Детство до четырёх – это счастье. Потом война - великое несчастье, когда ничего в детях не остаётся детского, также как во взрослых взрослого, всех она сровняла, всех сделала потерявшими самих себя. Потом снова детство. Мирное. Но отличающееся от начального мирного, довоенного, совершенно счастливого, теперь бесприютное, голодное, безысходное. Когда в ноябре 48 года наконец появились хлеб, крупы, сахар, постное масло, молоко и наелись (в первый день сытости за малым не издохнув в собственной блевотине), всё равно было плохо. Сама твоя пульсирующая кровь говорила тебе: ты не то, чем должен быть, неужели тебе не вырваться из нищеты материальной, а ещё больше от окружающей нищеты духа: ты со всеми твоими потрохами полностью зависишь от действующих вокруг тебя сил. И кажется, конца края тому, что есть, никогда не будет, время стоит на одном месте, жизнь твоя уходит в пустоту. Но это не так. Просто время твоей жизни и время жизни на одной шестой части суши не совпадают по скорости, что-то потихоньку меняется, однако не настолько, чтобы исполнилась хоть часть твоих желаний. И вот живёшь – это перед тобой раскрываются неведомые новые и новые страницы великой книги  твоей собственной судьбы. Много  там чего было. И каким-то образом кончалось благополучно. Но после семидесяти начал разрушаться очень уж явственно. И почему-то сбой даёт всё больше левая сторона меня. Потух левый глаз, левое ухо плохо слышит и значит, тоже скоро отключится,  ноги, главным образом левую, давно уж сводят  то судороги, то  боль в икрах такая, что посреди дороги не можешь сделать шаг, и вообще ступни  стали бесчувственными и при любой температуре мёрзнут. А ещё колени, спина. И сердце явно не прежнее, при ходьбе уже минут через пятнадцать начинает подкатываться к горлу. И память. От сиюминутного постоянно отключаюсь, а вот прошлое вспоминается самым неожиданным образом... В сущности я живу в действительности прошлой благодаря памяти, а действительность текущую дарит телевизор и интернет. Они теперь мой капитал, дающий повод к размышлениям.

      Вот, к примеру, работа памяти:

«Была мечта, что где-то на краю света существует неслыханный разврат. Нам бы туда» - сказал однажды мой лучший друг детства и молодости, потомственный донской казак Толя Посиделов. Сказал он это после четырехлетнего срока, когда из храброго, остроумного стал ещё более храбрым, но не весело остроумным, на потеху публике, а зачастую горьким, шутившем уже как бы над собой и для себя.

   «А в рай не хочется?» - спросил я.  Мы посмотрели друг на друга и одновременно воскликнули: «Так вот это и был бы наш рай!»  Мы принялись сочинять: водки вдоволь, баб, воды морской без берегов перед глазами, а за спиной благоухание: пальмы-цветы, обезьяны-попугаи... И чтоб не работать, а только пей, жри, долбись с бабами до потери пульса». «А когда надоест?» - «Не надоест», - «Надоест!» - «Ну тогда видно будет. В раю времени нет. Рай есть рай, чего хочешь – выбирай!»

    Были у нас и другие мечты. И конечно же Толя опять был  впереди. «Как снискать хлеб насущный? Ты не представляешь, сколько я думаю. Иногда ночь целую». – «А чего тут думать. Мы все от мала до велика обязаны хоть погибать, если прикажет партия.  А пока от нас требуют лишь честно уродоваться в три смены за станками и прочем, а нам это тоже не очень нравится,  вознаграждаем себя воровством, всяческими обманами. Мы с тобой уродуемся только на шабашках, а на будто бы работе подделываем процентовки, получаем зарплату почти как у шахтёров. Меня это не устраивает, но что поделаешь?». Толя впал после этого признания в задумчивость и вдруг глаза его стали бешеными. «Не дай бог случится какая заварушка! Буду ходить и резать их даже без перерыва на обед. Ууу...».

   В общем-то я был с ним согласен. Насчёт «ходить и резать» я конечно не верил, Толя не был кровожадным, но что кары заслуживали придумавшие страну СССР –  это мы знали, как и то, что этого никогда не будет. У Толи во время коллективизации семья лишилась всего самым подлейшим образом. С незапамятных времён жили они, Посиделовы, на острове посреди Дона. Хорошо жили. Рыба, виноградник, яблоневый сад, заводик по производству шампанских вин и фруктовых соков и много чего сверх этого. Но в тридцатом явились чекисты: пожалуйте на выселение! Быстренько продали всё что можно, отдали вырученное друзьям народа, те взамен папку с «делом», и большая семья, по сути самая настоящая коммуна, колхоз, разделившись на несколько малых семей, бежали кто в Москву, кто в Ростов, и до восьмидесятых никто друг про друга ничего не знал – так боялись выдать себя... И  моя семья тоже пострадала не менее, а пожалуй более подло...

     А вот господин Телевизор:

     Весёлый хорошенький негритенок, который на вопрос о предпочтении в любви - блондинки или брюнетки? – ни секунды не задумываясь, сказал: «А какие попадутся»... Да! Такие времена: никто животных своих чувств не скрывает. Идёт время молодости. И вот, наконец, ты вырос. Тебе доверяют себя лица противоположного пола. А тебе надо, надо, и чем больше, тем лучше, ты живёшь, как предписывает поговорка: «Всякую тварь на хер пяль, бог увидит – пошлёт хорошую». А как же идеал, который был, когда ты был юным и жалким?.. Идеал, так сказать, под напором действительности отдалился до лучших времён.

    «Каникулы в Мексике» – вообще вся рекламная шумиха вокруг попсы, олигархов - это замена старой шумихи вокруг героев гражданской, затем покорителей Северного полюса, который торчит где-то посреди страшных ледовых морей. Родине нужны герои! После челюскинцев, чкаловых завлекали творческими Союзами, домами отдыха, поездками в дружественные, в кавычках, ГДР, Болгарию и пр., чтобы могли бы там наши передовики производства и колхозного строя отовариться. Теперь наше внимание и зависть должны быть нацелены на героев гламура. Но лучше бы не делали они этих Каникул. В избранниках оказались качки и модели, стриптизёры и стриптизёрши, порноактёры и проститутки, малопонятные хитрецы; все с великолепными фигурами. И при этом в отборных красавицах и красавцах позорное скудоумие. При полной осведомленности о половых отношениях, культурная дремучесть, нет ума в их глазах. Нахватались верхушек, как говорили про блатных выскочках на улицах нашего Красного города-Сада.

  Предсказания астролога на текущий день: Девы практически защищены от неприятностей. Ой, как хорошо!

    Но действительность текущая постоянно напоминает о прошлом.

  Вдруг пришли ко мне пожилая учительница с двумя пятнадцатилетними отличницами. Познакомиться и просить прийти в их лицей и рассказать, как пишется литература.

   То да сё.

   -  Сейчас главное не литература - история, - сказал неожиданно для себя.  И дальше пошло как по накатанному.

  - По экономическим и политическим причинам художественная литература находится в глубоком обмороке. И даже в коме. Престарелые писатели продолжают писать, но до народа это не доходит. А вот историю восстанавливать каждый для себя может вполне. Особенно сейчас, когда с помощью кнопки ты можешь вызывать на монитор компьютера каких хочешь духов прошлого. Потому что в недавнем советском прошлом несмотря ни на что литература была, а истории не было вовсе. Вот, например, знаете ли вы о самом близком?.. Что место, где мы сейчас находимся, как и то, где стоит ваш лицей, ещё в двадцатые годы двадцатого столетия было ковыльной степью? Место вокруг моего дома безвестное, зато нынешняя площадь Круглая, посреди которой ваш лицей,  и улица Баррикадная 1-я, 2-я и 3-я очень занятное. До двадцатых годов здесь была ковыльная степь и точно в линию с востока за запад высились курганы. Когда рабочим стали давать здесь участки земли, невидимая линия превратилась в улицу Баррикадную, которую как бы разрезали на куски курганы. Отсюда и необычное деление первоначально одной улицы на первую, вторую и третью. Первый, восточный, курган снесли первым, место назвали площадью и построили на ней школу. Та первая школа действовала очень недолго. Началась война, на школу сыпались бомбы, летели снаряды и мины как наши, так и немецкие. К середине 43-го года школа стояла развалиной из голых без крыши стен и груды битого кирпича, искареженного железа, бетонных глыб. Название у людей площадь получила: «Разденься сам». Ночью ходить мимо развалин было опасно, лишиться последней одежки как раз плюнуть. Нищета была – это теперь и представить невозможно.

  Про «Разденься сам» девчонкам стало смешно, однако они сдержались, только взглядами весёлыми обменялись.

    -   А это наверное очень страшно, когда бомбят? - сказали девочки.

   -   Когда к тебе с воем летит снаряд, если будет стоять перед тобой  хотя бы с горшок с мочой – ты схватишь его, наденешь на голову и поползёшь под кровать, а там будешь царапать ногтями пол, чтобы добраться до земли и закопаться в ней.

  Эффект был!.. Они все трое сидели на диване. Одна отличница упала учительнице на ноги,  другая опустилась лбом к собственным  коленям, обе подавленно тряслись от смеха. Ну да, как рвутся бомбы, они видели в кино множество раз, но с горшком на голове ползком под кровать...

   После этого всё, что говорилось, стало смешно. Девчонки сделались такими доверчивыми, что захотели послушать о любви.

    -   Ну пожалуйста, о любви, о любви нам расскажите!

   - Да ведь специально для таких, как вы, есть передача «Девичьи слёзы», которые ведут две мартышки, одна беленькая, другая чёрненькая.

     -   Нет, нет! У них в ушах микрофончики, они только передатчицы того, что им взрослые дядьки с тётками подсказывают.

    И я рассказал им историю канадского медведя грызли, который никогда не давал обета верности одной медведице, но каждой весной, проснувшись в своей берлоге, он шёл за более чем двести миль к своей Ненаглядной сквозь бурелом, бесчисленные ручьи, превратившиеся в реки; и реки, превратившиеся в широчайшие заливы. Наконец он добирался до чудесной долины, на склонах которой паслась  его подруга. И что же? Первой наградой за лишения и верность жаждущему любви была тяжёлая оплеуха, которую вместо объятий  получал герой. За первой следовало ещё несколько, после которых Ненаглядная скрывалась от ослепленного ударами. Справившись со всякими противоречивыми чувствами, Хозяин лесов отправлялся на поиски обидчицы. За время, которое уходило на эти поиски, вполне одумывался. Строгая дама конечно же находилась, с ней тоже что-то происходило в лучшую сторону и... и всё лето до желтых листьев у них любовь  получалась лучше не бывает.

  Историю эту я узнал из книжки, написанной натуральным канадским индейцем. Были в той книжке и другие медведи и звери помельче, и люди в том числе.

   -  В той истории, дорогие девушки, было всё, кроме пошлости, которая через край переполняет нашу с вами городскую жизнь.  Всю жизнь мечтал сбежать от этого. Не получилось. Да вот хотя бы случай с нашей кровной красногородской историей. Зачем одну из главных улиц нашего района назвали Баррикадной, когда другое название само напрашивается: Курганная! Тогда неизбежно у вас рано или поздно возник бы вопрос: а почему Курганная? А Баррикадная – это типичная тошнотворная пропаганда, чтобы сохранять в нас какой-то там революционный настрой, гордость за дела минувшего.

     Так закончилось их посещение. Договорились с учительницей, что она мне скоро позвонит, когда мне выступить перед её классом. Но я тогда заболел как никогда на целый месяц, сначала простудившись, а затем, чтобы побыстрее вылечиться, отравившись лекарствами. И пока выздоравливал, началась весна, старшеклассникам предстояли экзамены... Публичное выступление моё не состоялось.

     На компьютере у меня сохранился набросок начала выступления перед классом, если таковое состоится.

     Люди, общества живут одновременно в трех временах: прошлом, настоящем и будущем. Что  касается новорожденных детей, то для них есть только настоящее время. Что касается подрастающих поколений, то кроме настоящего, их занимают мысли о будущем. Здесь могут быть большие различия между подростками. Когда начинается взросление и молодой человек попадает во всё большую зависимость от внешних обстоятельств, которые стремятся его поработить, изуродовать, в свои права вступает прошлое. Почему всё складывается так? Почему не иначе? И постепенно тому, кто думает, становится ясно, что всё действительное, то есть его личное настоящее время, сложилось раньше него  и от того, как сложилось, зависит его жизнь. Я почувствовал прошлое, свою зависимость от него очень рано. Началась война, мы все стали страшно зависимыми, потому что от нас теперь ничего не зависело. На нас навалилось сложившееся в прошлом, благодаря которому мы имеем ужас настоящего...

   Советское время выдавало себя за самое передовое, чего раньше хотелось да были недостаточно умны, смелы, умелы, а вот наконец в настоящем времени осуществились чаяния всех дотоле живших поколений. Всё знаменосное советское время как раз и проходило под этот барабанный бой. Мы – великое достижение, мы свет, не имеющий тени, трам-та-там! трам-та-там!.. Конец свинцовым мерзостям прошлого...

   Наша история – история деспотизма. Делится она на две части: первое крепостное право; второе крепостное право. В отличие от второго крепостного права, первое никогда не подавало себя как некое достижение, гордость народная, шаг в светлое будущее; люди были поголовно тёмными, идеи о преобразовании мира витали в очень немногих головах; оно было необходимо для крепости государства, ни больше, ни меньше, вот и всё. Второе, выросшее на могилах первого, захлёбывалось от славословий самому себе. К ХХ веку, под влиянием продукции вновь изобретенного печатного станка (разве печати, существовавшие ещё в древние времена, не были первыми печатными станками?) развелось под влиянием книги огромное количество умников, взявшихся переустраивать мир, ради своего надуманного высшего порядка убивая в неслыханных мастштабах луших людей из народа.

   И по сей день крепко сидит в голове нашего среднего человека, кузнеца собственного счастья: настоящее лучше прошлого. Как, например, люди могли жить без электричества? Электричество – это один из важнейших аргументов в пользу нового порядка времени моей молодости. Теперь другое: как можно жить без компьютеров, без мобильников, без автомобиля? Но!.. В то же время страшно среднему человеку. С какой всё-таки скоростью мы размножаемся  благодаря всевозможным улучшениям жизни и уже вполне похожи на саранчу...  А учёные, сволочи, с их поисками! Страшно слышать об их новых замыслах. До чего ещё они додумаются?

    Просто удивительно, как возникает в памяти казалось бы навсегда забытое.

До «белой горячки» я напился раз в жизни. В конце 70-х годов соседи, недавние деревенские жители, выдавали дочку замуж. Жениха подыскали тоже из родной деревни, только что отслужившего. И свадьба была в деревне. Но сначала деревенские  приезжали большой толпой  на автобусе выкупать невесту. Была гармошка и танцоры посреди улицы, были выпивка и магнитофон во дворе соседей. От нас жена преподнесла молодым набор столовой посуды. Когда все собрались уезжать, Володя, отец невесты, стал упрашивать нас с женой ехать хотя бы посмотреть, как в деревне справляют свадьбу. Мне очень не хотелось, я в то время изо всех сил старался не пить. Всё же согласился. Свадьба была многолюдная, шумная, с обилием еды, а пили крепчайший самогон, который был конечно намного лучше магазинного зелья, однако скоро я сделался от него хороший-прехороший и проснувшись на следующее утро в деревенской мазанке, где неизвестно как пахло, но хорошо, мало что мог вспомнить. В голове стоял страшный непорядок, хотелос пить, вода не помогала. И с этим пришлось до дневного продолжения свадьбы ждать часа три. Потом всё-таки дождался еды, чистейшей самогонки и напился быстрее прежнего и в сознание пришёл уже у себя дома, часов через двадцать, то есть когда наступило третье после свадьбы утро.

   -   Ты помнишь, каким был вчера? – был первый вопрос, который услышал от жены.

    -   А каким?

    После продолжительной паузы она дала себе волю:

    -   Ты с ума сошёл! Никогда в жизни такого не видела... Ты меня чуть не убил!

  Вёл я себя сначала вроде бы неплохо. Шутил, деревне понравился, хоть и городской, а простой, сказали. Потом для нас подъехал открытый военный «бобик», и мы с женой поехали в Ростов. И вдруг, когда мы ехали по земляной дороге сквозь кукурузное поле, со мной что-то случилось.

    -  Глаза у тебя стали безумные, закрыл голову руками, с ужасом глядишь в небо на птиц: «Летят! Летят!» Потом схватил меня, и вместе со мной хотел из машины выпрыгнуть. Я ничего не могла понять. Что ты делаешь? А ты рвёшся, кричишь: «Сейчас! Вот сейчас начнут...». Шофер и парень, который сидел рядом с ним и который на свадьбе не был, тебя удерживали, уговаривали. А ты своё: «Надо в кукурузу... В кукурузе может быть спасёмся. В кукурузу... В кукурузу...» Никто ничего не мог понять. «Летят птицы обыкновенные. Чего вы испугались?..» И только когда мотор выключили, ты успокоился, что-то понял... Стыдно мне за тебя было. Что это такое: бомбы, пули какие-то тебе мерещились, кукуруза?.. Я тебя теперь боюсь.

  Она сокрушалась, а я стал припоминать, что да, когда с обеих сторон узкой сельской дороги стали высокие стволы кукурузы – они, и рев мотора «бобика», и птицы в небе обернулись для меня сорок вторым годом, как мы, беженцы, после ужасной бомбёжки на безвестной станции, когда улетел последний самолёт, спотыкаясь и падая, неслись в казавшиеся спасительными заросли кукурузы. И вот, значит, спустя тридцать примерно лет в моём до крайности возбужденном самогонкой мозгу возник сорок второй год и то, что не состоялось тогда, должно было случиться теперь: самолёты повторно  летели добивать нас, четверых детей с матерями и бабушкой.

   И из той же песни. Это точно было ещё раньше,  в 65-м году, 28-го сентября. После почти бессоной от холода ночи в лесополосе под Крымском, въехал на мотоцикле в жаркий, покрытый цементом Новороссийск. Тогда это входило в моду: на главных площадях городов устанавливать на высоких постаментах танки, пушки, самолёты времён великой войны. Когда миновал улочки предместья, попав в нарядный центр города, куда уже не достигала пыль цементных заводов, увидел на постаменте посреди наверное очень важной площади обгорелый двухосный железнодорожный вагон. В таких вагонах с начала века возили скот и простых людей, мобилизованных то на войны, то в лагеря, то просто вербованных или комсомольцев энтузиастов на великие стройки. Вагон был черный обгорелый, с особенно черными обгорелыми досками обшивки. Сквозь обгорелые доски вагон светился насквозь и видно было Чёрное море. Внутри у меня резануло: я вспомнил как эти вагоны горят –  железо обнажающегося каркаса чернеет сквозь пламя, в неверном свете пожара мечутся какие-то люди и их тени, и всё кричит, вопит, всё в ужасе,  а вокруг чёрная-чёрная ночь.

    Не тогда, а много времени спустя я вдруг стал спрашивать себя: а где всё-таки я видел эти горящие вагоны? И когда ранним необыкновенно чистым утром, какие бывают только на Кубани, проезжал в поезде через очень большую деревню Армавир, в конце концов всплыло.  Ну да, Армавир! Мы эвакуировались с разбомбленного ростовского вокзала, где лишь местами тлело. А приехали в Армавир только что переживший налёт, где горело во всю, разбегались в разные стороны люди, была ночь, а мне, только что разбуженному, которого мама, задыхаясь, спотыкаясь и падая, волокла куда-то, хотелось спать и спать. И видимо до конца я так и не проснулся, мы с нашими узлами устроились в какой-то канаве, а когда очнулся ранним утром, увидел бесконечное поле, и была такая тишина и чистота земли, что какое-то время (возможно, это были минуты) я жил без страха, то есть без памяти об окружающей нас войне. А потом за спиной у меня раздался металлический звук, я оглянулся и увидел ужасное разорение на железнодорожной станции.

  Война никого не отпускает. Да и поводов, чтобы её помнить, более чем достаточно. Когда-то день окончания той войны был великим праздников всех простых, настрадавшихся от неё людей. Но со временем патриоты, весь официоз сделали из 9-го мая икону. Сейчас готовится что-то грандиозное. Уже в марте ночью по Москве катается тяжёлая военная техника, где-то под Москвой построили площадь в точности повторяющую Красную и по ней бродят батальоны - учатся идеально маршировать. Одна просвещённая дама сказала из ящика по поводу этого предстоящего  военного парада и многодневной шумихи вокруг победы в 45-м году: «Им до такой степени нечего вспомнить путного о всех тех семидесяти годах, что они до сих пор, в 11-м году нового столетия, упиваются  этой победой».

    Я написал четыре повести и рассказ о детях войны. Есть поговорка: за одного битого двух небитых дают. Но во время войны и по её окончании битые ничего не стоили. У каждого была своя жуткая история о том, благодаря каким  обстоятельствам ему повезло остаться в живых. Чудо, бог спас! – так объяснялось многое. Мне «повезло» увидеть войну сполна. С девяти лет во мне сидела история нашей семьи вполне обкатанным клубком, который я и размотал в 65-м году. Подневольные редакторы и рецензенты меня хвалили, но в печать не допустили: нельзя. Разочарованный и обозлённый, парализованный мерзостью так называемой Советской власти, я ожил в восьмидесятые, когда подули свежие ветры, и написал ещё три повести и рассказ о детях войны. Все живые люди, чьи рассказы я записывал, считали себя только невинными жертвами, никто из моих героев особенно не мучился вопросом: а что это всё-таки было? То есть поначалу такой вопрос был просто неуместен. Во всём виноваты немцы, они со своим фюрером мерзавцы, убийцы, поэтому всё и было, это же ясно как божий день. Им война была нужна ради нашей земли. А нам не нужна, потому что у нас этой земли было через край. Поэтому все они хотели воевать от генерала до последнего солдата, а нам от солдата до генерала это было ни к чему. даже полковники, приходилось слышать, ругали войну. Я точно знал, что именно так было. Но жизнь в СССР была до того бездарна, ложь, сопутствующая каждому новому провальному предприятию Советской власти всё более настолько очевидна, что ненависть к немцам куда-то потихоньку испарялась, а вот к собственной неспособности быть... да хотя бы и как те же немцы! – приводила в отчаяние. Нам не положено было знать о жизни на Западе, но шило в мешке не утаишь, товары оттуда были качественнее во много раз, пресса, ругая на все лады западные свободы и образ жизни, на самом деле очень пробалтывалась насчёт этого самого западного образа жизни, распаляла воображение нищего народа. Всем хотелось такой же жизни, ни внизу, ни в верхах не осталось ни одного человечка верящего в светлое царство коммунизма.

   Когда Карамазовы, отец и трое сыновей, пришли к старцу Зосиме с просьбой рассудить их, средний из братьев Иван, самый умный, в отчаянии от низости отца и глупости и буйного темперамента старшего брата, понимая, что спор между этими двумя кончится плохо, выносит свой приговор: ну и пусть одна гадина сожрёт другую гадину. В Европе к концу тридцатых годов прошлого века полностью созрело две страшные гадины, пожиравшие своих соседей, наступая одна с Запада, другая с Востока, и неминуемо им было сожрать всё на своём пути и оказаться друг перед другом и начать жрать друг друга. Сталина подвели безграничные пространства СССР (они же потом спасут), он не успел сосредоточить войска на западных границах, чтобы напасть первым. Гитлеру было проще – прекрасные дороги, не великие расстояния. Его от нападения отговаривали многие из приближённых, а уж народ, если б знал о замыслах своего фюрера и к чему это приведёт...  Да и когда и где диктаторы спрашивали у народа, начать войну или воздержаться. Теперь прямо или косвенно из многих источников известно (воспоминаний Шпеера, например, министра вооружений, очень приближенного человека Гитлера), что Гитлер был прекрасно осведомлён о намерениях Сталина (так же как и Сталину были известны намерения Гитлера). Ждать, когда двинутся на Европу сталинские орды, не имело смысла. Для Германии нападение на СССР было как неминуемый  приговор: сами докатились! а большевики не остановятся...

    Но и не в этом всё-таки дело. Россия необыкновенно богата своими землями, своим замечательным природным безопасным климатом, своими реками и водоёмами – да всё для жизни умных людей в ней имелось в изобилии! В то же время плохо управляемая своими чиновниками (царевыми слугами, потом ещё более бестолковыми, запуганными чекистами советскими совслужащими) из-за этого слаба по всем направлениям. После Северной Америки она с её беззлобным, уступчивым народом могла стать Новейшим  Светом, нуждающемся в освоении с хорошими хозяевами. Соблазн покорить такую страну был необыкновенно велик. И ведь это началось давно, а вполне осознанно со времён Фридриха и Екатерины Второй. И продолжалось при Павлах, Николаях, Александрах. Много немцев поселилось на землях России и надо сказать, хозяевами они оказались замечательными. У них всё получалось. Гитлер решил, что пора здесь поставить точку: завоевать эту самую Россию. Ситуация так складывалась. Германии требовалось  жизненное пространство. Все европейские страны, имеющие выход к морю, имели колонии. Весь мир был охвачен, освоен европейцами приморских стран. Одна Англия, владычица морей, распространила своё влияние более чем на пол мира. Слабая Россия, управляемая жадными, бестолковыми, потерявшими от власти  всякий стыд и разум революционерами по всем расчётам должна была подчиниться Германии.

    Огромна была роль вождей. Гитлер, европейский человек, презирал Сталина, считал создателей СССР во главе с ним людьми дико безумными. Что они творили со своим народом? Как подло они поступили с лучшей частью этого народа.  Им удалось, использовав старую интеллигенцию, создать государство, выучить с её же помощью молодое поколение управленцев и технических специалистов. Но это был всё-таки полуфабрикат, не способный самостоятельно мыслить, запуганный чекистами, попросту остававшийся малоумным совработником.

    Короче, у нападающих немцев была цель, они знали «за что». Цель Сталина была – завоевание Европы, а что  из этого получится, никому неизвестно. Что-нибудь получится. Вот и всё. Гунн, Аттила.

     Однако пирог был слишком велик. Немцы поперхнулись, задохнулись.   После Сталинграда немецкий народ многое понял. После Нюрнбенгского процесса понял всё. Ему помогли. Для немцев, оказавшихся под протекторатом американцев, англичан, французов, эта война в итоге стала освободительной. В Европе, по всему миру нацистов ловили и судили. Фашизм был проклят на веки вечные и запрещён законодательно, западные немцы стали свободными.

      А что произошло у нас после так называемой великой всенародной победы. То была победа, конечно. Но не народа, а большевиков, клики во главе со Сталиным. И стоит она в одном ряду с такими их победами как октябрь 17-го, разгон Учредительного собрания, уничтожение иных партий, закрытие всех свободных газет, голод (мерзейшее Ленинское изобретение: отрезать крестьянам подвоз продовольствия в большие города с целью обессилить наиболее просвещённых, протестующих городских людей, а своих-то кормили, и страдал от  этих мер идиотика в первую очередь любимый клас-гегемон, потому что рабочий люд кормился от зарплаты к зарплате, а работы почти не стало, а у более достаточных, классово враждебных, оставались от лучших времён вещи, драгоценности, за которые на чёрном рынке можно было выменять еду), годы военного коммунизма, коллективизация, мерзейшие суды над своими же соратниками. Победы одерживались каждый день, знаменуясь казнями неугодных большевикам. «Кто не с нами, тот наш враг!!!». По-моему, это и был главный клич большевиков, их этика.  Куда там Гитлеру с его более чем пристрастным отношением к германской нации, некоторым уважением к англосаксам, франкам... Сталин никого не любил, даже свой грузинский народ не жаловал. Идея всемирного коммунизма, под которую ему удалось овладеть неслыханой властью  - только эту идею он и ценил. Распространить влияние СССР на весь мир  - такая была задача непрерывно побеждавших российских большевиков. Но как они, Сталин и Гитлер, всё-таки были похожи! Один боролся за чистоту германской рассы, которой, в конце концов очищенной, должен покориться весь мир, второй  за идейную чистоту всех, кто под ним, с перспективой, что в будущем весь мир должен сделаться таким.

    Если б по справедливости, то народ русский должен был узнать наконец правду. То есть как надо жить, какими не должны быть вожди. То есть на Нюрнбергском процессе рядом с главарями третьего рейха должны были сидеть Сталин, Молотов, Жуков и ещё многие и многие, пропитавшие собою всю советскую империю, вышедшие из народа на погибель этому народу – словом, победителей. Но они были победителями. И первым делом победители позаботились о тех, кто им эту победу добыл. Поехали эшелоны с солдатиками в Воркуту, Урал, Сибирь, Колыму. Сталин знал, чем кончилась победа крепостной России над Наполеоном. И генералы и низшее сословие заразились в те времена мечтами о свободе, увидав, как живут свободные народы.  Кончилось великим брожением умов, начавшееся с декабристов. Сталин это знал. И... от заражённых в 45-м, особенно от побывавших в плену, читавших власовские газеты  и другую разоблачающую  прессу, надо было избавиться. Но главное, что случилось после 45-го: большевизм, весь наш жутко пошлый эгоизм, пополз через границы СССР.  В оккупированных странах центральной Европы насаждались режимы похожие на Советский. И опять же с помощью подлогов, казней, опыт имелся достаточный. СССР оброс оккупированными  странами. Россия стала Великой. 200 лет она грабила, присоединяла соседей Запада, Юга, Востока, наконец стала всеми признанной Великой. Безумно устроенной,  тем не менее Великой. А правда, понятие о правде жили только в головах страдающих.

   Я когда-то задумался над началом пушкинской сказки: «Жил был славный царь Дадон, смолоду был грозен он и соседям то и дело наносил обиды смело». Кого имел в виду Пушкин? Решил, что Фридриха Второго, прозванного Великим, на самом деле кусочника, отщипывавшего у соседей то там, то здесь земли. Но нет, Пушкину было достаточно и своей тогдашней истории. А если б он знал, что будет через сто лет! Какая сказка у него бы сочинилась?

   Гитлер всё правильно расчитал. От начала Первой Мировой и до начала Второй народ российский претерпел слишком  много бед, был замордован, почти всегда голоден, разут, раздет. Есть кинохроники тех времён, особенно одна, часто демонстрировавшаяся: толпа слушает речь Молотова о начале войны. Худые, часто изможденные лица, нищенская, облепившая фигуры одежда, какую теперь увидеть можно только на бомжах. Это после двадцати четырёх лет Советской власти. А выражение лиц – они слушали смертный приговор! В стране постоянно искали и находили врагов народа, всевозможных вредителей,  и уничтожали, и пришло время погибать всему народу.

    Гитлер всё правильно расчитал. Достаточно было ударов чуть ли не первого дня, чтобы многомиллионная армия рассыпалась, превратившись в спасающихся от непонятного и ужасного. Завалив поля, леса и реки трупами, большевикам удалось отстоять Москву. Это тогда было объявлено победой. Но летом 42-го немцы вновь стали грозной, непобедимой силой. Теперь они ударили на Юге. И на этот раз Сталин переиграл Гитлера. Был издан приказ: ни шагу назад! Заработали на полную мощь загранотряды. Толпы бегущих встречались пулеметным огнём. Страх перед Гитлером поблек перед жестокостью собственных карателей.

    После сражений и победы на берегах Волги до народа дошло: страна большая, а бежать некуда (потому что в тылу полно было спасающихся от армии партийных крыс, усиленных партийцами, сбежавшими от немцев из западный областей и поэтому особо люто выслуживающихся), и окончится весь этот ужас войны может только в случае полной победы над немцами. Поэтому их надо бить, бить, бить, гнать, гнать, гнать... Несмотря ни на что, поднялась-таки «дубина народной войны».  

   Итоги победы были печальны для народа-победителя. В лучшем случае он остался ни при чём. Сталин же получил возможность хозяйничать в оккупированных странах по-сталински. Но и этого ему было мало. В то время как страны, держатели колоний, почти везде уступали власть местным лидерам, сталинское НКВД раскинуло сети по всему миру, соблазняя освобождавшиеся народы благами социализма, приводившему к  власти деятелей, очень похожих на создателей СССР. Это он определил на многие десятилетия подрывную политику СССР, за которую мы получили название «Империя Зла» и ненависть всех просвещённых людей мира.

    Откуда берётся сволочь? Да от всевозможных форм зависимости! От голода, холода, от начальства, слишком тяжёлой работы, физической немощи. Человек ищет место, где можно жить. И чтобы уцелеть, решается идти хоть на службу в НКВД, пытать людей, выносить им смертные приговоры, лишь бы была сытость, определённость. НКВД, конечно, крайний момент, но стоит посмотреть вокруг и, насколько позволяет зренье, повсюду увидишь неисчеслимо изуверов, христопродавцев (одних коммунистов так называемых было восемнадцать миллионов, и никуда они в основном не делись). Всё дело в  конце концов в том, что едва сделавшись сытым, устроенным, человек превращается в служащего. Служащего тому, кто даёт благополучие. В нашем случае это был товарищ Сталин и бандиты разных уровней вокруг него. И задачей служащего было угадывать желания своих начальников опять-таки на разных уровнях, сверху до низу это происходит. Победителей не судят. Победители оказались недочеловеками.  Западная Германия уже в начале пятидесятых восстановилась, голод был забыт, даже в небольшом продовольственном магазинчике вам могли предложить тридцать сортов колбасы. В расширенном СССР в то же самое время у людей всё ещё случались голодные обмороки, в городе Ростове всё ещё хватало развалин войны... А какие вожди правили страной после смерти изверга. Чего стоили хрущёвское пустозвонство с его кукурузой и целиной, брежневский застой. Твёрдо эти вожди знали только то, что власть должна быть у них, всё остальное – что делать со страной - должны были предлагать советники. Никто теперь не поверит, но только в шестидесятых в головах официоза произошло некоторое просветление и заговорили вслух о «материальной заинтересованности» рабочего люда, о добрых нравах, не зазорно, мол, истино советскому человеку быть и слегка корыстным, и при этом добрым, то есть не по-сталински твёрдым. Тупость власти была  настолько непрошибаема, что никто не видел ей конца. Вдруг посыпались на тот свет глубокий инвалид Брежнев, за ним два ходячих трупа Андропов и Черненко. Смерть последних была скорее смешной, чем трагической. Какого хрена было лезть во власть, будучи смертельно больными? На их счёт в народе не успели ещё анекдоты сложиться, как они преставились. И когда новый вождь объявил перестройку с ускорением и «новое мышление», никто в это не поверил: очередной пропагандистский трюк, не более того.

    И не зря не поверили. Прежде всего не случилось суда над преступной партией и её вождями, всё ограничилось словоговорением, которое продолжается и ныне. Да и не могло у нас случиться, как с Германией. Случилось как после отмены крепостного права, как после Семнадцатого года. Когда было отменено крепостное право, в народе, во всех слоях было много недовольства, мало кто понимал, как воспользоваться данными свыше законами. Началась борьба старого и нового, многие благие попытки ни к чему хорошему не привели. Кончилось Семнадцатым годом, полным крушением царизма, когда уже не просто недовольство, но ярость народная сделала возможной власть большевиков. И опять-таки и эта власть, и в самом начале (НЭП), и в конце (Горбачёв и прочее), пытавшаяся быть хорошей, рухнула. Советская система и сам СССР развалились на части - случилось, что ложь (многонациональные республики, на самом деле колонии), которая никогда не должна была стать правдой, всё-таки преобразилась как подброшенная монета, повернувшись обратной стороной.

     Появившимися во власти новыми людьми сделано было много хорошего. Прежде всего неплохая конституция, выборная система, свободная торговля, открытые границы и многое другое. Сделать собирались ещё больше, но на смену настоящему большому человеку Ельцину пришёл неброский хитрюга господин-товарищ Путин, прошедший школу КГБ, где специально учат обманывать, тихо-тихо занялся реставрацией старой системы:  исковеркал конституцию, фактически лишив народ права выбирать себе руководителей, провернул административную реформу, в результате которой количество главного класса  - чиновников - увеличилось более чем в... точно неизвестно,  создал  парламент, наполненный чисто чиновничьей «Единой Россией»» и двумя штрейбрейкерскими партиями, Коммунистической Партией и ЛДПР. Умаление до ничтожного влияния на народ людей культуры и науки, лишив их голоса самым примитивным способом – экономическим. (Оставаясь монополистом во многих областях народной жизни, в том числе науки и культуры, государство лишило людей умственного труда заказа - как не помянуть здесь товарища Ленина!) Силы демократии оказались слишком малы. А народ долго ничего не понимал и молчал.

    Опять при таком чудесном раскладе нам стараются внушить, что чёрное – это белое. 70 лет народ воспитывали в духе коммунизма. Воспитание продолжается. Какое воспитывающее прошлое, кроме пресловутой Победы, предлагается народу как достойное?.. Православие,  давным давно себя изжившее.  (Коран не навязывается, но и вне критики: не тронь, мол, чего не надо, хлопот не оберёшься). Это вместо Просвещения... Маршал Жуков, по прозвищу Мясник у солдат и Фельдфебель у офицерства, хвалившийся тем, что у него наказания – без суда и следствия – ниже расстрела нет. Такой вот был животина: очень любил, чтобы его боялись. Когда этот воин появлялся в войсках, солдаты по ночам втихомолку плакали (за «вслух» расстрел) – его появление означало предстоящую мясорубку, когда счёт идёт на многие десятки тысяч)... Оскорбительный старый гимн, начинавшийся словами: «Союз нерушимый республик свободных...» Нас ещё очень много живых, испытавших на себе подлости,  связанные с этим мотивом...  А день сегоднешний? Каков дух нынешнего времени? А наживайтесь любыми способами, потому что после нас не будет нас! Только не попадайтесь. Вот и всё. «Срань господня», говорил в начале 90-х один гундосый переводчик американских фильмов. Вот именно. Наше кипение жизни с автомобильными пробками, дворцами и дачами жуликов и пр. и пр. – это как раз и подпадает под определение подпольного гундосого (наверняка нос бельевой прищепкой зажимал) переводчика.

    Я, собственно, о чём пекусь. Как и положено старым, о будущих жителях России. И даже как бы не о них, а о том, чтобы эта «срань господня» изжила себя. Но возможно ли это с нашим народом? Когда смотришь, читаешь о эволюции жизни на Земле, когда поначалу уродливые земные жители, постепенно совершенствуясь, превращаются в красавцев львов, собак, куниц – всё по делу, всё на месте и нельзя не воскликнуть: да здравствует эволюция!.. И человек. Не творец, но сколько разгадал загадок, как обустроил свою жизнь. И кажется достиг предела. Но далеко не везде. Многие народы и страны, в том числе Российская империя целый почти двадцатый век жившая под лозунгом: «Догнать и перегнать Америку!», потеряли силы, не достигнув желаемого. И всё теперь идёт в обратную сторону. Только что страна отмечала двадцатилетие со дня путча ГКЧП. Тогда победила демократия, разум. Социологи по случаю выдающейся даты спросили народ: если бы сегодня путч повторился, на чью сторону вы бы теперь стали? 82 процента ответило: «За ГКЧП». Что это? Полная победа маргиналов, которым ничем уж не поможешь?.. Это несомненно протест против ещё более глубокого, чем брежневский, застоя. Идёт разграбление страны, халтурщикам у власти, что называется, не до того. Так пусть хоть ГКЧП с ничтожными Янаевыми, Крючковыми, Павловыми, лишь бы кто-то навёл в стране порядок.

     Протест – это хорошо. Но не стоя на коленях с поднятыми вверх руками!

     На меня могут рассердиться. Это, дескать, уж слишком. Но у меня есть на кого сослаться:  

Паситесь, мирные народы!                                                                             Вас не разбудит чести клич.                                                                           К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.                                                                         Наследство их из рода в роды                                                                         Ярмо с гремушками да бич.

               Александр Пушкин

       Надо очень сильно отчаяться, чтобы сочинились такие стихи. И Лермонтов ему вторит: «Прощай, немытая Россия!» И... и... Мы и в самом деле народ с мозгами пятилетнего ребёнка, выдающий из себя сотнями самородков и несметное множество ублюдков с такими вождями как Сталин, Хрущёв, которые и формируют, направляют массу по путям диких преобразований под странными лозунгами вроде: «Добьёмся, чтобы наши производственные отношения соответствовали передовым производительным силам». Не знаю, ничего не знаю! Но с ума можно сойти, знакомясь с такими будто бы гениальными трудами как «Государство и революция», «Экономические проблемы социализма в СССР»...

      И в дополнение к вышесказанному.

  Победа Александра над персом Дарием была подготовлена как бы предварительными фантастическими победами македонцев вокруг Дария. То же самое случилось в 41-42 годах с несчастной большевистской империей.  Гитлер запугал своими победами всю Европу и очень сильно нашу империю.  Мерзости сталинской банды и без того превратили народы СССР в стада дрожащих от страха рабов. А здесь ещё и Гитлер. Народ прекрасно помнил немецкие победы над русскими в Первую Мировую. Тогда Антанта всё-таки победила. Но через два десятка лет немцы стали сильней прежнего, на этот раз покорили Европу, и никто не сомневался, что пришла очередь России. И никто не верил, что немцам можно сопротивляться. Ведь у  Гитлера победы были действительные, нашим же подневольным солдатикам прибалты, румыны не сопротивлялись, да и польскую победу добыл Сталину Гитлер, а финны и вовсе, осмелившись сопротивляться («Смелого пуля боится, смелого штык не берёт! – распевали маршируя красноармейцы), били несчастных наших рекрутов как хотели.  Для многих прельстившая когда-то революционно-лозунговая ленинская ясность обернулась крахом всех надежд. Скорее всего и  крашеный Дарий успел насолить подвластным своим народам, не верили они ему, не хотели за него умирать и только и ждали повода, чтобы разбежаться в разные стороны.

     «Откуда берётся сволочь?» - для нас вопрос, равнозначный шекспировскому «Быть или не быть?» В основном от великой нужды и недоразвитости. Неплохой, но недоразвитый, не имеющий своей сколько-нибудь определённой цели человек вступает в какую-нибудь развитую организацию, где есть цель и знание, как этой цели достигнуть. Проявляет способности, прилежно исполняя задания. Получает необходимое для жизни обеспечение, одновременно начиная сознавать, что попал куда-то не туда. Но очень скоро ему предъявляют счет-требование: не надо дёргаться, надо быть как все. Угрожают, одновременно уговаривая: ресурсы нашего времени не так велики, чтобы удовлетворить всех. Поэтому думай о себе и не забывай о нас. Всё остальное – либо ресурс, который надо использовать в своих интересах, либо трава, которая не твоя забота, она сама знает когда ей расти, цвести, умирать и возрождаться. И очень скоро человек превращается в винтик, болтик, шурупчик, кнопочку, половую тряпку, затычку дырки и так далее, словом в принадлежность какой-нибудь системы: органов, партий, банды уголовников, банды революционеров.

       Например, тётя Надя, моя родная тётка. Любой, кто её знал, мог сказать о ней только хорошее. И в конце с большим сожалением: «Мужа, двухметрового красавца, сталинского сокола в войну потеряла и ребёночка от него тоже. Сама воевала от Сталинграда до Берлина. А потом, молодая, хорошенькая, просто конфетка, замуж так и не вышла, своего дитя не родила, всё старшему брату Шуре помогала, Васю, младшего их сына фактически вырастила, а потом сына уже этого Васечки, уже только одна воспитала, так как Васечка начинал вроде хорошо – радиотехникум усилиями тёти Нади закончил, женился на красивой, доброй девчонке, а кончил алкоголиком».

        Тётя Надя была единственной, кто моим воспитанием хоть как-то занимался. После своей демобилизации она раза три водила меня в кино на детские сеансы. Каждый год приходила к нам  на мамин день рождения и на мой. Мне подарила толстого-претолстого Пушкина и Гайдара тоже объёмного, которых я и прочитал от корки до корки не один раз. Ещё она для меня добывала путёвки в пионерлагеря, благодаря которым я побывал в Кисловодске и под Сочи на Черном море. Другого воспитания не помню. Годов до одинадцати я ходил к родственникам в гости, меня кормили, давали до десяти рублей, но не воспитывали, только вздыхали тяжко.

        Но вот примерно за полгода до своей смерти она вдруг себя обнаружила. Появившись у нас, уже давно не бездомным, она, увидев меня за пишушей машинкой, вдруг (а я уже печатался и она об этом знала) она сказала: «А как это ты пишешь. Не пойму, кто задание даёт? Кто контролирует?» – И в глазах у неё была такая простодушная искренность, что я... Я ничего не посмел!

        Да, хорошая. И сама по себе к хорошести склонная и от других восприняла, что такой надо быть, и если такой будешь, то всё у тебя будет хорошо. А детство выпало – сплошное горе: голод, тиф,  неизвестность. Но это кончилось. И когда кончалось, узнала, что во всём виновато свинцовое прошлое – царизм. И сама жизнь не давала в этом усомниться –  да, царизм! Но благодаря партии большевиков во главе с Лениным это кончилось и надо строить Новую Жизнь. И Надя пошла в комсомол. Субботники, всякие поручения, энтузиазм. Светлую дурочку высмотрели и взяли в НКВД машинисткой. Ещё подростком я пытался распрашивать её, насколько она, перепечатывая всевозможные документы, знала о том, чем занималось НКВД. «Знала! А тебе это знать не надо». «Нет надо. Мать мою, а вашу сестру родную со всех сторон невинную как можно было посчитать врагом народа и посадить? Как это всё делалось?». – «Делалось!» - отвечала она, и это означало, что да, делалось, но тебе этого никогда не понять, а поэтому и знать не надо. И скорбно отворачивалась.

    Она была по тем временам вполне благополучной. За службу верную имела сначала комнату в двухкомнатной квартире, затем изолированную однокомнатную. В пятидесятых её повысили с переводом из органов в областное управление сельского хозяйства инспектором по кадрам – словом, это была типичная судьба проверенных в КГБ людей, кончающих в кадровиках  на  заводах и фабриках, в районных администрациях и прочих учреждениях. Почти каждый год она отдыхала в разных санаториях и домах отдыха. Во все времена сколько помню она была цветущей и даже в гробу лежала будто не умерла, а просто это сладкий летний полдневный сон. А где-то в глубине её души, я это чувствавал, ныла непроходящая скорбь, не имеющий ответа вопрос: зачем это всё было с ней так? Зачем неизвестно где и как погиб её муж, с которым  были они вместе всего две недели, и пропал её сыночек Боренька, которого она, грудного, оставила на попечение семьи старшего брата, отправляясь из облцентра в сельский район с поручением. И если б всё повторилось, не оставила бы она на попечение сестры (моей матери) и невестки Шуры своего восьмимесячного сыночка, бросила бы свою военнообязанность и с маленьким  бежала подальше на Урал куда-нибудь. И была бы в её жизни живая память о погибшей любви, и любила бы она своего Бореньку до невозможности.

   Младенца Бореньку этого я запомнил на всю жизнь. Мы ехали в арбе по кубанским полям, беспощадно жгло солнце, было нудно лежать на узлах с пожитками, младенец без единого перерыва орал и орал. У меня от жары и неудобства силы казалось вот-вот кончатся, а у него их неизвестно сколько было. Два дня он кричал. Потом наступила тишина. Сначала я понял, что крика нет, а потом, что и самого свёртка с младенцем нет. «Куда он делся?» - спросил я тогда, спрашивал и потом у матери, у тёти Шуры, у моей сестры, у самой тёти Нади. Они отвечали, что в Невинке он был отдан местной женщине. Почему и что за женщина? Женщина, и всё!  И только в восьмидесятом  году, побывав в гостях у двоюродной сестры Жанны в Минске, узнал от неё, что Боренька умер тогда же в дороге и его похоронили в поле под одинокой дикой грушей. Ещё от сестры я узнал, чем занималась во время войны тётя Надя, от которой никогда ничего не слышал о войне. Перлюстрацией. Всё, что уходило из Армии и приходило в неё, прочитывалось многотысячной армией таких, как тётя Надя. Не очень важное они имели право вымарывать, что казалось похожим на предательство (по сталинским понятиям) переправлялось более компентентным товарищам.

     Кажется, у Набокова сказано: жизнь – светлая полоска между двумя идеально черными безднами. Несколько раз в жизни я оказывался перед идеально чёрным страхом. Всё! Сейчас наступит вечная чернота... Лев Толстой и ещё многие советуют побольше думать о смерти. Мой опыт таков, что Она, мерзкая, есть, но лучше  и для тебя и для всех вокруг о ней не думать. Лучше при случаях опасности вести себя как зверьё, с которым смертельные неприятности в течении только одного дня могут случиться несколько раз, но едва уцелел - кролик, лисица, волк продолжают жить как ни в чём не бывало ровно с того места, на котором были как бы приостановлены..

      А вот как вышло, что побывал я перед идеально чёрной бездной, но без идеально чёрного страха. Случилось это при самых отягчающих обстоятельствах. 15 января у меня началась болезнь под названием «опоясывающий герпес», а если понятней: опоясывающий лишай. Мерзская болезнь. Случилась она от простуды груди и спины, ну и от старости, ослабления имунитета, конечно. Недостаточно тепло одетый, я каждый день выходил во двор с собаками и делал упражнения – готовил себя к будущим летним подвигам на даче. Чувствовал, что надо бы потеплей одеваться, но всё как-то не спешил с этим, ведь тёплые комнаты в трёх шагах, перемёрзнуть невозможно. И дождался, что правая половина  груди покрылась у меня мелкими нарывчиками, под рукой они вышли на спину  и покрыли лопатку, всё вокруг неё до позвоночника. Был в панике, пока не догадался обратиться к компьютеру. Там и узнал, как лечиться, хотя начал неуверенно, наобум всё-таки. Жена твердила, что надо в больницу. Но больная часть меня стала необыкновенно чутка к холоду. Боль моя была похожа на ожог, я не знал куда от неё деться, и в то же время это горение не переносило холода. Даже когда открывал холодильник, меня начинало знобить. И поход в больницу наверняка всё усугубит. «Иди сама». Она пошла. Дала специалисту по кожным болезням пятьсот рублей, тот выслушал  её, сказал, что лечимся мы правильно и выписал дополнительно к нашим таблеткам ещё таблетки и  кучу уколов. Кроме того жена моя кожнику очень понравилась, и он назначил ей явиться к нему через два дня на третий с докладом о моём самочувствии. После этого повторного её посещения кожника, когда он опять назначил ей явиться к нему через два на третий, всё всем стало ясно и больше мы никуда не обращались и лечились сами до тридцать первого марта. Мерзские прыщи на груди и спине прошли у меня дней через двадцать, а лечились мы от последствия – межрёберной невралгии. И конца края этой подлейшей невралгии видно не было, а похудел я (зимой всегда поправлялся) за два с половиной месяца на двенадцать килограмм.

      В конце марта пришло письмо от садового товарищества с приглашением 2 апреля приехать в садоводство на собрание по поводу нашего заявления, в котором мы просили товарищество не считать нас своими членами, мы будем вести хозяйство в индивидуальном порядке. История с садовым товарищем была тоже нежданно-негаданно раной, свалившейся на нас, ничуть не хуже не заслуживающего уважения лишая, герпеса то есть.

    Засуетились. Машина всю зиму стояла во дворе со спущенным до обода задним правым колесом. Попробовал накачать его. Не получилось. Стал снимать колесо и понял, как же ослабел от болезни. Одышка была жуткая. Все четыре гайки крепления показались приваренными электросваркой. Запаску подкачивал и ставил уже из последних сил. Отдохнув в доме, поехал на  автомобильную толкучку, купил в запас старенькое колесо у знакомого старьёвщика, скупающего старые автомобили, разбирающего их и торгующего тем, что оставалось пригодным. Устал очень, но автомобиль к путешествию был готов, и мы к встрече с крохоборами из правления садового товарищества тоже готовы.   

     Но 29 марта после двенадцати ночи мне стало так плохо, что впервые в жизни я решился попросить жену вызвать «скорую». Никаких сомнений, что это надо, что это сердце, в этот раз не было. Скорая приехала через два с половиной часа, когда приступ кончился. Врачом оказалась красивая женщина в точности соответствовавшая моему представлению о том, как должна выглядеть врач с призванием, таких показывают в кино. И девчонка студентка при ней, хорошенькая, очень юная, очень боящаяся сделать что-нибудь не так – тоже была как в кино.  Ну проделали они надо мной что положено: пульс, кардиограмма, давление установили, писали про это, а потом врач сказала: «Я вас беру с собой. Кардиограмма плохая, но похоже инфаркта пока нет». Я и теперь не верил, что у меня возможен инфаркт. У кого угодно, но не у меня. « Но всё прошло. Не... Никуда я не поеду». Я отказывался, меня уговаривали. Но по мере уговаривания я всё конкретнее представлял себе как привезут меня в больницу, и будут что-то там ходить вокруг меня, большинство озабоченное совсем не мной, и в конце концов поместят в палату на шесть человек, и придётся ждать, жить в неизвестности, а рядом будут лежать ещё пять человек – все знающие больше моего... Неравенство, зависимость... Нет, всё и так пройдёт.

     На следующий день, 30 марта,  я чувствовал себя вполне нормально. И 31-го марта с утра тоже было настолько нормально, что решил себя укрепить зарядкой, сделал тридцать поклонов, тридцать приседаний, пять раз по лестнице (13 ступенек) поднялся и спустился. И пришла расплата. Около двух дня стало очень плохо. С левой стороны груди все превратилось в жгучую  боль, поднялось к горлу. «Вызывай скорую!» - сказал я жене. На этот раз скорая приехала очень даже скоро. Но кто приехал! Бой-баба, крашеная блондинка, бестрепетно глядящая в мир,                                            просторная, пустая. «Да это же один в один наша невестка Ольга. Смерть моя пришла! Такие могут быть только медсёстрами». Я не ошибся, у неё не было даже прибора, чтобы сделать кардиограмму. Был только измеритель давления и термометр да ещё какой-то освежитель воздуха, которым она пшикала мне в рот. С помощью этих приборов она и принялась мучить меня, беспрерывно меряя моё давление, температуру, пшикая и спрашивая: «Как теперь?» То есть вот таким путём она пыталась меня вылечить. Мне от этого делалось хуже и хуже. Но явно беспомощная медсестра вызвала ещё скорую,  и  их приехало одна за другой аж две. С очень симпатичными ребятами средних лет. Эти со мной вообще не разговаривали, и правильно делали, потому что я уж был не я, лежал на постели, скрючившись от боли и кряхтел, стараясь не умереть, а это точно было близко. Разговоры шли в первой комнате. Вдруг надо мной появились брат жены Коля, его компаньон Степаныч, соседи Юра и Ваня. Меня собирались спускать по лестнице и нести к скорой на одеяле. Я попробовал воспротивиться. «Да я же способен сам дойти». Я ничуть в самом деле не сомневался в своих силах. Именно и только  благодаря  силе я мог сжиматься, терпеть, не пуская смерть... Но здесь мне сделали укол, от которого боль совершенно исчезла, воздух вокруг сделался каким-то медовым, а я покорным.

       Но блаженное состояние от укола кончилось, едва меня куда-то привезли и переложили на тележку. И по той поспешности, с которой меня везли по каким-то холодным корридорам, я понял, что дело моё плохо. Меня привезли в гулкое помещение, содрали полностью одежду, ещё чуть подвезли голенького, кто-то сказал: «А готовить?» - «Какой там готовить. На стол его!»

     Был стол, оказавшийся узкой мраморной плитой, на которой я не знал как удержаться, пока мне не сказали, что надо подложить под задницу свои руки ладонями вверх, и таким образом держать самого себя. Над головой у меня туда-сюда ездил большой прямоугольный плафон, освещённый изнутри, подключенный где-то сбоку к какому-то механическому устройству с тихим электрическим мотором. Плафон двигался то быстро, то замирал, то крался. Ничего кроме этого плафона я не видел, но чувствовал напряжение человека, управлявшего плафоном.  Операция была бескровной, вроде бы без обезболивающих уколов, очень однообразная: туда... сюда... замерли... поехали... По-прежнему было больно в верхней половине тела, вряд ли я всё понимал и запомнил. Главное, всё труднее было удерживаться на проклятой мраморной доске. Я опять начал кряхтеть, наконец стал просить, чтобы меня придержали. Когда я совсем приготовился упасть с холодного мрамора на повидимому не менее холодный и твёрдый кафельный пол, мне сказали: «Конец. Вам была сделана операция на сердце».

     Очень странно я отметился в этой больнице.

     Меня поместили в  ренимационную палату, подключили к каким-то трубкам. Ещё между ног, с правой стороны, где проходит одна из двух мощных кровяных артерий, через которую и вводили в меня операционный зонд и проделана была вся операция, два крепких молодых хирурга закрыли шариком дырочку в артерии, через которую я был спасён. Закрыли и изо всех своих сил с двух сторон притянули скрученными в верёвки бинтами. И велели как можно меньше ворочаться, а перетянутую ногу держать только прямо, ни в коем случае не сгибая, иначе беда. Первую ночь и потом день я лежал тихо. Сердце дало себя знать слабыми толчками лишь сразу после операции, а потом в груди установилась полная тишина, будто ничего и не было.  Вот только ногу мне перетянули слишком уж сильно, в колене я её стал сгибать очень скоро, само так получалось, и ничего от этого не происходило. Удивительное событие случилось во вторую ночь. Я спал. И приснилось мне, что я лежу в реанимационной и страшно веселюсь. Я в ударе, каким случалось бывать на третий или четвёртый день беспрерывной пьянки лет сорок тому назад. Полное легкомыслие и безответственность. Молодые девчата медсёстры вокруг меня хохочут чуть ли не после каждого моего слова.  И вдруг начинаю соображать, что это же из меня выперла улица, а ведь я уже сильно пожилой и нахожусь не где-нибудь, а в больнице, и не как-нибудь, а в реанимационной, только что извлечённый из лап смерти. О, ужас! Какой позор... И просыпаюсь от ужаса. Надо мной горит обычный свет, неподалеку перед прислоненным к стене столиком девушка медсестра колдует с лекарственными флакончиками, высасывая из них шприцем жидкость. На остальных трёх кроватях в полутьме тихо спят больные. Испытываю огромное облегчение и... И вроде бы снова засыпаю. Но проснувшись утром, при дневном свете, обнаруживаю себя привязанным скрученными из бинтов верёвками за руки и ноги к трубкам специальной кровати-тележки, простыня подо мной в сухих, уже потерявших цвет пятнах крови,  и два ещё не старых послеоперационных соседа смеются: «Ну, друг, ты развлёк ночью девочек. Хохотали они... Если б попросил, любая дала... Катетер, трубки сорвал, шарик с ноги забросил неизвестно куда, не могли его найти. Твоё счастье, что кровотечение не началось». Я плохо понимал, что это обо мне. Первым делом надо было освободиться, а какой-то шарик, какая-то кровь вдруг...

     Левая нога вырвалась из пут быстро. Освободить правую  не пытался, помня запрещение сгибать её, всё-таки сообразив, что там у меня дырка... А вот руки верёвки из бинтов держали крепко. Тянул, дёргал то правой, то левой, начиная понимать, что совершаю преступление против себя. Останавливался. Когда появлялась медсестра или уборщица, просил развязать. «Лежите!» После таких безапеляционных отказов повторял попытки. И в конце концов кровать громко содрогнулась всеми своими хитроумными расшатанными частями, бинты лопнули, левая рука освободилась. Этой левой я не успел отвязать правую, как появилось с обходом представительство из трёх молодых, очень хорошеньких дамочек во главе с симпатичнейшим, в полном расцвете лет мужчиной под сорок. Что это главврач сомнений быть не могло. И что он не какой-нибудь, а ещё и творческий, тоже. И почему-то он задержался около меня и долго разглядывал, что-то стараясь понять. Я в конце концов не выдержал, отвернулся. Постояв надо мной распростертым явно больше положенного, не сказав ни слова, они ушли.

     Весь день я старался вспомнить прошедшую ночь. И кое-что припомнилось. По пьянке чего только со мной не бывало. Но такого – никогда. Каким-то образом после нехорошего сна всё привидевшееся повторилось уже наяву. Да, уже не во сне, а наяву, каким-то образом сделавшись как пьяный, невменяевый, я разгулялся,  сорвал с себя трубки, катетер с левой руки, крепчайшую перевязь с шариком, затыкавшем прокол в артерии на правом бедре, через который и была проведена вся хитроумная бескровная операция. И лица девчонок то смеющиеся, то испуганные, то злые.  Рассказал о происшедшем приглядывавшему за мной молодому дежурному врачу. «Ничего не понимаю. Сначала во сне чудеса. Потом один в один наяву. Как это могло быть? С другими такое бывает?» - «Бывает».

      Если после операций больные чувствовали себя удовлетворительно, их из реанимационных палат переводили в обычные через два дня. Я без нормального сортира мучился голенький четыре. Под наблюдением находился. И что со мной всё-таки случилось на вторую ночь после операции никто мне не объяснил. Мне хотели добра, вот и весь сказ. И это как бы подтвердилось тем, что через четыре дня меня перевезли в общую палату на шестерых человек.

     А больница мне понравилась. Она была, пожалуй, образцовая. И всё здесь, похоже, происходило благодаря главврачу, тому самому цветущему мужчине, пристально меня разглядывавшему в реанимации. Причём, добровольно происходило, чуть ли не по вдохновению. Крупный, он ходил быстро, можно сказать стремительно, походкой имеющего неотложную цель человека. Врачи и медсёстры, почти все не старше тридцати, хотели своему богу соответствовать, во всём была чёткость, никакой расслабленности.

      Однако настроение у меня было более чем скептическое. Но вот ведь бесполезным, по сути смешным делом они здесь все занимались. Катится по коридору кровать-коляска из реаниционной – везут очередного воскрешенного в общую палату. Издали кажется, что везут какую-то срезанную вдоль половинку огромного круто сваренного яйца, накрытого простынёй. Бугор приближается и во главе его видна голова – это очередной толстяк. И почти все спасёные мужики, да и тётки тоже, толстяки, в будущем уже ни к чему не пригодные... Смешные мы с нашей наукой и гуманизмом люди всё-таки, чем дальше, тем увереннее движемся к вырождению. Дебилов, психов, смертельно больных и всевозможных уродов спасаем, внутренности, пришедшие в негодность, меняем на здоровые или искусственные.

     Впрочем, мизантроп из меня плохой. А в больнице в самом деле было интересно. Слева у окна лежал мой ровесник, крепкий старик, рассказавший, как в войну его мать растапливала печь палочками пороха, добытого из неразорвавшихся снарядов. Но однажды мать упустила горящую палочку в ведёрко с запасом палочек. А как начали горящие палочки летать по дому. За малым не сделались погорельцами. А в углу по другую от двери сторону лежал прораб строящегося комплекса жилых зданий под названием «Ливенцовка» и было это строительство собственностью гражданки Батуриной, жены достославного московского мэра Лужкова. Комплекс этих зданий был виден с шестого этажа нашей больницы. Строительство там застопорилось в связи с возникшим вокруг супругов делом о воровстве столичного чиновничества. Ещё  был Витёк, афганец, самый молодой среди нас. От Витька я услышал много нового о той позорной войне.  Самым ценным было признание: «Я всё понял в первый же день, как туда попал. И написал домой: «Мама, не жди меня обратно». Письма этого она не получила. Да мы там все были приговоренными смертниками, собственностью генералов.  Получи ранение, какой угодно заболей болезнью, – положат в палатку и лежи выздоравливай. Вот если умрёшь – тогда другое дело. Мертвого домой отправят». Я его спросил: «Снится он тебе?» - «Каждый день! Прогулов за тридцать лет ни одного».

     Мне было предписано гулять по коридору – сто метров туда, сто обратно. Увидел тех, кто лежал в соседних палатах. И само собой пришло какое-то всепрощение. Их простил за то, что живы. И себя простил. По сути мы, доживающие, оттуда, из СССР. И они  те же мои фронтовые товарищи. Всю жизнь я себя отделял от тех, с кем работал, встречался. А ведь как в войну, у всех у нас была одна судьба. В обязанность жильцов империи кроме воинской повинности, входила всеобщая трудовая повинность. Это называлось: «Право на труд». А Право это было такое, что в стране, где государством было охвачено-схвачено всё до последней будки чистильщика обуви, ты обязан был работать в любом случае, и если более четырёх месяцев нигде не числился хотя бы дворником, тебя запросто могли упечь как тунеядца в ЛТП года на два. И коптила страна небо в три смены, от зари до зари. Надо – не надо! Рассуждать не ваше дело. Есть пятилетний план, вот и работайте. Нет у меня права думать о них плохо, сам такой же!    Больше того, я ведь в самом деле стал инвалидом, то есть ни к чему непригодным человеком. В ренеамационной, когда меня освободили от трубок и дали халат, я хотел встать на ноги и чуть не упал: ноги не держали. Дальше на выходе из реанимационной поджидала жена и сопровождала до самой палаты и едва нянечки с кроватью-каталкой ушли, привезла кресло-каталку и повезла в туалет... Мне предстояло заново учиться ходить. Значит, ждёт меня не героическое исчезновение от инфаркта, как от пули, а старость.

     Конечно, это нынешнее событие готовилось во мне давно. С детства я не выносил послеобеденного солнца. Сердце начинало колотиться учащённо, дышалось ненормально. Старался спрятаться в тень и тогда восстанавливался. А впервые встревожился в 87 году. Вдруг навалились шабашки. Ничего нельзя было упускать, перенапрягся, сердце стало работать как испорченный мотор. Краем уха слышал про аритмию, догадался, что это она, не прекращая работу, придумал себе лечение. После работы, вернувшись домой, искупавшись и поев, капал в стакан пятьдесят капель валокордину, пил с водой и ложился спать. И через какой-то  десяток дней всё прошло, авральная работа как раз кончилась, была середина жаркого лета и мы семьёй из трёх человек поехали на море и провели там дикарями в палатке очень счастливую неделю и про сердце своё я надолго забыл. Потом, уже после шестидесяти, придумывая себе новые и новые, обязательно тяжёлые работы, переутомившись, не сразу, а через день-два чувствовал в районе сердца тяжесть, покалывание, но стоило день-два отдохнуть, попить  валокордина, а чаще и без него всё проходило.

     Главной моей болезнью в молодости был радикулит. Начался он у меня в 26.  Сначала всё само собой проходило. Ну и, понятное дело, не беспокоился. Жарким нашим летом наработавшись или нагонявшись в футбол с малолетками в балке, становился не снимая трусов под дырявый со всех сторон летний душ, обмывался, потом всё-таки быстренько снимал и выкручивал трусы, шёл в дом и заваливался на диван поспать часик. И в конце концов, из-за влажных прохладных трусов на разгоряченном теле,  заработал тяжёлую форму: потянуло уж не помню какую ногу, всю фигуру перекосило. Лечили врачи меня года три и таблетками, и уколами, и грязью, и массажем, и электричеством, и советчиков иногда слушал. А вылечился сам, придумав делать в день по семьдесят глубоких поклонов и столько же приседаний.  И в конце концов выровнялся. Приступы по причине беспечности повторяются, но я их уже не боюсь. А к врачам, после того, как я самостоятельно излечился от жесточайшего радикулита, у меня появилось недоверие, так же, впрочем, как и к бесчисленным советникам – много оказалось страдающих этим недугом, и каждый знал от десяти до четырёхсот способов, как избавиться от него. И годов с тридцати почти до семидесяти у врачей я не лечился. Хотя бывать в больницах приходилось по поводу немочей жены и дочки, разных справок, ну и поскольку своя машина, подвозить в больницы близких, соседей.

       Самое трудное конечно же поверить больному в свою болезнь. Всё твоё нутро отвергает её. Здоровая часть организма, которая у только что здорового человека всегда в подавляющем как бы большинстве, не хочет признавать за болячкой право на существование. И ведь я человек много чего знающий о жизни. В том числе историй, когда нежданно человек умирал от инфаркта. Особенно поразил меня один случай. Здоровый на вид мужик вышел на пенсию и скоро почувствовал себя не в порядке. Пошел к врачу, был принят как положено, и получил после обследования совет побольше двигаться, но не перегружая организм. И принялся настоящий рукастый мужик двигаться: перестроил свой дом, выложил часть двора перед домом красиво плиткой, устроил бассейн 3 на 5 и более метра глубиной, жена его по одну сторону бассейна насадила розы. Наконец всё было закончено, отметили как положено, чтобы теперь жить вечно. А ночью мужик умер. Я когда про него услышал, про себя подумал: «Скорее всего со мной то же будет».

       Видимо в те времена случилась сильно гололедная зима. Я ещё умел быстро ходить. Спешил куда-то, поскользнулся, подлетел вверх, и грохнулся левой лопаткой и позвоночником на какую-то большую земляную оледеневшую кляксу. Задохнулся. Первое: позвоночник сломан, жизнь моя кончена!  Но отдышался, стал шевелиться, исхитрился подняться на ноги и кое-как вернуться домой. Жена порывалась вызвать скорую, потом хотя бы на дом врача. Отказался очень уверенно. Бок о бок жил сосед Володя, столяр-плотник совсем недавно поломавший на работе рёбра. Так вот врачи его туго обмотали бинтами. Эта будто бы спасительная повязка только усиливала боли. Сначала он верил, что она всё-таки спасительная и терпел, потом развязался, облачаясь в бинты лишь когда ради бюллетеня ходил на приём в поликлинику. «Ничем поломанные рёбра не лечатся, сами должны сростаться» - сказал он мне.  Учитывая опыт соседа, я мучился самостоятельно. В первые две недели тогда я мог или сидеть в кресле перед телевизором, или, опустившись на колени перед кроватью, ложась грудью на постель, задрёмывать минут на пятнадцать. Больше отдыхать от боли не получалось ни днём, ни ночью. Особенно боялся кашлянуть и не дай мог чихнуть. Чихнуть – это была такая встряска всего организма, ужас и боль ничуть не меньше той, что случилась со мной на обледенелой земле в самом начале несчастья. У меня тогда было подозрение, что от удара пострадало и сердце, и боли были не от одного ушиба рёбер, но и сердечные.

© Афанасьев Олег Львович