В 43-м году, когда мы жили  некоторое время под Ереваном в какой-то бедной халупе с окнами без рам и стекол, одно из моих развлечений в голодной той жизни было разглядывание в отцов полевой бинокль закавказской холмистой пустыни, особенно далёкой красивой горы Арарат. Она была огромная, с правильными  склонами, и вся в горная пустыня, расстилавшаяся вокруг неё казалась равниной. Удивило меня тогда начало зимы в тех краях. Однажды я увидел, что верхушка святой горы покрыта ослепительно белой шапкой – снегом. А потом края шапки опускались ниже и ниже, и однажды вся гора стала белой, а скоро и вокруг нас стало белым-бело.    

     В позапрошлом Х1Х веке нечто подобное начиналось в России. К Просвещению Россия шла своим путём. Вернее, без пути. В Европе все классы благодаря христианской церкви развивались как бы равномерно, во всяком случае доступ к знаниям не был закрыт никому. В России просвещение стало обязательным для дворянства, народу, считалось, оно ни к чему, народу оставили Православие («мужицкую веру» был такой термин), в народ оно начало поступать стихийно, лет  на сто позднее. Как гора Арарат, покрывающаяся белым снегом, Россия начала обзаводиться собственной интеллигенцией – лучшими думающими людьми из самых разных слоёв общества, в том числе крестьян и ремесленников. К началу первой мировой войны в России, пожалуй, не оставалось уголков незатронутых работой всё более крепнущей просвещённой группы людей интеллигентов.  Но так как просвещёных знанием становилось больше и больше, усиливалась разноголосица. Самые нетерпеливые (революционеры, в массе своей практически ничего не умевшие) хотели получить всё сразу, большинство, плодотворно трудившиеся  на всех участках огромной страны – врачи, учителя, промышленники, торговцы понимали, что только труд, труд и труд  может изменить жизнь к лучщему. К великому несчастью многих народов империи, когда пришло время кончать с феодализмом, во главе взбунотовавшихся народных масс встали худшие из худших.

     Мысли, дела той погубленной России, теперь обнародованные, по сей день актуальны. И надо вернуться ко всему тому и начать всё сначала. И первым делом не вторую Москву строить руками гастербайтеров (которые построив, вряд ли куда уйдут), а наоборот, рассосаться более-менее по всей стране, вернувшись к труду,  вернув земле трудового человека. На земле надо жить, ощущая её целостность и красоту, а не занимаясь устройством муравейника, который прихлопнуть – как два пальца обоссать. А что? Всё сосредоточено в Москве.  Даже города миллионщики вроде Ростова полностью подчинены Москве, числясь в холуях, не более. И наверняка многие понимают, что стоит отрубить чудищу голову, туловище сделается беспомощным. То, что было русской Россией, может быть, соберётся с силами, уцелеет, но Сибирь, Дальний Восток – они же пустые, заходи, бери... И ведь в чём, как теперь говорят, фишка? Если кто-то решится голову снести, никто не пожалеет, не вступится. Наоборот, вздохнут с облегчением: сколько ж дури было в этой голове, как тяжело было от неё! Одно утешение: мы не одни такие. Дураков вокруг хватает, за счёт этого и существуем. Отсутствует мораль. Самая обыкновенная мораль. И самая обыкновенная житейская мудрость. Я просто кожей чувствую сколько народу по правую сторону Амура во сне и наяву видит, как они могли бы распорядиться российскими пространствами от Урала до Курил, которые ведь когда-то принадлежали азиатским родственным друг другу народам и должны вернуться в Азию. И в конце концов мечтатели не выдержат.

     Написав предыдущее, сказав, что надо вернуться назад, в начало ХХ века, а этого пока не происходит, я забыл о Православии. Так вот вернули из тех времён только Православие. В Москве до девяностых было 20 церквей, теперь их 220. И при всех неизвестно откуда взявшиеся в изобилии попы. А чаяния лучших русских людей начала ХХ века - это бесчисленные, ничем по сей день не кончающиеся телевизионные обсуждения.

     Ах, сколько в двадцатом веке было лжи, протянувшейся в полной мере уже и в двадцать первый! Считалось, что при нашем развитом социализме у нас было три класса: рабочие, крестьяне, интеллигенция. Рабочие и крестьяне – это работающие руками, интеллигенция – головой. Примитивно, но так же просто и понятно, как биль о правах. Сейчас у нас про классы вообще забыли. И не зря. Тот обман теперь никому не нужен. Теперь все разделились на шайки разного уровня: святое триединство прокуроров-судей-адвокатов, попов, ментов, строителей, торговцев, бандитов, телевизионщиков, киношников и т. д. Никто не знает, что такое РФ, что такое хотя бы твой город, район. Не знает и знать не хочет. Потому что невозможно узнать правду - все врут, а обманутым кто хочет быть? И чтобы жить, и желательно неплохо, лучше всего уподобиться крысам, свиньям, волкам, освоив раз и навсегда своё богом посланное подполье и ни шагу в сторону. А главное, чтобы света не было. И как ловко нечисть использует лучшие достижения науки и техники, казалось бы придуманные во благо людям, но работающие во зло. Например, мобильная связь. Её объединяющая роль для той России, которая называет себя «единой», огромна. О! Тррр... Тррр... А вот новое корыто! Новые куски! Налетай, не зевай...

   В Х1Х веке народы заболели социализмом, в теории обязанном в конце концов превратиться в коммунизм, при котором счастливыми сделаются все. У нас в России социализм этот быстренько превратился не в коммунизм, как мечталось создателю реально существовавшей большевистской партии, а выродился в соцреализм.

    Рождение этого феномена я себе объясняю так. Перед захватившими власть большевиками была с первого дня задача: во-первых, удержать власть во что бы то ни стало, а для этого уничтожить в основном физически лиц, знающих как и претендующих на управление государством, что и было проделано с блеском, то есть невероятной жестокостью; во-вторых,  покорить  своей власти народ, уничтожая, мучая в концлагерях самых неподатливых – эта задача растянулась на все годы их правления, годы бессовестного обмана, в том числе обмана самих себя, - годы соцреализма.

    Он был разлит даже там, где и представить трудно.

    Первые семь лет себя обеспечивающим я был токарем. Работать начинал в 54-м году, в цехе полностью укомплектованном немецкими прессами, гильотинами, токарными, сверлильными станками и прочим оборудованием, вывезенном из побежденной Германии. Я работал на немецком страшно разболтанном станке. Ещё тогда слышал от опытных работяг: «Вот бы наш ДИП-200!» Через полтора года с завода, где мне, обретшему самостоятельность, очень нравилось, я был подведён за строптивость («Конь ты необъзженный!) под сокращение штатов. Но это оказалось к лучшему. На другом заводе меня приставили как раз к легендарному «ДИП-200», работу давали более точную и разнообразную.  Я полюбил свой ДИП. И только много лет спустя узнал, что означает название моего станка. Это был лозунг тридцатых годов, призывавший ДОГНАТЬ И ПЕРЕГНАТЬ Америку. А носиться в воздухе это начало ещё накануне первой мировой: уже тогда проклятые буржуи подумывали догнать и перегнать Америку. Когда я это вычитал из самых случайных книжек, покупая обрывки прошлого в букинистическом магазине, мне даже как-то стыдно стало, будто увидел что-то в случайно незапертую дверь. ДИП-200 - это был чистый соцреализм,  окружавший нас с самого рождения.

      Удивительная была жизнь во времена Сталина, главного творца времен соцреализма. Он заколдовал страну. Кто служил государству, обязаны были видеть всё без исключения глазами товарища Сталина. Ум нужен был для угадывания и усвоения мыслей товарища Сталина.

      В 43-м году мы побывали у отца под Ереваном. После ранения он был отправлен в резервный батальон – были такие. У Гитлера солдат после ранений отпускали на поправку домой, чтобы мог он дома поднабраться сил, а заодно накачать любимую жёнушку или невесту, чтобы не иссякала нация. У нас направляли поправляться в резервные батальоны – на голодное существование в ужасной форме, пробитой пулями, разодранной и прожженой снарядными осколкими, стираной в том числе и после умерших в том же госпитале. То есть относились к своим солдатам, как немцы к  военнопленным  – чтоб плохо одетые, ослабленные голодом, не могли бы бежать, а мечтавших о побеге было немало. Здесь коммунисты (глядящие глазами Сталина) были необыкновенно проницательны, видели замордованного человека насквозь: не хочет он любить Родину-Мать, так и тянет его освободиться, чуть отпусти, убежит. Резервные батальоны - это был соцреализм.

    И роман «Молодая гвардия» и сотни подражаний ему – соцреализм. И вопль тысяч красноармейцев: «За Родину, за Сталина!» - рвущихся на пулемёты – соцреализм, величайшая ложь: был мат, были крики «Мама! Люба! Валя!» И чека-нквд-кгб то же самое, очень, очень то же самое. А уж концлагеря, по замыслам Ленина созданные будто бы для перевоспитания масс...

     Революционерам, части из них, выродившихся в большевиков, сильно везло.

     ХХ век – век торжества научно-технической революции оказался особенно благоприятным для яростной пропаганды власти государства над людьми. Поле для обмана было благодатнейшим. Люди были ещё очень наивны, печатному слову верили как себе.   Радио, кино, «лампочка Ильича» казались чудом и работали на захвативших власть безотказно. Для народа с детским разумом всё,  что неслось из репродукторов, что показывал экран было правдой, только правдой.

     Для меня и видимо для многих мучительной правдой: «Почему в нашем околотке мы не можем радоваться жизни как в «Кубанских казаках»? Но всё равно где-то это есть и это замечательно и вот бы нам всем как одному сделаться сознательными». «Сознательность» - ключевое слово соцреализма. Несознательными были те, кто не хотел под властью большевиков изучать Карла Маркса и строить социализм; сознательными – все,  кто страшно боялся хотя бы за случайно оброненное слово оказаться среди несознательных, то есть подлежащих «исправлению» в исправительно-трудовых лагерях - и таким вот сознательным был фактически весь так называемый советский народ.

     Одним из главных достижений соцреализма считаю изготовление нового типа человека, названного Александром Исаевичем Солженицыным – «образованщина».

    Сам дьявол подсказал большевикам внушать поколениям России мысль, что главное, когда хочешь быть Человеком – надо учиться, учиться и учиться. Ведь надо было сменить старую интеллигенцию на новую. Для старой требовалось несколько лет учения, а потом, работая, жить собственным умом, не пренебрегая тем новым, что рождала непрерывно наука и культура. Для новой интеллигенции главным было подчинение высшему уму – Партии. И учиться у неё,  учиться и учиться... Главной целью начинающих жить считалось получить так называемое Высшее Образование. И многие, очень многие верили всему, что внушала им под видом науки пропаганда. Такие, усвоившие, так сказать, текущую идеологию, читающие газеты, будто бы имеющие убеждения, уходили добровольцами на войну, уцелев, в мирное время отстаивали день вчерашний: всё что было – было святой необходимостью. Эти люди – продукт эпохи. Они любят слово «мы»,  имея ввиду себя, поднявшегося над толпой благодаря Высшему Образованию. Но на самом деле их высшее образование далеко не высшее. Это лишь оценка за выученные в молодости уроки. И смертный грех образованщины – неумение думать, ставя себя на место близких и дальних. Вчера заговорил я за новогодним столом о солдатах, которых после окончания войны эшелонами повезли на Воркуту, Урал, Магадан. К., просвещённый К., стал говорить, что это не совсем так, что его отец три года был в плену в Германии и после освобождения ещё и какую-то награду получил за порядочное поведение в неволе: не всё было плохо! Не всё. Были исключения. Но солдатики, чудом уцелевшие в четырехлетней бойне и отправленные окончательно загинаться в родные ледяные просторы - это ведь правда. И что солдатики! Убитые и замученные они по меньшей мере посчитаны (до сих пор, правда, точная цифра не названа), им установлены памятники. А вот бесчисленные миллионы молодых матерей, оставшихся после всех этих мужчинских драк один на один с голодными, буйными, ни во что не ставящими их детьми от одного, а то и до десятка ртов – своим горем горьким - это как? Да и сами дети, безродная уличная шпана, в ближайшие после войны годы новая рабсила, сменившая своих отцов в тех же концлагерях?

     Только статьи у детей были уже не политические, а уголовные. За горстку угля, например, украденного из открытых вагонов на железной дороге срок был от четырёх до восьми лет. Причём, впервые пойманному с поличным паяли сразу по полной. И даже показания товарища о краже было достаточно. Иногда пацанов целыми улицами брали в один приём.  И уж оправдывать каким-то частным случаем, что вот такого-то мальчишку пожалел следователь, не стал клеить дело, отпустил... Было, жалели. Меня, например. А горело много. Повезло. Но в родном Красном городе-Саде как минимум половина пацанов рождения 28-42 годов побывали в лагерях. Не все оттуда вернулись. И калеками возвращались. Пришибленные, горько хмыкающие на вопросы о том житье-бытье. Будто бы образумившимися делались многие, но мало кто распрямился по-настоящему. Не принято у нас говорить об этом главном, по сей день замалчиваевом, далеко не изжитом преступлении тех времён. И никакой вроде бы статистики об этих безмолных, недоразвитых бесчисленных детях и их матерях. Ни памятников им, ни льгот, как ветеранам ВОВ. Самый великий позор был когда эти досрочно состарившиеся матери стоят в очередях хоть за продуктами, хоть в учреждениях или больницах, ждут, а мимо гордо проходят безочередные льготные ВОВы, защитники Родины-Матери. Всеобщим был тот позор – и матерей терпящих, и ВОВок, принимающих жалкие блага за счёт этих самых матерей.

     Работать попробовал в пятнадцать лет. Посреди нашей главной в поселке улице им. Коминтерна строили булыжную мостовую. Не широкую, лишь бы могли разъехаться два автомобиля. Это означало, что мы получим проезд к центру города в любую погоду. Так вот мы с Женькой  устроились на эту стройку разгружать машины с бутовым камнем, чтобы на заработанные деньги купить себе велосипеды. Как раз в тот день, после некоторого перерыва, машины с камнем пошли одна за другой. Это был ад. Скоро я стал почти слепой от заливавшего глаза пота, горбатый от великой тяжести огромных каменных глыб,  страшно хотелось пить, в полном смысле этого слова, я света белого не взвидел. Однако я много читал про всевозможных героев, в том числе героев труда, Стаханова например. И все герои совершали свои подвиги, превозмогая себя, отдавая подвигу свои силы до последней капельки. Про Стаханова и военных героев, допустим, было много явного вранья, но вот герои спорта – здесь всё было правда. Прыжки выше себя, бег быстрее ветра. Кое-что я в этом понимал.  И понимая, какой это будет позор, ясли я не выдержу и брошу работу, я через три дня её проклял и бросил, потому что проснувшись на четвёртое утро понял, что если отправлюсь к жутким серым камням, то или умру, а скорее всего позвоночник мой посредине спины сломается и я навсегда сделаюсь горбатым..

   А чёрт, как известно, если почувствует, что кто-то дал слабину, не замедлил явиться. В лице старшей сестры Женькиной, который ведь не бросил работу вместе со мной.

    Только много лет спустя я понял, в чём было дело. Честная отличница в школе, одна на весь наш нищий посёлок поступившая в университет, где на одно место было тридцать поступающих, великая, как и в школе, без тени сомнений осваивавшая теперь то, что ей преподносили в университете, взялась объяснять мне, какой я безвольный слабак, и что если и дальше не выработаю характер, не выйдет из меня Человека. Словом что-то такое она мне неоднократно выложила. И у меня не нашлось ни одного слова в свою защиту. Особенно после того, как Женька выстоял и заработал денег и купил велосипед. Я был раздавлен. Единственное, что я сделал: никогда не садился на его велосипед. И всё это притом, что я во всём был лучше своего друга. Именно в то время начал читать умные книги, до которых ему не было дела, а уж доблестей пацаньих во мне было в несколько раз больше.

    И только много лет спустя я оправдал себя. Во-первых, я хоть и начал читать тогда умное, но ведь до этого прочёл массу дерьма о том, каким должен быть истино советский человек труда. И засели во мне дурацкие понятия из этих книг надолго, и нечего мне было возразить отличнице; во-вторых, физически я был слишком быстрый, прывык всех опережать, поэтому сбрасывал с бортового газона (самосвалов на стройке не было) камни раза в два быстрее Женьки, а запас сил у нас с ним был примерно одинаков. Вот и получилась драма. И хорошо, что тогда взбунтовался: в самом начале трудовой жизни я вполне мог надорваться и заболеть на всю жизнь.

    И вот во что выродилось ленинское «учиться и учиться». Как только нагрянула на нас свобода и ещё более прежней всеобщая нищета, открылось много новых учебных заведений, старые меняли старые имена на новые, более внушающие: институты делались университетами, академиями, школы коледжами, гимназиями – носители знаний выживали, завлекая к себе носителей денег. Учиться стало легко, поскольку от учащихся требовалось мало, а то и ничего – только плати исправно. Одни делали вид, что учат, другие, что учатся. Одним нужны были деньги, чтоб как-то существовать, другим получить диплом, придающий весу  при поступлении на любую работу, отсрочку от армии, а главное жить за счёт родителей как бы имея на то основание, на самом деле убивая время, ничего больше... И распустилась молодёжь дальше некуда. Подростки стали сквернословить, в том числе девчонки, не стесняясь взрослых. Совершеннолетние блудить на всю катушку.

     Но!.. Страна вроде бы переживает новый застой, но в руках масс появились в изобилии игрушки, немыслимые ещё десять лет тому назад. Автомобили, компьютеры, мобильники опрокинули, перевернули многое в нашей последних времён жизни. Это вне всякого сомнения куда-то ведёт. И радоваться бы. Вместо этого страшно. Мы-то всё равно не меняемся. А вот если умники изобретут устройство, читающее наши мысли. Сколько дряни, мусора обнаружится, выплеснится из наших голов! Мир, так сказать, глобализуясь, делается всё менее управляем. А если машины начнут читать наши мысли? Страшно подумать... А впрочем, если очень хорошо подумать, то и ничего страшного. Всё настолько упростилось...

     Например,  институтка  Лариса, потерявшая работу в разваливающемся проектном институте, прежде чем устроилась на бензоколонку, видела ужасный сон, будто она умерла и участвует в приготовлениях собственных похорон и надо, чтоб затылок был плоский и как-то его остричь. Потом она внутренне рванулась, чтобы жить, и проснулась. Вечером пошла по объявлению устраиваться на бензоколонку. Приняли стажёром. Сон был прямого действия, так сказать. Дальше было то, что вчерашняя институтка, при которой даже слова «блядь» нельзя было сказать, которое у её мужа, строителя, шло вроде междометия, тут же заноет: «Ой-ой, разве нельзя без этого?» Теперь, являясь утром со смены, сама ругается запросто. Там у них сплошные страхи. Все стремятся заработать денег помимо положеных от хозяйки, все живут в страхе разоблачения и кары. И получается, что дневные страхи - ночной сон-бред. Ларисе приснилось, будто она снова безработная (Случилось самое страшное: Анна Иоановна, хозяйка бензоколонки, уволила) и ищет место. Находит. Актрисой теперь будет. Дают роль, она говорит, что не знает слов. Её успокаивают: «А у тебя всего одна фраза: "Пошёл на хуй!" Лариса сокрушается: «Да как я это со сцены скажу? Это меня надо вывести из себя…» Муж на это сказал: «Поздравляю! Теперь ты окончательно адаптировалась в новой жизни». Вот так, классики Достоевские с Толстыми отдыхают. Если их оживят, нечего им будет делать. Машины, читающие наши мысли, и вовсе по фигу. Да пошли вы все...

     О новой будущей жизни не заботимся. Сплошная загадка текущее. Вот вдруг! Нами дъявольски талантливо манипулируют. Основоположнички расчитывали на пролетариат как ударную в переворотах силу.  Великие последователи Маркса-Ленина - Сталин и кто за него - поняли, что количество пролетариата, то есть стопроцентно зависящих от власти людей, надо увеличить. Поскольку пролетариата и разномастной шпаны, выброшенной из жизни первой мировой и гражданской для поддержки власти было мало, они превратили в пролетариев крестьянство. Страну покрыли колхозы и лагеря. В колхозах трудились будто бы добровольно отказавшиеся от собственной собственности, в лагерях сопротивлявшиеся хотя бы на словах идее обобществления собственности. То была дерзкая, великая операция по живому. Теперь, когда ход истории таков, что тоталитарные режимы рушатся по всему миру, в том числе рухнул у нас, в Москве наследники советской власти придумали создать себе поддержку из чиновничества, полностью зависящего от правителей, так называемый президентский и губернаторский ресурс. Как минимум вдвое уменьшившаяся по численности населения Российская империя имеет чиновников теперь  в несколько раз больше сравнительно со старым Великим, Несравненным, Неповторимым СССР. Но это ещё не всё. Сказав о президентском и губернаторском рессурсе, я забыл о пенсионерах. Огромен этот массив – как бы наследие СССР, наследие социализма по-сталински. Стена, которую пока никакими правдами о нынешних правителях не прошибёшь. Бунт против нынешней нечестной власти может привести к потере пенсий – это они твёрдо знают. Неее... пока мир, пока жить всё-таки можно, не надо нам бунта.

Вот и приехали: такова у наших правителей сила, потерявшая, так сказать, силу. Да здравствует демократия, дающая силу бессильным. Нет, без шуток, если подойти к ней с умом, замечательная штука... И опять мы первые! Ну... если не первые, то лучшие уж точно.

       И вот что в конце концов должен сказать. Образованщина – это не только как бы последователи ленинского издевательского «учиться и учиться». Ведь тем самым признавал он, что сам не знает, за что взялся. Образованщина – бесформенные толпы, весь так называемый советский народ, образовавшийся за семьдесят лет правления большевиков.

              Горький юмор старых времён…

Хороши весной в саду цветочки, ещё лучше суп из лебеды.

Сопляк! Что ты понимаешь в колбасных обрезках?

Бывает в жизни огорченье, что вместо хлеба ешь печенье!

     Вот написал о поговорках нищеты и вспомнил, о чём не решился сказать лет пять тому назад, вспоминая дядю Васю и его самодельный катер.

     Это было скорее всего летом 45 года. Мы возвращались из рыбного заповедника, нагруженные сомами и сазанами. Дула «верховка», усиливая течение реки, катер еле полз навстречу злым волнам. Время от времени, чтобы я не хныкал, мне давали порулить, и я вполне освоился с управлением, с особенностью дяди Васиного катера, уже не путая «лево» и «право», выкручивая баранку «вправо», когда требовалось держать «влево» и наоборот. Дядьки дяди Васины решили пообедать, начали собирать на стол посреди катера. Выложили буханку хлеба и она им не понравилась, один из них стал счищать прямо в Дон пригорелое дно и бока буханки. Я, хронически голодный с осени 41 года, смотрел на это безобразие, глотал слюни, но не смел попросить желанных, исчезающих в воде корок. Было ужасно стыдно и мучительно, что я такой. 

     И вспоминается зима 43 года. За окнами темень. В доме ещё темней. Мы, я, мама, сестра, бабушка Наташа и дед Стёпа сидим за столом, посреди которого горит что-то вроде лампады. Ватный фитилек то вспыхнет, то почти гаснет, потому что лампада горит не на масле, не на керосине, а на лигроине, очень коварной, взрывоопасной жидкости. Перед каждым из нас кружки с теплым бурачным отваром вместо чая и по мизерному кусочку хлеба, который и хлебом-то не назовёшь – в нём что-то поблескивает, на зубах он скрипит: хлеб сделан из горелой пшеницы. Я проглотил свой хлеб и не свожу глаз с маминого кусочка. И после каких-то очень долгих минут  мама отдает мне свой кусочек. Мне всего пять с половиной, однако я прекрасно понимаю, что всё это значит, фальшиво отказываюсь и тем не менее в итоге даже непонятно как проглатываю её хлеб. Вот так. Ужасно унизительно.

      И всё-таки!.. И всё-таки!.. К новой религии социализма, к призраку, родившемуся и бродившему по Европе весь девятнадцатый век вроде бы тёмный народ Российской империи отнесся далеко небезразлично и гораздо чаще благосклонно, чем враждебно. Идея обобществления всего и вся, и чтобы каждому по заслугам, всем без исключения по потребности - рождала мечты, головы пухли, когда представляли себе, какую замечательную жизнь можно устроить, если все станут заодно. Ведь это такая сила, когда все заодно! А ради будущего можно и потерпеть существующие неудобства, а то и пожертвовать собой – ради Будущего, ради Будущего!

      И были там определённые этапы, благодаря которым мы чувствовали себя живущими в не до конца плохом мире. На меня довоенного захватывающе действовало висевшее у нас радио. Песни, раздававшиеся из него, были отрадны для  меня. На разные лады я подражал всему, всему веря, всё переживая.  Годов до сорока мелодии и риты песен, арий, концертной музыки как бы держали меня в своём облачном притяжении. Но… Но вместо радиоприевников пришли радиолы, магнитофоны. Музыка вроде бы получила ещё большее распространение, но пели люди всё меньше, предпочитая слушать совершенное артистическое исполнение. К тому времени, когда появились телевизоры, петь совсем перестали, а теперь, когда компьютеры, и слушать. Теперь пищу для души даёт  беззвучный компьютер, развлекая всевозможной информацией – бурной жизнью до того неведомой Земли людей и зверей.

    Смысл многого почему-то запомнившегося на всю жизнь, по настоящему понятен делается в старости. За восемь военных и послевоенных лет я не могу вспомнить ни одного дня, когда был бы сытым. Таких унизительных случаев с обгорелыми хлебными корками, как на дяди Васином катере, помню немало. После войны тётя Надя повела меня в кино, на детский сеанс. Шла Пушкинская сказка. Посреди пустынной местности убогий нищий присаживается на краю дороги, достаёт из котомки краюху хлеба, собирается есть, как вдруг из-за его спины появляется волшебник, прикинувшийся тоже нищим, и просит поделиться хлебом. И убогий старик, настоящий нищий, делится с волшебником. Мне тогда открылось, какой же я жадный: ни за что бы никогда, ни с кем я не поделился хлебом. И только теперь мне ясна суть моя того времени. Большая краюха хлеба могла появиться у меня только как необыкновенная удача, личный выигрыш, и отдать неизвестно кому свою удачу, своё счастье... Окажись на месте того нищего, я тогдашний прижал бы свою горбушку к груди и изо всех сил почался прочь от волшебника.  Та сказка, тот мультфильм были созданы сытыми людьми. А моя – удирающий от испытания пацан.

    Уходит из нашей жизни ощущение трагизма, фатальности её. Человечество, увеличиваясь численно, как бы уменьшает самого человека. Хотим мы того или нет, но когда нас так много, уменьшается наша человеческая стоимость. Из-за добытых разнообразными способами достатков, мы всё меньше нужны друг другу. Трагедия неизвестно куда идущего человечества, подпираемого со всех сторон всевозможными палками в виде социально - гуманитарных объединений внутригосударственных и международных, будто бы способствующих беспечальному существованию человека, всё более превращают наше существование из трагедии в трагикомедию. Ну будут замечательно вкусно кушать все. Ну  расселятся в жилищах подобных жилищам голливудских звёзд, нашей попсы, наших всевозможных воров в законе. Ну не зазорным сделается прилюдно совокупляться всех со всеми, было бы желание... А дальше что?..

    Сейчас победно шагает по стране гламур. Наглый, невежественный. Их лозунг: взять – фактически ничего не давая взамен. Хотя бы мысль какую подарили, произведение искусства какое-никакое. Ничего. Одни живые картинки по преимуществу голых, по преимуществу девушек. А всё было уж. Версаль, Людовики, кавалеры и дамы, и весь имущий мир им подражал. Только назывался тот век галантным и не раздевались тогда сверх всякой меры, а наоборот, одевались (чтобы в итоге раздеваться). Кончилось тем, что одному из Людовиков отрубили голову и заодно с ним множество дамских и кавалерских. Безудержное веселье аристократии было растоптано раз и навсегда. Когда повторится история, то никому не ведомо, но что повторится, не сомневаюсь. Дух от веселящихся очень плохой. Вырождаемся!

   Особенно это касается нынешних детей. Помню в сороковые, пятидесятые годы, когда были настоящие зимы, и в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые, даже девяностые, когда зимы были какие-то ненадёжные: то снег, то дождь, то заморозки, то оттепель, но стоило хорошей зимней погоде чуть установиться, улицы, ближняя балка и за ней ботанический сад наполнялись у нас в Красном городе-Саде детьми с санками, лыжами. А сколько игр было по весне! И совсем другие осенью, когда начинались школьные занятия. В голову не приходило, что когда-нибудь к снегу, настоящей зиме дети сделаются равнодушны. Но в последние годы, хоть и бывало снежно, на улицах – ни одной поглупевшей от радости души. Летом без велосипеда, зимой без санок, лыж и коньков. Думаю, они теперь и плавать толком не умеют. Высосал из них интерес к физическим играм телевизор, а больше всего компьютер.                                                                                  

   И взрослые стали другими.     

     У Достоевского сказано в Дневнике Писателя: бессознательно человек знает, сравнительно со знанием бодрствующего человека, во много больше. Как это понимать? Человек ведь только тогда человек, когда он бодрствует. Бессознательное в нём постояно как бы бродит, пытаясь пробиться в сознательное. Иногда случается чудо: вдруг прозрение, что-то делается ясно!

    Уль дала мне свою первую книжку прозы и ещё книжечку стихов. Из стихов выходило, что она горячая, чувстующая жизнь, проза – вроде и ничего, но явно хотелось бы большего. Я про прозу всё так ей и выложил: пресно, нет соли, перца, табака и водки. Обидел. Увидел это и не выходило из головы, что же всё-таки должен был сказать. Снова стал читать её стихи. И понял. В стихах она вся как есть, а проза её - добросовестное вторичное, ну чтоб было не хуже других. И когда это понял – прозрение. Да ведь и проза Пушкина сравнительно с его поэзией вторична, в прозе он добросовестный бытописатель, не более того. Проза только тогда проза, когда возвышается до поэзии, а у Пушкина и Ули этого не происходит. Совсем другое дело Лермонтов. Например, «Тамань». Ну что там такого, чего мы не знаем? Сверхубогое жильё, вздорная девчонка, тупой слепой, воровство и покушение на проезжего офицера. Ничего по сути необыкновенного, но всё вместе наносит нам какую-то рану.

    Обладать дьявольской сущностью: дьявольской ловкостью, проницательностью,  хитростью, умом, силой, дерзостью непрочь все. Обладать сущностью божеской – любовью ко всему и всем – в лучшем случае мысли об этом смущают: недостижимо это жителю земли, да и не нужно.

Между прочим вчера, 28 августа 12 года, понял, что означают слова попмузыка, попкультура. Ещё Сёмина просил это разъяснить. А ларчик просто открывался. Страсть к кодированию рождает слова вроде Шоубиз. И КПРФ. И Пролеткультура. И бесчисленные другие. Попкультура – попросту популярная, то есть массовая культура. А я-то недоумевал: при чём здесь попы?

     О том, что я люблю свою родину, как требует вновь и вновь от нас «партия (на этот раз заединщиков) и правительство», не может быть и речи. Прежде всего мешает память. И действительность.

    Ехали мы с женой от благодатной Пятихатки по самой качественной у нас, с  живописнейшими окрестностями дороге Таганрог-Ростов. Я, в последние полгода потерпевший на этой дороге  и от ментов, и от обилия неумелых водителей больше чем за предыдущие сорок пять лет дорожной практики, держал скорость не меньше восьмидесяти и не больше сто десяти. Как школьник, которому двойки и нотации от учителей пошли впрок и он решил быть почти примерным. Ехал и беспрерывно раздражался: «Вот гад, сто тридцать, не меньше!.. А этот... этот... сто семьдесят! Да как впритирку пронёсся. Сука, букашка поганая, гонщиком себя воображает». Меня непрерывно обгоняли по последней автомобильной моде похожие на обмылки, божьих коровок, черепашек, жуков, наделённые не по росту мощными моторами машины – это было пожалуй и страшновато, и унизительно, что уж нельзя по причине возраста мне быть таким же идиотом... Плавно вниз-вверх, плавно влево-вправо. Справа широченная, до горизонта, затуманенная пойма Дона, слева под ярким солнцем поля зелёных клевера, кукурузы, цветущих подсолнухов, ярко жёлтой созревшей пшеницы. Бесподобные виды. Открылась местность с самым длинным спуском и подъёмом. И вдруг с предспусковой высоты увидел группу только что промчавшихся мимо меня уже заканчивающих подъём. И какими с расстояния примерно в километр показались они мне именно букашками, безобидными, медленно ползущими по каким-то своим букашиным делам по дороге вверх. А если взлянуть на нас с космической высоты? Сделаемся мы тогда как те микроскопические рачки из параллельных миров, открытых благодаря новейшим микроскопам. И никаких между нами личностей, индивидов, китайцев, малайцев, негров и белых... Земляне! Просто земляне... То же самое, что и плесень.

     Потом мы въехали в город. И, о боже, моя жена, более тридцати лет во время наших поездок пребывавшая рядом со мной в полной безмятежности, в последние полгода сделавшаяся натуральным психом, то и дело выкрикивала: «Смотри! Смотри! Справа вон, справа... А теперь слева... слева...». И в окно: «Куда ты? Слепой, что ли...».

    В 2002-м году напросился в поездку с соседом дальнобойщиком – он строительным лесом занимается. Чтобы добраться до лесопилки, расположенной на границе Нижегородской и Кировской областей, пересёкли мы области Ростовскую, Воронежскую, Тамбовскую, Рязанскую, Пензенскую и Нижегородскую. Впечатление?.. Да, мы богаты землёй, лесами, страна красива, но проживающие в ней люди не хозяева. Едешь, едешь многие километры по совершенно пустой, во многих местах заброшенной, заросшей высокими бурьянами земле и вдруг дорога становится деревенской улицей, справа и слева узкие (14,5 метра шириной) участки с покосившимися в большинстве домишками, к которым сбоку примыкают дровяные сараи. Несколько яблонь стоят позади строений  в высоких бурьянах, а дальше несколько соток картошки. А за частной, так сказать, картошкой (далеко не все делянки ею засеяны) опять бурьяны на бывшей колхозной земле. И, наконец, леса вдали. Убийственное зрелище.  Запущенность и равнодушие к себе. Добили сельский народ обнаглевшие до последней степени приватизаторщики, взвинтив вдруг цены уж не помню в каком из девяностых году на всё, что имеет спрос: бензин, солярку, электричество, газ, уголь. Деревню прихлопнули  фактически в одночасье, страшно повысив цены на бензин и особенно безбожно на солярку. Результат – нераспаханные поля покрылись травами. Без газа и угля, даже без электричества русская деревня ещё способна была существовать, но без бензина, без солярки много ли вспахаешь земли? Лошадей извели настолько давно, что никто теперь и не знает, с какой стороны к ним подходить. И заросла травами Россия. И в конце концов как только выдалось сверхжаркое лето, сухостой вспыхнул. 

     Большинство людей живёт и умирает непонятыми, неоцененными. Короче: неудовлетворенными. Да фактически все так. Любовь – это как раз надежда на встречу с человеком, которому можно доверить всего себя. Смотрю «Каникулы в Мексике» и очевидно, что сварганить любовь на пятачке максимально приблизив пары друг к другу, раздев их догола невозможно в большинстве случаев. Мы люди, мы умеем выбирать. И оказаться без любви, без искренности, которой так жаждет молодое существо, равносильно поражению.

     И вспоминается послевоенная смерть котика Тусика. Как оплакивали мы все его. Особенно матери. Некоторым образом свихнувшиеся от горестей войны и страшной послевоенной нищеты, они так нуждались в любви и им казалось, что Тусик – тёплый пушистый комочек, всё-всё понимает, любит их.

   Великими шедеврами журнал Ковчег похвалиться не может, но кое-что есть, и немало, и вообще все 26 номеров журнала - это не башня, а скорее поселение не очень высоких разнообразнейших домов и домишек. Сравнительно с прежним журналом «Дон» - шаг, куда-то всё-таки ведущий.

    И главная заслуга здесь Аркадия Константиновича. Ростов, по всей видимости, ломится от денег. Об этом сужу по строительству дворцов в моём КГС. По всем улицам у нас  скупаются дома и домишки, сносятся экскаваторами под чистую и возводятся на их месте двухэтажные, трехэтажные особняки. Кто такие, что из себя представляют новые строители – с нами аборигенами  ни слова. Тёмные какие-то души. Когда выкатываются они из-за своих трехметровых кирпичных заборов – только в этот момент их и можно увидеть – и вытянув руку ладонью вверх, попросить: дядя, пожертвуй на культуру. Всё понимая, скорее всего сделают вид, что ничего не понимают и, спрятавшись за тонированными стёклами, умчатся.

    Господин президент заявил о возможности преподавания в школах религиозной истории, светской этики и ещё чего-то. Светской этики... А постсоветской этики, которая всех нас ныне убивает?.. Коммерсанты, торгующие поддельной колбасой, надутыми водой курами, конфетами сделанными бог знает из чего, похожих на замазку для окон...

   Постсоветская – есть такая этика!!! А светская как умерла когда-то, так и нет её.

Последние несколько десятилетий где только не говорилось, не писалось о грабежах на дорогах гаишниками, гибэдэдэшниками. Чтобы  исправить дело,  милицию сделали полицией. Вышел пшик. Более того, давно уж, так сказать, обязанные быть народом и по этой причине выживать, в категорию морально-деффективных, то есть освоивших постсоветскую этику,  попали врачи, учителя, воспитатели в детсадах, банкиры (этим на роду написано так быть), военные командиры, сами правители. О! да, да, да, главнейшие всюду должны быть главнейшими.

   Вот например двадцать миллиардов  денег предназначены из бюджета на перевооружение армии и сами правители говорят, что освоены они не будут, а те, которые около правителей, поясняют: заводов для производста оружия на двадцать миллиардов в стране не существует и, следовательно, не освоятся денежки. Враньё. Освоятся. Заграница нам поможет. Будут покупать там,  половиня суммы в собственные карманы. И наверняка так оно всё и было задумано, когда верстался этот самый бюджет.

    «Любить Родину» - главное слово здесь «любить»

   Про свободный труд на себя в прошедшем веке народ забыл, а труд «направленный на решение задач партии и правительства», возненавидел и своим нерадением и воровством у жестокого и глупого хозяина добился в конце концов перестройки, которая дала-таки кое-что, но уродливо выходит на каждом шагу. И на деле выходит, что «Любовь к Родине» - это как  связь с нелюбимой женщиной, которая тебе тем не менее нужна, хотя бы потому, что другой пока нет. Она тебя дурачит. Ты её тоже. Это иногда очень забавно, но любви нет. Так и существуем.

    Человек, осваивающий знание, умнеет. Чем больше читает он умных книг, тем больше уважает себя, тем больше, следовательно, видит разницу между умом и глупостью. Но странное дело, именно из книгочеев получаются не только благодетели человечества, но и страшные враги.  Книгочеи Робеспьер, Гитлер, Сталин, Троцкий, Ленин, начитавшись книг, почувствовав себя страшно умными сравнительно с обычными людьми места (мещанами), объявляли себя революционерами, очень скоро, подвергшись преследованиям, в самом деле превращались в революционеров, то есть ненавистников власти, а затем - в гораздо большей степени! - и простого народа, оплота этой самой ненавистной власти. И чтобы покончить с ненавистной властью, им самим необходима власть. Большинство на этом и кончали. Одни разочаровавшись, другие надорвавшись. Но те, кому удалось добраться до власти - Сталин, Гитлер, их бесчисленные соратники - уже безнадежно больные шизофренией, параноей, вообразив себя богами, строителями (строителями!) новой жизни, превращались в палачей, душителей свободы куда более жестоких, чем те, от кого им досталась власть. 

    Книгочей Сталин, дорвавшись до ничем не ограниченной власти, безжалостно уничтожал равных себе, способных иметь своё мнение, быстро замечавших его промахи. А вокруг себя оставлял деятелей вроде безграмотного Хрущёва, которому деваться некуда было, кроме как бегать к вождю с доносами, в свою очередь расчищая для собственной деятельности пространство, состоящее из таких же, как он сам, малограмотных, но очень смышлённых, цепко видящих подлую сущность друг друга. И что товарищ Сталин, великий строитель, породил? Холопство! Кого оставил он после себя править государством всестороннего холопства? Бесподобного Никиту Сергеевича, даже внешне идеально, без всякого грима, соответствовавшего роли главного в империи холопа. Чудно, но ведь так и есть.

    И всё-таки, и всё-таки! Про себя могу сказать, что меня сделала книга, и только книга. Зародилось моё благоговение перед книгой на берегу Кубани, в станице Невинке (Невыномыской), сделавшейся потом городом Невыномыском.

   Пологий травяной бугор, спускающийся к Кубани. Мы, дети,  сидим в траве, ощущая себя центром  этого бугра. Прямо перед глазами Кубань, за ней луговое пространство, теряющееся в бесцветной дымке. Справа мост, на котором потерпевшие грандиозное крушение пассажирские вагоны, будто детские игрушки, изломанные вкривь, вкось, вставшие на дыбы, либо свесившиеся над рекой чуть ли наполовину. Два последних вагона оторвались от состава, скатились с насыпи и лежат на боку перед самой водой.  В предпоследнем вагоне как раз ехали мы – э-ва-ку-и-ровались! - там два дня лежала бабуша Душа, придавленая, без воды и еды, но на третий немцы разрешили нашим мамам вытащить её совсем-совсем не желающую жить. Смотреть в заречную даль, куда хотели мы уехать, смотреть на мост – тоска смертная. А слева на реке показался очередной чёрный, ужасный. Это убитые наши. Мы закрываем глаза, отворачиваемся. И всё равно подглядываем, как бы течение не занесло убитого в камыши и осоку перед нами: где тогда будем брать воду?  Жанна отворачивается полностью от реки и начинает читать про Наф-Нафа, Ниф-Нифа и Нуф-Нуфа. Не то чтобы я тогда забыл свою тоску и страх перед мертвыми распухшими, но история про смешных,  таких разных поросят, построивших каждый на свой лад себе дом, запомнилась на всю жизнь. И эта история вышла из книги, которую кто-то придумал.

  И уже тогда книга могла стать моим богом. Но оказавшиеся почти голыми на берегу Кубани в селе, занятой оккупантами, уже испытавшие две бомбёжки и одно стопроцентное крушение поезда тоже под бомбами и трассирующими пулями, хорошо видными в ночи, когда вокруг нас погибали, страшно крича люди, и в самом ближайшем будущем мы ждали страшного, что скорее всего случится и с нами, надолго ли могла занять наше воображение сказка про Наф-Нафа, Ниф-Нифа и Нуф-Нуфа?

   Между летом 42-го и осенью 44-го я не помню больше ни одной книги. В школу я пошел умея лишь считать до трёх и чертить мелом или угольком где придётся ругательство из трёх букв. Но примерно в октябре 44 года, сидя дурак дураком за школьной партой, вдруг понял как из букв складывать слова, записался в школьную библиотеку, получил затрёпанную какую-то книжку и стал складывать из бук слова, совершенно не понимая смысла их. Помню своё отчаяние и наконец радость, когда смысл страничек стал доходить.

    Затравил по-настоящему меня Пушкин. Самый конец 46-го года был необыкновенно тёплым. Невысокое солнце светило такое, что на него можно было и посмотреть. Грело не оно, а волны лёгкого ветерка. Земля после ноябрьских дождей просохла, избавив нас, окраину,  от жуткой непролазной чернозёмной грязи. Это было большое облегчение. Без пальто, без шапок мы вовсю резвились в балке за домами, собирая в высокие кучи шары перекати-поле, которых особенно много накапливалось ветром в осыпающихся окопах над балкой, и поджигая их. Потом начались зимние каникулы, пошел сказочно красивый снег, опять это был подарок природы, в балке до изнеможения мы теперь катались на санках. Вот тогда у меня в руках оказалась книжка стихов Пушкина, и я прочитал: «Мороз и солнце, день чудесный, ещё ты дремлешь, друг прелестный...»  «Чудесный, прелестный...» - я таких слов никогда ни от кого не слышал. И дальше было так красиво. И это была правда в своём первозданном виде. Я тогда это хорошо почувствовал. Все это видят, знают, а сказать не умеют. И я решил стать Пушкиным, принялся что-то сочинять, исписал целую тетрадку в клеточку, причём, бумага тогда была такая, что чернила расплывались. А потом, после каникул, ударили сильные морозы, мы ютились в маленькой комнатушке с глиняными полами, с одним окошком без двойника, с налипшим на стекле слоем  льда. А главное, совсем не стало еды. Я лежал под грудой всего, что могло хоть как-то греть, сначала мучил голод, а потом он прошёл, я сделался очень старым и мудрым, я вроде бы как всё-всё понял. Со мной всё было кончено, и ничуть себя не жалел, зато всего остального было бесконечно жалко... А потом мама достала кучу мороженой картошки, кучку дров, сварила несколько картошек на железной печурке. Это была хоть противная, но еда. Так дождались тепла, когда в Дону пошла рыба, она нас и спасла. Но не все в Ростове дождались тогда спасения.

© Афанасьев Олег Львович