
На границе между участком производственного предприятия и другой, неизвестной организации, завязалась свирепая ссора.
- На чужом горбу в рай хочешь въехать?- орал горлохват производственного предприятия, между прочим, и не собиравшийся браться за лопату.
- А ты думаешь, здесь фраера?- отвечал ему точно такой же из чужих.
Впрочем, скоро выяснилось, что вскопать газоны вдоль квартала можно очень быстро, на человека приходилось не более десяти квадратных метров. Распространилась новая команда: «Не спешить!» Подхалимы, тараща глаза, шепотом разъясняли: «На заводах и фабриках обычную свою работу бесплатно делают, по-настоящему вкалывают. Надо хоть показать, что мы трудимся». Печники сбрасывались по рублю, тянулись в подворотню пить. Получался самый заурядный субботник - сначала лихорадочная бестолковая деятельность, потом резкий спад, расслабленность, анекдоты... К подвыпившим печникам подошел сам председатель добровольного пожарного общества и стал рассказывать, каким город будет в восьмидесятом году.
- Эту улицу не узнаете. Трамвайную линию уберут, вместо старых домов построят девяти- и восемнадцатиэтажные здания.
- А что будет с нами?- спросил Вадим.
Председатель ни на мгновение не затруднился:
- А мы расширимся и окрепнем. Раздались недоверчивые смешки.
- Значит, оставь надежду навсегда?- сказал Вадим. Председатель сделал было суровые глаза, но, видимо, решил сдержаться, дурашливо встряхнулся.
- Ты это о чем? А!.. Ну да, честных разгоним, жулики останутся.
- Наверное, это будет очень весело,- сказал Вадим.
- Вадим!- повелительно крикнул дедушка Макушкин, уже пятый по счету производственный мастер Вадима.
- А оно чем дальше, тем страшней,- выручили начальство печники.
- Ага, чем дальше в лес, тем больше дров...- и все стали смеяться.
Здесь подкатился Матюша, мигом оценил обстановку.
- А скажи мне, дорогой Вадим, какая должна быть разделка от АКХ-18 между нею и деревянной стеной?
- Вертикальная или горизонтальная?.. Тише! Не подсказывать. Я сам отвечу.
- Да какая разница?
- Полкилометра!
Печники дружно хохотали.
- Ну ты, Ильич, и придумаешь. Кто же этого не знает?
- То-то что полкилометра. Тургеневская тридцать, квартира двадцать - сколько ты там сантиметров не добрал?
- Это было сто лет тому назад, и, между прочим, до сих пор не сгорело,- сказал Вадим.
- Ильич, мы тебе сейчас столько адресов наговорим! А что делать, если балка?.. Резать, и пусть потолок садится?- загомонили мужики. И уже ничем их нельзя было остановить. Как же, представилась возможность вот так запросто выступить перед самим председателем.
Вадим потихоньку выбрался из толпы и пошел к мотоциклу. «Расширимся и укрепимся»! Ну и подонок. Как же все-таки мы дошли до жизни такой?»

* * *

Все годилось для употребления: и краткий курс ВКП(б), и Библия, и брошюра Каутского, издания 1906 года, и подшивки журналов «Нива», «Русское богатство», «Современник». Все читал он с великой жадностью и удивлением. Как! У человечества огромный опыт, давным-давно известно, что идет на пользу, а что во вред народам. Существует наука о человеке, где черным по белому сказано, что человек подвержен самым различным слабостям, но каждый имеет разум и хочет жить именно этим разумом, и всякое насилие над его разумом кончается сопротивлением, бунтом. В свете опыта человечества и науки о человеке политика «государственного принуждения», начавшаяся со времен Московского царства, то усиливающаяся, то ослабевающая, но никогда не замиравшая, при царях обернувшаяся крепостным рабством, а в двадцатом веке сталинизмом, была преступлением.
Долго занимали его писатели Просвещения. Чем не руководство, чтобы жить долго, безбедно и счастливо? Да еще на российских просторах.
После Просвещения буквально застрял он в истории русского революционного движения. С самого зарождения было оно порочным и не могло быть другим. Не только об аристократах-декабристах, но о всех русских революционерах, вплоть до самых последних, погибших в тридцать седьмом году, можно было сказать: «Как страшно далеки были они от народа!»
Очень долго Вадим не понимал, кто все-таки победил. Что это были за люди?
Ответ нашелся, когда взялся перечитывать нашу великую классику.
Когда он в пятнадцать лет открыл для себя классику, ее герои воспринимались как что-то давным-давно отжившее. Ядра в 812 году с позиции на позицию летали. Подумаешь! Разве это можно сравнить со взрывом тяжелой авиационной бомбы в шестьсот килограммов весом? И все остальное... титулы, родовое дворянство. Но он взрослел, он сталкивался с самыми различными людьми и вдруг видел: «Да это же Молчалин!.. А это Хлестаков!..» Председатель ДПО был чистейший Сквозник-Дмухановский, плановичка Руденчиха-Коробочка, Матюша... Нет, не Ноздрев. Такие проходили без имен - лакеи, холуи. А единственный знакомый интеллигент Валентин Стахов был похож на Пьера Безухова.
Взявшись перечитывать Гоголя, Толстого, Достоевского, он поразился. Да ведь русская литература вся пророческая, сбылись ее самые дурные сны! «Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований»,- разве этот сон не сбылся? Вадим наконец понял, кто победил. Черти! Черти, которые на российской почве, когда с одной стороны торжествует печатное слово, а с другой крепостничество, рождались в великом избытке.
Еще Чичиков понял, какие дела можно творить в Российской империи. Выгори дельце с мертвыми душами, то-то можно было бы позабавиться. Его не поняли, общество оказалось слишком косным. Черти всех рангов возликовали, когда грянула революция. Обобществление средств производства - как это здорово было придумано интеллигентами вроде Безухова-Стахова. Равенство, братство, уничтожение эксплуатации - это, конечно, чушь собачья, это когда-нибудь в будущем. А пока все в кучу - и что захотим, то и сделаем! Попробуйте жить без орудий труда, без земли? Да и всеобщая трудовая повинность... ради равноправия хотя бы.
Двадцать лет потребовалось чертям, чтобы победить. К тридцать седьмому все в стране было приведено к полному единообразию, все в ней от мала до велика по первому же слову вождя в любое время помирать были готовы.

* * *

Зол был Вадим невероятно. Хотя бы обсудить свою версию было не с кем. Удивлялись, поддакивали. Но даже лучшие понимали плохо, не были готовы слышать такое. Пытался просвещать подруг. Слушали внимательно, однако очень скоро начинали улыбаться, перебивали одним и тем же вопросом:
- Какое у тебя образование?
- При чем здесь мое образование?
- Нет, ну все же?
- Образование - от слова образован. Андрей Болконский был образован, Чехов, Толстой, Достоевский. Наше так называемое высшее образование такая же брехня, как и все остальные достижения. Образованный человек прежде всего порядочный человек. Нет у нас образованных людей и быть не может.
- Да, ты прав. А разве можно иначе?
«Что как мы все вдруг сделаемся сознательными? Что если наши единогласно поднятые вверх руки будут правдой?- спрашивал себя Вадим и отвечал: - Тогда конец. Будет сплошная фальшь». А так жизнь бурлила. Возможность легкой жизни почувствовали все. И каждый совершенно искренне спешил урвать что можно. Целые предприятия, будучи государственными, на самом деле превращались в частные лавочки, где законным путем ничего нельзя получить. Стоило посмотреть на работников какого-нибудь мебельного магазина или склада строительных материалов, когда привозился свежий товар. Не покупатели, а продавцы, грузчики, кассиры набрасывались на него, отталкивая друг друга, спеша прилепить ярлычок со штампом «продано»-и уж потом товар продавался. По Красному городу-Саду, не таясь, среди бела дня разъезжали грузовики с крадеными рамами, досками, кирпичами, цементом. Увидят строящийся дом и предлагают: «Надо? По дешевке отдаем». И никакого стеснения с обеих сторон. Умением украсть гордились... Однажды Вадим пришел на котельный к старым товарищам и рядом с бочками в дальнем углу увидел железные ворота, железные калитки и одноколесные железные тачки. «Новая продукция?» Товарищи радостно осклабились: «Ага! Как бывшему другу пару десяток сбросим».

Следствием воровства стало поголовное пьянство. В пятидесятые на заводах пили только в дни зарплаты, причем некоторые лишь из солидарности. В шестидесятые пьяный работяга посреди смены стал заурядным явлением. Вокруг продовольственных магазинов, уже как результат пьянства, появились стада ханыг, синих от алкоголя, никотина и недоедания. А ведь совсем недавно некоторые из них были красавцами, одаренными футболистами, пловцами, танцорами.
Вадим в этой жизни устроился неплохо. С апреля по ноябрь шли и шли к нему люди - на работе под конторой поджидали, а чаще по утрам приходили домой. «Молодой человек, вы у наших знакомых работали. Не можете ли вы и нам?..» Он мог. Он смело мог бы прибить к своему дому табличку: « Максимов, каменщик, печник и что угодно »- и больше никогда не ходить в контору-богадельню. Но закон о всеобщей трудовой повинности, почему-то называемый правом на труд, не позволял этого. И надо было пять дней в неделю ходить к восьми в контору, иногда работать, чаще откупаться, отгавкиваться. До чего это было гадко! Но как, в самом деле, быть? В конце концов это лучше (хотя, если подумать, вряд ли), чем писать пухлые лживые романы или клеить ярлычки со штампом «продано».
Вадим был зол. Сильный, страдая от бессилия, раскрошил он дерево. Он, пожалуй, и голову дал бы себе отрубить, лишь бы весь этот самоубийственный позор кончился. Вовка Волчок, самый одаренный из товарищей детства, должен был через два месяца умереть...

ЭПИЛОГ

Он тогда решил: «Пора! Конца этой мути мне все равно не увидеть. Пусть буду иметь хоть что-то».
Странно это было видеть. Та девушка, которую он встречал по утрам на углу Красноармейской и Буденновского, все еще была одна. Это тоже каким-то образом было характерно для времени. Показатель в своем роде. Красивое, строгое, чистое никому не нужно. Возни, пожалуй, не оберешься, отдачи потребует полной.
В первый раз они даже не назвали своих имен.
Во второй раз она спросила, как его зовут, почему-то обрадовалась имени, и он, перехвативший ее после работы в проектном институте, который был недалеко от его конторы, назначил ей свидание.
В третье свидание они поцеловались.
Потом он рассказал ей свою версию, а также кое-что о себе - он не идеальный, однако если сравнить с другими, то лучше многих: во-первых, умеет работать, во-вторых, держать язык за зубами, в-третьих, никогда первый не нарушал уговора.
Потом было жаркое воскресенье, они поехали вдоль Дона вверх, к Старочеркасской, бывшему городу и столице Войска Донского. Когда она разделась, он почувствовал себя так, будто все еще был мальчиком: «Неужели с такими что-то может быть? Господи, я не смогу». Его будущая жена была совершенна. Когда искупались и легли на песок, он, шутя, накатился на нее.
- Тяжело?
- Не-ет...
- На вид во мне восемьдесят, на самом деле девяносто. Сейчас это очень модно,- и при этом хотелось касаться, целовать, дальнейшего он не представлял.

Неизведанные чувства переполняли Вадима, когда он шел на свидание со своей невестой. Ведь этого не должно было быть! Ведь он на это никогда не надеялся!.. Но она показывалась, приближалась, улыбалась, наконец он слышал ее голос. Ходили в кино или просто гуляли. Потом он провожал ее домой. Она жила на тихой старой улице в центре города. Прощание было долгим-долгим. «Господи, что же это такое?»- шептала она, и момент полной близости был не за горами. «Ну да! Разве не показала она еще тогда, на песке девочкой, что хоть и хочет казаться строгой, на самом деле вполне нормальная. Тогда ей нужны были домики и куклы, теперь я»,- думал Вадим, возвращаясь домой.
В первый раз у них ничего не получилось. В воскресный день до вечера загорали на Дону. Потом поехали дорогой на Кавказ, свернули в лесопосадку. Но полотенце, которое себе постелили, было мокрое и в песке. Солнце еще не село, в густых кустах было душно и, самое страшное, полно комаров. Наконец выяснилось, что в посадке живут пасечники, сначала прибежала и облаяла собака, потом явился хмурый дядька.
Перед второй попыткой он устроил себе хорошую разминку. Он не знал, что из этого получится, но надо было хотя бы отвлечься. И он собрал пацанов со своей улицы от двенадцати до восемнадцати, пошли на площадку перед Ботаникой и часа полтора гоняли до изнеможения. Потом он обмылся под летним душем, привязал на багажник мотоцикла одеяло и палатку, по дороге к ней купил бутылку кубинского рома - ром взял из-за этикетки с мулаткой в красном. На этот раз уехали недалеко, поставили палатку, расстелили одеяло, разделись.
- Сначала выпьем любовного напитка,- сказал он.
Против этого она воспротивилась: она читала, что алкоголь вредно действует на предстательную железу.
- Журнал «Здоровье» сочиняют импотенты. Я знать не хочу, что это за предстательная железа,- и он как следует приложился к бутылке.
Ром оказался невероятно жгучим.
- Попробуй.
Она попробовала и чуть не задохнулась.
- Ну тебе, может быть, и не надо.
Пока она кашляла, отплевывалась и вытирала слезы, он еще два раза хорошо приложился к бутылке. И...
- Вадим!!!- крик этот далеко разнесся по полям.
Потом она уехала на десять дней от института в колхоз. Началась сильнейшая жара. Днем в тени под сорок градусов, душные ночи. И через несколько суток такой жары, когда и здоровые люди жаловались на бессонницу, в июльское субботнее утро умер Волчок.
Вадим, когда Ленька Татаркин примчался на государственном «Москвиче» сообщить, ничего не почувствовал.
Ничего не чувствуя, помогал в похоронных хлопотах. Впрочем, их почти не было. В морге случилась какая-то авария, мертвецов на хранение не брали. И похоронить раньше понедельника нельзя, потому что требовалось оформить документы. Волчок лежал в лучшей комнате в лучшем костюме, все время меняясь. Сначала он посерел, потом стал темнеть и раздуваться. Когда-то в пьяной драке ему стукнули точно по лбу консервной банкой. Долго Волчок носил эту печать, не раз она была поводом для веселья. Потом след исчез. Но вот стал он распухать, и на лбу все явственней проступал круг. Вадим смотрел на этот круг, глупые, какие-то затертые слова лезли в голову: «Не справился с жизнью». Ну нечего, совершенно нечего было сказать по поводу этой гибели! И все, кто приходил удостовериться и проститься, тоже мрачно молчали. И закопали Волчка в понедельник, в четыре дня, при немалом стечении народа без всяких речей и слез. Лишь старшая сестра да мать тихо заскулили. Жены и детей его не было, они как раз уехали на море, и никто не знал, где остановились.

Осенью была свадьба.
Накануне свадьбы он съездил к Волчковым. Тетя Катя вынесла Вадиму тетрадку: «За одну ночь Вовка написал». Вернувшись домой, Вадим стал читать. Это было начало производственного романа. Начальник большой стройки Владимир Гудков приезжал откуда-то из глуши домой, огрубевший душой и телом, и вдруг видел сытого, омещанившегося друга. Когда-то неразлучные, друзья идут в ресторан, объясняются. Один говорит о необходимости трудиться ради будущего, другой отвечает цинично, что еще неизвестно, какими потомки будут и чего захотят, поэтому надо жить для себя. Двадцать страничек исписал за ночь Вовка Волчок и, видно, понял, что до конца еще очень далеко. И... встречей в ресторане все кончалось.
Дочитав до конца, Вадим вдруг простил их всех. Бедные мои оборванцы, разве можно бросаться с вилами на паровоз? А все-таки они были!
Потом, уже после свадьбы, в пасмурный, но не холодный осенний день он делал у себя в Красном городе печку, заканчивал трубу. Вышла какая-то задержка с раствором, и он, сидя на коньке крыши, глядел вокруг. И вдруг удивился: сколько же сделано его руками - трубы, под трубами печки, целые дома. И в этих домах, около этих печей жили люди, о которых, кроме него, никто никогда не расскажет.
Вдруг совершенно ясно ему стало, какова будет его жизнь дальше. Сначала построит новый дом вместо старого. Потом купит подержанный автомобиль, чтобы путешествовать хотя бы по европейской части СССР. Потом - во что бы то ни стало заговорит...
_____________________
© Афанасьев Олег Львович