|
|
|
ПЕРВОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА
Юрка Лютик В феврале сорок третьего наши подошли к Ростову и три дня из-за Дона били по нему из пушек и минометов. Когда в твою сторону летит снаряд - это очень страшно. Все! Конец... Но снаряд пролетает высоко и порядочно в стороне. Второй снаряд - это намного страшней первого. Невозможно остаться в живых! И ничего другого ждать нельзя было... Второй тоже летит мимо. После второго страстно молишься: "Господи! Будь милостив, спаси меня, грешного. Ты спасал меня раньше; спаси еще раз. Меня и маму. И Машу. И Митю. И Зиночку... Спаси нас, Господи!" Молитва прерывается оттого, что летит третий снаряд. Он летит точно к ним. Теперь уже все. Будь ты проклята, война ненасытная!.. Снаряд рвется где-то близко, дом их подпрыгивает и трещит, в комнатах делается темно от обвалившейся глины, которой обмазаны стены и потолок. Пока они приходят в себя, с изумлением убеждаясь, что целы и невредимы, а в доме даже окна не вылетели, потому что снаряд разорвался у глухой стены, над крышей пролетает еще несколько снарядов. Летят они теперь высоко, и каждый последующий повторяет путь предыдущего - наши пристрелялись. Значит, справедливость есть. Нашим надо было пристреляться, бить по своим кому хочется. Слушая, как рвутся попадающие в цель снаряды, Юрка злорадно приговаривает: "Так им! Еще... еще..." Однако опять начинает рваться поблизости - в бой вступили новые калибры. Страшно. Очень страшно! Попадут. По ошибке попадут. В войну люди гибнут в основном из-за своих или чужих ошибок... Румыны-постояльцы сделались злыми. Мать собрала в узел одежду и одеяла, - чтобы с детьми бежать в котельную школы. Старший румын Адриан вырвал у нее узел, бросил назад в спальню. Под свист снарядов он кричал на своем румынском, и было понятно: "Это же ваши бьют! Чего вам бояться?" Однажды притихло. Юрка выскочил на порог. Горел сарай в соседнем дворе, горело, кажется, много кой-где. Над городом ползли густые дымные тучи. Устоявшееся житье вновь было бесповоротно нарушено. Обстрел скоро возобновился. И Юрка уже не молился. Он только вжимался в пол, лежа в спальне рядом со своими близкими, да гадал: попадает - не попадает, суждено - не суждено... В войну свои вынуждены бить по своим. И ничего здесь не поделаешь. А Бога нет. * * * Вечером, когда бомбардировка утихла, румыны приказали Юрке топить печь, а матери убирать в доме и готовить похлебку из муки и мяса. И сами, раздевшись до пояса, принялись тщательно мыться. Ужинали они как-то неторопливо, даже торжественно. Остатки еды, как всегда, достались семье. И как всегда, ели эти остатки в полной тьме. Слабый свет, пробивавшийся сквозь дырочки в мешковине, ко- торой был занавешен вход в спальню, ничего не освещал и был лишь ориентиром, по которому можно определить себя в узкой комнатке. И вот когда и у румын и у семьи ужин кончился, и Юрка по обыкновению приник к дырочке, чтобы смотреть, чем занимаются румыны, в дом вошел жалкий, в очках, в отвернутой на уши пилотке немец. На дворе стоял лютый мороз с ветром, и немец был совершенно окоченевший. Под мышкой он зажимал обернутый смерзшимся полотенцем комок. Он показывал, что ходил мыться в баню, потом заблудился. Он просил обогреться... Что вдруг сделалось с румынами! Они закричали, их командир Адриан схватил немца за шиворот, и тот загремел в коридоре. Адриан долго не мог закрыть дверь. Немец уронил свой комок, из которого вывалилось грязное белье. Адриан пинал его ногой, белье намоталось ему вокруг сапога. Громко ругаясь, Адриан захлопнул дверь. Можно было бы порадоваться ненависти союзников друг к другу: правильно, пусть немец катится, пусть поймет... Но немец ничего понимать уже не мог. Он вновь появился в дверях. Он погибал. Он понимал только то, что беспомощен и, если никто не пожалеет, замерзнет. Слезы текли из-под очков. Совсем дико закричали румыны. Немца выволокли в коридор, оттуда слышались ругательства, пыхтенье, удары, потом громко хлопнула наружная дверь. Рядом плакала Зинка-Зинчик. Юрке, расслабившемуся после сравнительно неплохого ужина, вновь сделалось беспросветно. Все понимали, что, если немец и найдет своих, завтра ему не подняться, вообще никогда не подняться, очень уж он обмерз. Его жизнь, как и их собственная, ничего не стоила. А потом к постояльцам стали приходить другие румыны. В жарко натопленной небольшой комнате собралось человек двадцать. Они расселись вдоль стен, посередине на стуле остался один со скрипкой. Сначала музыкант играл. Это была музыка, не похожая на русскую. Но догадаться можно было: весна, сады, поля, всюду очень хорошо... Румыны сидели торжественно-напряженные. Лишь когда музыкант опускал руку со смычком, одобрительно шевелились, улыбались. Потом музыкант отдал одному из слушавших скрипку и запел. И еще больше стало понятно, о чем это он. О мирной жизни, которая одна только и есть настоящая жизнь. Певец долго пел. Так долго, что Юрка уснул. Уснул совершенно успокоенный, без памяти о прошедшем дне, без тревоги о дне завтрашнем. И когда рано утром его разбудил свист снарядов, он не мог понять, куда подевались торжественные румыны?.. * * * Снаряды и мины, пролетавшие близко, снаряды и мины, пролетающие далеко. Попадет - не попадет, судьба - не судьба. Все-таки лучше, если бы попал снаряд. Особенно крупного калибра. Снаряд не на излете легко пробьет их глинобитный домик и уж грохнет за стенами. Мина опаснее. Потому что попадет как бы с неба... Румыны воевали. Их пушка стояла в конце улицы, у обрыва над рекой. - Мама, перебежим в школу. Они теперь не увидят, - сказал Юрка. Мать не решалась. - Мало ли что у них на уме. Видел, как вчера немца выбросили? Во второй половине дня в дверях появилась мать Витьки Татоша, прокричала: - В речпорту склады бросили, люди зерно везут. Юрка и мать быстро оделись, взяли санки и мешок. До речного порта надо было б идти нижними кривыми улочками вдоль реки, они поспешили верхней, широкой и ровной. И скоро были остановлены. - Хальт! - раздалось из-за каменного забора. Из ворот к ним вышел немецкий часовой. Рукой он показывал: прочь, назад! - Пан, это мы... - жалобно сказала мать, остановившись и начиная пятиться. И в этот момент земля дрогнула, раздался неслыханной силы взрыв. Юрка с матерью упали на землю. Они слышали, как идет ураганная волна, срывая крыши, ломая тополя и акации, как падают глыбы и комья, но все это было там, где Юрка и мать могли быть минут через пять, не останови их немецкий часовой. - Юра, это они отступают и город хотят взорвать. Пошли домой. Погибнем хотя бы вместе. Они вернулись домой. И опять один снаряд, другой, третий... В конце дня где-то далеко послышалось «ура». Но слабое, ничего за этим не последовало. Вечером прибежал Егорка Калабаш. Он побывал в тех складах. - Брехня! Они все вывезли. А людей, которые пришли, загнали в пустые помещения и заперли. Сидим и вдруг слышим: «Ура!» Вверху ворот решетка железная. Мужики меня подняли на плечах. Смотрю, наших человек сто среди белого дня через реку бежит. До середины их подпустили, а потом как дали из пулеметов. Видно было, как пули в наших входят. Двое бросились к барже во льду. Полшага каких-нибудь оставалось - достали и их. Я упал на пол. Ну и, значит, ясно, что надо нам как-то выбираться. Мужики придумали. У одного ремень, у другого крепкое полотенце. Палки нашли, два прута в одном месте растянули, просвет такой получился, что я во двор вывалиться смог. Ворота без замка на засов были закрыты, мы разбежались в момент. Зрачки у Жорки были расширены, дышал, как после долгого бега, руки дрожали, вообще все в нем дрожало. - А взрыв ты слыхал? - Какой взрыв? - Ну, когда весь город затрясся. Они нас взорвать хотели. - Наши? - Да немцы! - Не знаю... Кроме того, что случилось в порту, все из Жорки вылетело. На чердаке школы Юрка, Жорка и Витька Татош припрятали в расширительном баке отопления ружья, пулемет ручной, патроны. У них была мечта, когда враги побегут, бить им в спины. Все было не так. Наши стояли за рекой и, не двигаясь с места, разбивали город. Немцы им почти не отвечали, но и бежать как будто не собирались. Как и осенью сорок первого, когда наши отступали, а потом наступали, как и в июле сорок второго, теперь, в феврале сорок третьего, им оставалось только ждать. С наступлением темноты бомбардировка не утихла, как это было вчера, наоборот, усилилась. Точно над их домиком, и справа, и слева свистели, завывали снаряды и мины самых разных калибров. Светопреставление! И вдруг в какой-то момент стало ясно, что в этой неразберихе есть порядок, кто-то все видит и направляет. И сжиматься от страха стало незачем. Ведь это кончится! Обязательно кончится. Бой кончится. Сама война кончится. Так долго продолжаться не может. Пусть! Пусть в их дом влетит снаряд. * * * После трехдневной бомбардировки завоеватели скрылись из города ночью. Утром, когда Юрка еще спал, пришли Егорка Калабаш и Витька Татош. - Они драпанули! У Юрки вечером была высокая температура, бросало то в жар, то в холод. Он забыл про болезнь, под протестующие крики матери выскочил из дома. На окраине было тихо и пусто. Всюду змеились обрывки телефонных проводов, валялись пустые консервные банки и ящики из-под галет, всюду следы сапог, глубокие колеи от автомашин и танков. Первым делом побежали к реке. Покрытая снегом река вся темнела телами красноармейцев. Две совсем молодые девушки ("Разведчицы!" - решили они) лежали недалеко от берега. Им бы еще немного - и зона пулеметного обстрела осталась бы за спиной. У одной полушубок был распахнут, гимнастерка, юбка, нижняя рубашка разорваны. Впервые они, тринадцатилетние, видели женские груди, живот. Крови на белом теле не было. Только запекшиеся, размером с пятак, следы пуль. Другая, видимо пытавшаяся помочь первой, лежала скорчившись на боку и смотрела туда, откуда пришла. Скоро стало не то чтобы стыдно рассматривать разведчиц. Здесь было нечто большее. Это ведь случилось совсем недавно и стояло в воздухе. Подруга смертельно подстреленной, уже все понимая, плача, суетилась в отчаянии, горячо причитая: "Милая! Потерпи. Я сейчас…" И вдруг – опля! – сама поймала пулю… - Ладно, - сказал Жорка, и они побежали к середине реки, где шестеро коней волокли тяжелое орудие. Лед под конем трещал. Пару передних коней вел пожилой ездовой, а перед упряжью шагал молодой командир. Увидев мальчишек, командир закричал: - Назад! - Мы поможем! - крикнул Жорка просительно. - Назад! - яростно ответил командир. Они побежали вдоль реки. Много наших лежало в снегу. Особенно напротив электростанции. Все с монгольскими лицами, откуда-то из средней Азии, все в новеньких овчинных полушубках, валенках, шапках они лежали не так, как русские, вразброд, кого где пуля застала, а кучками от пяти до пятнадцати человек. - Чего это они так? - гадали мальчишки. - Это у них вера такая, чтоб всем вместе?... На реке все было кончено, и они бросились в город и вышли на Театральную площадь. Здесь уже немцев лежало без счета. Немцы взорвали театр (тот самый страшный взрыв, когда юрка с матерью шли в речной порт), и их трупы на обширном пространстве, покрытом пылью, копотью и обломками взорванного здания, казались жертвами взрыва. Но нет, лица мертвых были достаточно чистые, легли они здесь уже после. - Шмон мы им разве не имеем прав устроить? - сказал Жорка. Документы, фотографии отбрасывали, сигареты, марки, галеты, сахар брали себе. На противоположной стороне площади показался наш танк, за ним поспешали автоматчики. И хоть мальчишки были уверены, что с немцами, живыми или мертвыми, имеют право сделать что угодно, затаились. Танк и автоматчики прошли по Первой Советской, в ту сторону, где мальчишки жили. - Айда следом! Вооружились "шмайссерами" немецких солдат. Но побежали не за автоматчиками. Правее, ниже по реке, может быть за городом, стреляли. И они бросились туда. И ведь им пришлось участвовать в освобождении города! У Александровской рощи по шпалам железнодорожного полотна бежал немецкий офицер . - Держи! А-а-а-а...- закричали мальчишки. Каждый пустил очередь в сторону немца, но не в него, а повыше - стрелять они умели из любого оружия. Офицер вообще-то не бежал, а тащился из последних сил, хватая ртом морозный воздух, как выброшенная на берег рыба. Немолодой, грузный, он был без шинели и шапки, с пистолетом в руке. Увидев бегущих к нему с автоматами ребят, немец выронил пистолет, рухнул из колеи, вытащил из нагрудного кармана пачку фотографий, пополз навстречу, как икону показывая своих детей. - Подымайся! Никто еще не знал, что будет делать с немцем. Только радовались возможность кричать на него: подымайся, гад, такой-то, такой-то и такой-то ... - немцы знали русские ругательства, с удовольствием их повторяли. Однако немец с колен не подымался, молил. - Мы тебя в плен на руках нести должны? - засмеялся Жорка. И вдруг рассвирепел: - Чего показываешь? Они у тебя живы. Все живы! А где наши? ... Пацаны! Расстрелять его надо. Кто хочет? Совсем недавно немцы казались всесильными. Прошедшим летом в этом же примерно месте два немецких автоматчика, стоя в полный рост на бугре, расстреляли взвод убегавших вдоль железной дороги наших солдат. О, какие казни придумывали тогда немцам! Любой казалось мало. А вот теперь кожа у Юрки под скудной одеждой покрылась мурашками при мысли, что сейчас он прервет чью-то жизнь. А Жорка завелся не на шутку. - Суки! Они нас за что в котельной держали? Думали, подохнем. А мы живые! ... Давай, строимся. Юрка рядом со мной. Витька, рядом с Юркой. В сердце ему! Считаю до трех ... Не сводя с немца глаз, они неловко построились, начиная понимать, что до сих пор были только жертвами, а теперь сделаются... мстителями. О, мечталось, отмстят и вроде как вознесутся. Вместо этого внутри все сжималось. Особенно в низу живота что-то сжалось и вверх, к горлу. "Скорей!" - подумал Юрка... И здесь за спиной у них раздалась автоматная очередь. Как и немец, с востока, шел к ним по шпалам наш автоматчик. Он был ранен в кисть правой руки; не перевязанную, держал ее на груди под стеганкой. Он тоже задыхался и усталости и боли. Однако, нагнувшись, зачерпнув здоровой рукой и пожевав снега, заговорил бодро: - Пацаны! Вон там завод какой-то. Нас, значит, трое. Входим во двор и слышим песню. Из подвала, спускаемся. А там этот и еще двое с нашими курвами гуляют, сбежать забыли. Мы в дверях, деваться им не- куда. "Гитлер капут!" - кричим. А не взяли в расчет, что они пьяные, море по колено. Да еще ж перед бабами выхваляться надо. Одни в нас гранату. Друзей потерял, сам ранен. Ну, пришел в себя и тоже в них гранату. Этот уцелел и сбежал. Нет, думаю, обязан догнать и убить. Он мой, ребята. Спасибо вам... Немец скатился с полотна, попытался зарыться в глубоком снегу водостока. Автоматчик с левой руки прошил его очередью, подобрал пистолет. - Остальное ваше. Обыщите. Можете раздеть, сказал автоматчик и пошел назад. Все-таки они были еще дети. Понадобился взрослый, чтобы укрепить их в ненависти, чтобы взять на себя главное. Раздеть своего немца тоже оказалось непросто. Он был невероятно тяжелый, набитый какой-то первосортной жратвой. С великим трудом стащили с него китель, рубашку, майку. Юрке досталась белая шерстяная арка. Впереди дырочки от пуль были совсем чистые, лишь со спины немного в крови. Был очень сильный мороз, кровь из раненых и убитых не лилась, застывала. Вторую военную зиму Юрка мерз в стеганке без рукавов. Сняв кацавейку, он надел майку, и стало как будто теплей. Жорка и Витька тоже надели китель и рубашку. После этого попробовали стащить сапоги. Сил не хватало. Добротные штаны немца через сапоги тоже не снимались. И вот когда они пыхтели и ругались над немцем, прибежал Белый. Белый был здоровенным молодым псом, приблудившимся к ребятам во время прошлогоднего отступления наших. Кличку он получил за удивительно белую шерсть, лишь кончик носа да глаза были него черные. Жил он в комнатах то у Жорки, то у Витьки, то у Юрки. Его зимой и в постель брали, чтобы теплей было. А есть давали редко. Когда собирались есть, выгоняли на улицу. Слишком жуткий огонь загорался в глазах голодного животного, стоило людям сесть за стол. Изгнанный, несколько раз взвыв у порога, пес исчезал, случалось, на целую неделю. Белый, как раз после долгого отсутствия, нашел друзей у железной дороги, принялся бурно ласкаться. И вдруг увидел, вернее, почуял кровь полуголого мертвеца, бросился к нему, лизнул живот, потом во что-то вгрызся, зачавкал. Изумленные, ребята некоторое время смотрели и слушали неподвижно. - Пацаны! Ему не в первый раз! Его убить надо, - прошептал Витька Татош. - Белый, ко мне! - громко позвал Жорка. Пес лишь вильнул хвостом, не отрываясь от мертвеца. - Белый, гад, пошел вон! - отчаянно закричали они, пиная пса автоматами. И тогда Белый обернулся. Глаза его горели, шерсть на загривке вздыбилась, он люто рычал, показывая страшные клыки. - Пусть, - сказал Жорка. - Там видно будет. Пошли отсюда. * * * Мимо Александровской рощи шли два наших танка. Жорка и Витька подцепились на первый, им помогли взобраться на броню сидевшие там пехотинцы. Юрка припустил было за товарищами, но один из пехотинцев сделал ему знак: сюда не лезь, нас и так достаточно. И показал на следующий танк. Однако следующий танк, на котором тоже сидели пехотинцы, резко взял в сторону и, весь в снежной пыли, помчался на обгон первого. Юрка остался один на опушке рощи. Было обидно. Не взяли из-за его малого роста, за ребенка посчитали. Он огляделся. Летом он здесь бывал часто, зимой никогда. Прямо перед ним, за железной дорогой, были котлованы, из которых для кирпичного завода брали глину, дальше родной Кочеванчик - дома и домишки, деревья, четко различалась одна трехэтажная школа. Юрка вдруг почувствовал себя очень неуверенно и понял в чем дело "Шмайссер". Ходить с оружием не приходилось. Чтобы не видеть убитого немца, он взял влево, спустился на железную дорогу и пошел на восток, к переезду. По пути под приметным кустом шиповника зарыл в снег автомат. На переезде подцепился на грузовик и в кузове, наполненном ящиками со снарядами, доехал до центра города. В центре куда больше, чем на окраине, было гари и дыма. Перед полуразрушенным домом областной газеты шел митинг. Выступали освобожденные, выступали освободители. Юрка смотрел на наших солдат и офицеров, одетых в полушубки, шинели, стеганки, сапоги, валенки, вооруженных автоматами, ружьями, пистолетами. Темные воспаленные их лица все были незнакомые. И невольно вспомнились другие вояки, хорошо знакомые, - немцы, румыны. Где теперь Адриан и люди его расчета? Где немцы-разведчики, стоявшие у Жорки? Ненавидящие своих фюреров, ненавидящие друг друга, тащатся они где-то по степным дорогам, и впереди у них скорей всего смерть, а кто-то ведь уже мертв... Крупная безудержная дрожь вдруг стала бить Юрку.. Надо как можно быстрее домой. Юрке не везло. Знакомые улицы стали неузнаваемы. Он то в непроходимые развалины попадал, то перед глубокими ямами оказывался. "Что это такое?" - жалобно шептал Юрка. В голове вертелось о птицах, замерзающих на лету. Никто никогда не видел птиц, замерзающих на лету, но вот он на бегу замерзнуть может. Ему было очень плохо, и все же Юрка, как и весь этот день, не забывал смотреть по сторонам. Темнело. Морозный туман смешивался с дымом. Город стоял пустой, руины, казалось, спрашивали: что же дальше? Уже перед своим домом Юрка споткнулся и, падая, попал рукой в желтые дырки в снегу, проделанные мочившимися с порога румынами. - Гад, зараза! - взвыл он, пытаясь оттереть рукав пиджака чистым снегом. Потом случилась еще одна неприятность. Поднявшись на порог, он потянул ручку двери на себя, и она оторвалась. - А-а-а-а... - взвыл Юрка. Больной, обозленный, вошел он наконец в дом. Печь, к счастью, топилась. Румыны только вчера приволокли своим тягачом деревянный столб и распилили на дрова. Юрка припал к печи. Он весь был ледяной. Даже язык во рту ледяной. Губы нагрелись первыми, и, когда он их лизнул, язык был ледяной. Едва он начал не то чтобы согреваться, но успокаиваться, как заметил, что мать странно себя ведет. Быстро ходит перед ним, глянет и тут же опустит глаза, глянет и опустит. Наконец она остановилась и как-то очень уж решительно сказала: - Юра, вот бурак вареный, вот чай (бурачный отвар). Больше нечего. Ешь, а после я тебе что-то скажу. - Что ты скажешь? - Страшное. Сначала тебе надо поесть. - Это было до того необычно, что Юрка вновь обозлился. - Ничего я давным-давно не боюсь. Говори! И мать сказала: - С Жорой и Витей плохо... Жора и Витя погибли! В который раз за этот день волосы на голове дыбом встали, кожа покрылась мурашками. Он сразу поверил матери. В то же время невозможно было понять, как это, после бесчисленных опасностей дожить до Дня Освобождения, уехать на броне танка и погибнуть?.. Этого не должно было быть. - Витя подорвался на мине около машиностроительного. Случайно нашелся человек, который его узнал и сообщил домой. Жорка пришел днем, один. Поел и в немецком кителе направился в школу. Мать ему еще сказала: "Жора, где ты взял немецкое? Сними, мало ли что". - "Он теплый", - ответил Жора, ушел, и через десять минут его не стало. В школе, на третьем этаже, наш боец в темном коридоре принял Жору за немца и убил очередью из автомата. Еще, сказала мать, погиб пес Белый. Он затеял драку со служебными собаками. От реки поднимался конный обоз, и за санями шли на привязи две овчарки. Белый набросился на овчарок. Чтобы коней из-за грызущихся собак не понесло обратно к реке, Белого пристрелили. Когда мать рассказала еще и про Белого - и до Юрки это не сразу дошло, - он сорвал с себя майку немца, принялся рвать, топтать ее. - Гад ядовитый! Надо было изрешетить его, чтоб как кисель развалился. Это из-за него... Все они гады ядовитые, их, как тараканов, надо давить, давить, давить... - Юра, не кричи. Криком не поможешь. - Да, да! И когда Николая разнесло на все четыре стороны, ты тоже так говорила. А я буду кричать. Буду! Буду! - еще громче завопил Юрка. Потом мать повела его к Калабашевым. Жорка и Витька лежали на столе в длинном холодном коридоре. Горела коптилка. Витька был закрыт с ног до головы. Жоркино лицо открыто, но узнать в нем друга при свете коптилки было невозможно. Юрка окаменел. За время войны он насмотрелся мертвецов. Где-то под Киевом лежал убитый отец. Бомбой разорвало брата Николая. Возможно, погиб угнанный в Германию старший брат Миша. Погибли еще многие знакомые и незнакомые. И теперь Жорка и Витька сделались как все те, уже никогда ничего из них не выйдет, никем они не будут - их больше нет! * * * Что за день был День Освобождения! Уже когда укладывались спать, на постой к ним пришли лейтенант с ординарцем. Лейтенант с порога глянул на Зинку и закричал: - Зиночка!!! Доченька!.. Ты жива? У лейтенанта в Киеве погибла семья. Отступая, он побывал на развалинах своего дома, разговаривал с соседями. Сомнений, что жена и дочка погибли, быть не могло. И вдруг Зинка-Зинчик, как две капли воды похожая на его дочку, и имя и возраст те же. Мать показала лейтенанту документы, фотографии, убедила, что Зинка не его дочка. Но все равно лейтенант то плакал, то смеялся, радость и горе переполняли его. - Если б вы знали, какая она была!.. Да вот точно такая она и была! Зина, Зиночка... Я с ума временами сходил. А может быть, думаю, ничего не было, это я все выдумал. Теперь знаю, что Зина была, и эта, ваша, у меня теперь есть. Подумать только, минуту назад ничего у меня не было. А теперь есть. Есть! В феврале сорок третьего Красная Армия была бедна. Молодые изголодавшиеся солдаты меняли портянки на хлеб. В ночную глухомань лейтенант ушел и вернулся с порядочной едой, и все сели за стол. Юрка ел со всеми. За столом при свете коптилки что-то родилось. Но не для Юрки. Он ел - не чувствуя вкуса, смотрел - не слыша. Страх и ледяной холод вкрались между лопаток. Нет счастья, везения, удачи! Те несколько десятков случаев, когда Юрка и его друзья могли погибнуть и тем не менее оставались невредимы, не были счастьем, везением, удачей, а были чистым издевательством, поскольку кончилось смертью. ...Снилось беспросветное: ему конец, и этот конец - тьма, тьма, бесконечная тьма... Посреди ночи он проснулся оттого, что мать трясла за плечи: - Юра! Как ты сейчас три раза сказал: "Все... Все... Все!.." В последний раз так протяжно, будто умираешь. Юра, не пугай меня. Полежи без сна. * * * Жорку и Витьку хоронили на следующий день. Тела их были завернуты в один брезент, поместившийся на широких самодельных санках. Могила - неглубокая яма, тоже, конечно, была одна. После вчерашнего мороза вдруг пришел густой туман, оттепель. Сквозь этот туман на кладбище там и здесь виднелись скорбные темные группы людей - город хоронил убитых. Звуки глохли в густом неподвижном тумане, с кустов и крестов с шелестом осыпался подтаявший снег. Похоронная погода!... Юрка глядел перед собой в землю. Их больше нет! Старые могилы, новые могилы... Тех, которые лежат в старых могилах, давно нет, и тех, которые ложатся в новые, тоже нет. Вот где ясно, как это глупо - убивать друг друга. Смерть и так неизбежная штука. И нет в ней ничего страшного. Смерть - вовсе не вечная тьма, как кажется, когда ждешь казни. Смерть - это обыкновенная тишина, неподвижность, полное бесчувствие... На поминках была вареная картошка, вареный бурак, котлеты из конины, компот и пышки из темной муки. Юрка много ел, и три матери со слезами на глазах его поощряли: - Ешь, Юрочка, ешь... Добытчики вы наши. Дождались своих и напоролись. Привели пятилетнюю Жоркину сестренку. Она сутки жила у соседей. Сначала сестренка тоже много ела, а потом пошла в уголок играть с куклой. Ей сказали, что Жорку проводили в город Ташкент учиться в фэзэо на слесаря. И теперь сестренка говорила кукле: - Жора, когда выучится, два раза в месяц получку получать будет, нам с тобой конфет и печенья купит. Так она разговаривала с куклой и вдруг оставила ее, вздохнула. - Когда же от него будет письмо? Думает он писать?... Мы ведь ждем. - А-а-а... И-и-и... - выскочили во двор матери Жоркина, Витькина, Юркина, завыли в полный голос. А день был уже обыкновенный. В конце улицы, где стояла румынская пушка, наши маскировали зенитку. Солдат с катушкой за плечами тянул к ней телефонный кабель. * * * Ночью Юрка пошел в пустую школу. В сырой холодной мгле поднялся на третий этаж. При немцах на третьем этаже в классах хранились музейные вещи: картины, ковры, старинные ружья, пистолеты, кинжалы. В декабре минувшего года, шастая по этажам, они решили, что музейное барахло им ни к чему, а раз немцы им дорожат, тем более ничего трогать нельзя. Но Юрка видел, как Жорка-хитрец, любитель всяких неожиданных штучек, слишком долго вертел в руках старинный кинжал с красивой рукояткой и шишаком, предохраняющим руку от встречного укола. Теперь, поднявшись в свой бывший 4-й "А" на третьем этаже, за батареей центрального отопления Юрка и нашел тот самый кинжал. Вот оно, последнее Жоркино "письмо из Ташкента"! И сейчас же начала бить дрожь. Юрка прибежал в свой двор, спрятал кинжал под порог. Дома он сначала сам навалил на себя какую возможно одежду, потом разбудил мать и попросил укрывать и укрывать себя. Часа через два он был уже в бреду. * * * Сначала в бреду была война. Какой-то бой. Он ничего не слышит. Лишь видит, как тянутся навстречу друг другу рои светящихся пуль, как летят и рвутся снаряды. Бой идет на всем обозримом пространстве. Среди бела дня почти темно, поэтому так хорошо и виден полет пуль и снарядов. Когда видишь и не слышишь, почти не страшно. Юрка лежит перед небольшим бугорком, неподалеку немецкий расчет суетится вокруг пушки. Вздрагивает земля, вздрагивает пушка, взрывается огнем гаситель пламени, летит снаряд, и далеко впереди возникает яростный красный огонь, мгновенно окутывающийся клубами белого дыма, - все это Юрка видит и ничего не слышит. Но как из орудия вылетает гильза, и заряжающий пинает ее ногой, и она катится и укладывается среди других гильз - это он слышит. И еще вот-вот в гулкой тишине он услышит слова, приказывающие совершить предательство. Юрка слушает, как падают пустые гильзы, ждет слов приказа, и естество его сжимается, сжимается... И он молит бога, чтобы в момент, когда прозвучат страшные слова, снаряд от наших угодил в немецкую пушку, и будет хаос, в котором возможно спасение. ... Потом он прятался в кустах на мусорной свалке. Его ищет эсэсовец, чтобы тут же и пристрелить. Кусты редкие, голые. Эсэсовец не может его не обнаружить. И никак защититься нельзя. Рядом тайник с оружием. Но эсэсовец Юрку убить может, а Юрка эсэсовца нет. Потому что, если он убьет эсэсовца, другие эсэсовцы выгонят на улицу мать, сестер, брата, соседей - и расстреляют... Юрка таял не по дням, а по часам. Война скоро отодвинулась куда-то. Вместо нее отвратительная глумливая рожа с вывернутыми красными губами повисла над Юркой и то надвигалась, грозя проглотить, то маячила на расстоянии. Очнувшись от бреда, Юрка видел над собой лица родных. Скорбные лица. - Юра, хочешь хлеба? - Юра, хочешь компотику? Однажды: - Манной кашки хочешь? Если уж тебе предлагают манной каши, вкус которой давно забыли и малые дети, дело твое плохо. Юрка отрицательно мотал головой и просил воды. Вновь погружаясь в беспамятство, он уже не видел над собой рожи, потому что сразу попадал в ее красную парную пасть и варился, задыхался там. Однажды Юрка проснулся ночью и понял, что скоро умрет. Юрка удивился, что ему совсем не страшно. Всегда это было самое страшное, а теперь не страшно. Потому что решилось: он умрет. Решилось в нем самом. И чего ж бояться, если решилось? Никто над ним не сидел, в доме слышалось ровное сопение, светилось замороженное окно, Значит, на дворе снова мороз... Слезы потекли из Юркиных глаз. Не бегать ему больше по морозу. И под солнцем. И под дождем... Ничего больше не будет. Сознание близкого конца вознесло Юрку над собственной жизнью. Вся она явилась перед ним. * * * Царством его детства была городская свалка, и добытчиком он стал до войны. Бывало, вместе со всякой дрянью на свалку выбрасывали очень хорошие вещи. Однажды он нашел штангенциркуль, который забрал отец. У циркуля имелось какое- то "расхождение", но для грубых дел он годился. Отец работал кузнецом, и, бывая у него в кузне, Юрка следил, пользуются ли циркулем. Убедившись, что циркуль приносит пользу, облегченно вздыхал. Сваливали на свалку и продукты. Слипшиеся, однако вполне хорошие конфеты. И халву. И только чуть начавшие желтеть жиры. Дома пили чай с этими конфетами и халвой, на заново перетопленном сале жарили картошку. Мать звала соседей. - Попробуйте! Совсем хорошее. Соседи жевали конфеты, жевали картошку и соглашались: - Нормально... И уходили с банками сала и кульками конфет - так много съестного приносил Юрка. Ах, что за жизнь была до войны! Летом во дворах дымили печки, соседи угощали друг друга пышками... Жили они на окраине, и Юрка считал это большой удачей. Школа стояла - через дорогу перебежать. Ниже школы, на спуске к реке, действовало три завода - кирпичный, с котлованами позади, из которых брали глину, фольгопрокатный и изготовляющий сенокосилки. Много людей зарабатывало там себе на жизнь. Жить рядом с заводами было почетно и интересно. В закопченные окна можно было увидеть, как изготовляют кирпич, собирают сенокосилки. Правда, и беспокойство. Дымно, когда ветер дул с юга. Еще на выходе из заводов работников поджидало с десяток пивных, разные ларечки, магазинчики. Особенно в дни зарплаты здесь бывало шумно. Случалось немало драк. Белоголовый, всегда слишком маленький для своих лет Юрка часто попадал под прицельные взгляды любителей повеселиться, дураков разных. - Ты, перец, где соску забыл? Можешь сказать по слогам: ра-ке-та... Юрка знал, какая присказка последует за словом "ракета". Он мог схватиться за что попало - кирпич, палку, железяку. - Что ты, тварь, воображаешь? Как начну месить... С землей смешаю! От неожиданности насмешник отступал, а то и бежал. Но и Юрке радости было мало. Он про себя храбрился: "Быдло проклятое, я же тебя не трогаю - и ты меня не тронь". Однако дня три на всякий случай отсиживался дома, играл с младшими братьями и сестрами. Потом отправлялся на свалку в один из выработанных котлованов. Там его врасплох захватить было невозможно. Колючий, готовый до крови сражаться за свое достоинство, - таким Юрка был лет с шести. Зато по вечерам окраина принадлежала только своим. Со скамеечками, стульями выходили на улицу люди. Взрослые лузгали семечки, разговаривали. Несколько детских компаний - самые маленькие у ног взрослых, и чем старше, тем дальше от них - затевали игры. Перед солнечным закатом налетали от реки тучи кома- ров. Люди отмахивались зелеными ветками, разводили костры, бросая в пламя свежую траву, чтоб сильней дымило. Юрка оставлял товарищей, подсаживался к матери под теплый бок. Улица уходила на запад, и Юрка смотрел, как свет, исчезнувший на земле, медленно исчезает на небе. А на востоке тем временем показывалась одна звездочка, другая, третья... Вдруг начинал раздражать непрерывный, о делах прошедшего дня, разговор взрослых. Как они не замечают, что день кончался, а значит, и все те дела, о которых они говорят, кончились. Хотелось сказать: "Да помолчите же! Послушайте, какая тишина, как хорошо". Сердясь на взрослых (однако желая быть справедливым и прислушиваясь к их разговору), Юрка забывал о небе. И вновь подняв лицо к небу ("А я буду смотреть!"), видел, что за короткий миг высыпало еще множество звезд. Небо сделалось светлым: пришла полноправно ночь... На стульях и скамеечках, заражая друг друга, начинали зевать. И здесь кто-нибудь, похлопывая, гребя ладошкой по рту, случайно глянув вверх, поражался: - А звезд! Посмотрите, сколько звезд... - Да, - говорил кто-нибудь. - Пора спать. День впереди, вставать завтра рано. И, вновь позевывая, с некоторой поспешностью люди начинали расходиться. * * * До войны каждый вечер Юрка терял очень мало - один прожитый день. Стоял же перед неизмеримо большим - Днем завтрашним, за которым простиралось Будущее. Будущее, в котором исчезнет Плохое, а Хорошее осуществится не как-нибудь частично, а полностью. Во время войны, ложась спать, он терял все и Прошлое, и Будущее. Днем Прошлое и Будущее, то есть Надежда, что в Будущем еще будет что-то, похожее на Прошлое, присутствовали в его сознании. Иначе бы он не рыскал по городу в поисках еды, топлива. Вечером он оставался с одним Настоящим. Сегодня Настоящее, завтра Настоящее - голод, холод, опасность... Вечером, прежде чем он засыпал, ему представлялись - лезли, накатывались! - лишь новые и новые варианты собственной гибели. * * * Их было у матери шестеро. Старшему, Мише, четырнадцать, Николаю двенадцать, Юрке одиннадцать, потом Маша и Митя девяти и семи лет, Зинке-Зинчику два с половиной. Отца на третий день войны призвали в армию. Первые месяцы - это был сплошной плач по мирному времени. По ночам снились белые булки и сахар-рафинад. Юрка без конца бегал на свалку, разрывал кучи. Все куда-то исчезло. Измучается, ничего не найдет, однако через некоторое время начинает казаться, что просто не хватило упрямства, недостаточно глубоко копал, кроме того, надо попробовать в новом месте. Вновь копал и, ничего не найдя, приходил в ярость: "Зараза!" А ведь в первые месяцы они были сыты. Чувства сытости не было, но жевали непрерывно. Фрукты, овощи, клей на деревьях выковыривали. Сухарей целых два мешка на чердаке лежало. Предчувствуя войну, мать еще зимой начала сушить остатки хлеба и складывать в мешки. Она из-за этого еще с отцом спорила. Отец, читавший газеты и веривший печатному слову, запрещал сушить сухари, разводить таким образом панику. Мать не слушалась и оказалась права. Сухари очень пригодились. Однако и фрукты и сухари кончились. Мать, домохозяйка, подрабатывавшая тем, что обшивала соседей, по всему городу искала работы и редко находила. В военные времена каждый сам себя мог обшивать. Старший, Миша, еще перед войной поступил на фольгопрокатный, юн был устроен, получал рабочие карточки, деньги. Устроен неплохо был и Николай, прямая противоположность Юрке - рослый, сильный.. Николая всегда тянуло к реке, к рыбакам. Когда там, в артели, призвали в армию мужиков, он уже как бы числился по штату. Зарплату ему не платили, карточек не давали, зато рыбы он носил домой порядочно. Юрку мать в начале войны устроила на фольгопрокатный. Как и Николай, Юрка считался помощником. То есть работал, не получая ни денег, ни карточек, - помогал. Но если с Николаем расплачивались рыбой, то Юрка, в горячем цехе, размешивая краски для фольги, тратил силенки за так. Его, правда, жалели, давали передохнуть, в перерыв люди подзывали и подкармливали. Старый седой мастер все время успокаивал, обещая добиться для Юрки и денег, и карточек. Но единственное, чем попользовался Юрка за более чем двухмесячную работу, были несколько банок сухой краски, которые он притащил домой и с которыми не знал что делать. Есть сухую краску, во всяком случае, было нельзя. * * * За два месяца войны немцы прошли огромные расстояния и были остановлены километрах в ста от города. Их самолеты каждый день прилетали бомбить. Скоро стало ясно, что у немцев есть карты - бомбили они методично, разбив город на квадраты. Юркины товарищи день и ночь бегали по городу. Где разбомбило дом или упал самолет - они спешат в это место. Сначала из любопытства. Потом поняли: на месте катастрофы всегда можно хоть чем-то поживиться. - Нашим и ихним летчикам шоколад дают. Они его не едят. Он у них на крайний случай. - Шоколад! - поражался Юрка. - А почему не едят? Я бы съел. - От него пить хочется, - Ну и пусть... А вы ели? - Нет пока. Надо прибежать первыми. Юрка кое-что узнал на фольгопрокатном. В мирное время было б чем похвастаться. Но товарищи, шляясь но городу, узнали гораздо больше. Они, например, раскрутили не взорвавшуюся авиационную бомбу и показывали Юрке шелковые мешочки с кругляшками взрывчатки - начинку бомбы. Юрка был задет. Юрка роптал: - Не пойду больше на тот завод. У меня все болит, кровь из коса идет. - А если расстреляют как саботажника? Юра, в старину так и было, что по пять лет у сапожника или портного ученик бесплатно работал, - возражала мать. - Неправда! Тогда кормили. Пусть и меня кормят. Я помогать тебе хочу. Вот Зинка и Митька целыми днями ревут. А с ребятами буду ходить, если склад или магазин разбитый найдем, знаешь, сколько еды принесу? -Нельзя, Юрка. Терпи. Совесть у всех есть. Да ты у них - нож в сердце! Однажды стало ясно: завтра прилетят бомбить фольгопрокатный, кирпичный и изготовляющий сенокосилки. Мать сама сказала: - Завтра на работу не ходи. А брат Миша пошел. И все, кто был обязан, пошли. Немцы прилетели как по расписанию. Убило старого мастера, убило еще несколько человек. Брата Мишу ранило осколком в плечо. Фольгопрокатный перестал работать. На другой день немцы бомбили берег реки. Тяжелая бомба угодила в контору рыбартели. Всех, кто в это время в ней находился, разнесло в клочья. Был в это время там и Николай. Когда с вестью о Николае прибежала девчонка, Юрка и мать подумали одинаково: «Это и отец наш погиб под Киевом!» Потом Юрка видел на небе облака, складывающиеся в лица отца или брата. И купы начавших желтеть деревьев были похожи на них. И многие прохожие фигурой, походкой, одеждой напоминали погибших. - Их больше нет, - говорила мать. "Их больше нет", - повторял про себя Юрка и продолжал всюду, в живом и неживом, видеть отца и брата. И все-таки великое горе семейное должно было отступить перед горем всеобщим. По улицам к переправе через реку шли войска, беженцы. Растерянность, усталость, безнадежность. Невыносимо было видеть беженок с малыми детьми. А вдруг разомкнутся сухие, запекшиеся губы и что-нибудь попросят? Как таким отказать и чем помочь? "Кричит и кричит". - "А мой уже не кричит", - услышал однажды Юрка, Особенно невыносимо было видеть мечущихся в бреду тяжелораненых. Этим совсем нельзя помочь. Просят пить, стонут, скрипят зубами от боли и в то же время рвут на себе бинты, отталкивают руки с кружками воды. И все двигались к реке, переправе, которую целыми днями бомбили с самолетов, по которой били уже из дальнобойных орудий. На набережной, такой красивой, всегда нарядной в мирное время, было столпотворение, ужас, масса исковерканной техники, горы брошенного оружия и... сотни трупов. Их сносили подальше от воды, к остаткам старой крепостной стены. Распухающие темные лица с тускло поблескивающими сквозь ресницы глазами - эти были не страшны. Надо только не смотреть на них и ходить так, чтобы ветер дул сначала на тебя, а потом на них. Хуже были те, что в воде - ужасная, шевелящаяся в волнах масса у перегородивших реку понтонов. Их топили пожарными баграми, чтобы выплывали по другую сторону понтонов и уходили по течению. Но освободившееся пространство сейчас же занимал новый утопленник - очередь... Юрка с друзьями до поздней ночи носился по городу. Кто-то, решив уцелеть во что бы то ни стало, пользуясь неразберихой, тащил к себе в дом мешки зерна, спирт, консервы - солдат из эвакуируемых обозов зазывали в дома, везущих спирт соблазняли колбасой и консервами, везущих консервы - спиртом... Мальчишки про еду забыли. В одиннадцать лет дорваться до настоящего оружия. До войны они бредили войной. Она была их любимой игрой. Отправиться на войну в Испанию, попасть на Халхин-Гол или к границам с Финляндией мечтал каждый. В полусгнившие сараи за кирпичным несли винтовки, гранаты, патроны. Первым подговорили стрельнуть самого молодого и безалаберного восьмилетнего Генку Бога. Расшатали и вытащили из винтовочного патрона пулю, высыпали порох и зарядили трехлинейку пустой гильзой с капсюлем. После такой предосторожности дали щелкнуть Генке. Оказалось не страшно. С поспешностью принялись расшатывать пули в патронах, высыпать порох и щелкать. И вдруг посреди этой работы грохнул настоящий выстрел. Это Жорка Калабаш пустил в небо пулю. Они от страха к земле пригнулись, а Егорка, вытаращив глаза, победно хохотал. Как сумасшедшие принялись они палить в небо боевыми патронами. Скоро тот же Жорка бросил с обрыва - и она взорвалась! - гранату. Необыкновенно легким, легче любого ученья, показалось им военное дело. Уже мерещилась какая-то собственная война. - Нет, ну если б каждый убил одного немца! Чего, трудно? Затаился - бабах! Война бы кончилась. Даже если на одного немца будет один убитый русский, все равно мы победим, потому что нас больше. А они драпают, оружие бросают... - страстно говорили они друг другу * * * Отчего-то все надо было видеть собственными глазами. Не раз попадали под бомбы. Это было удивительно. Заслышав рев моторов и вой бомб, падали на землю, царапали ее ногтями, содрогаясь вместе с ней, пытаясь молиться. Но едва самолеты улетали, подымались на ноги, стряхивали с себя пыль и щебень, и первым ощущением при виде новых руин и пожаров было ощущение радости: а мне ничего не сделалось, вот я какой! Погиб отец, погиб брат Николай, у переправы лежали горы трупов, а Юрка и его товарищи говорили друг другу: «Надо ничего не бояться - и ничего не будет». Парализующую силу страха Юрка познал, когда пришлось действовать в одиночку. В Театральном парке он пробегал мимо детской площадки. Он спешил. Однако не смог миновать карусели. Хоть раз надо было крутнуться. Ход знакомых каруселей отчего-то тормозился. Юрка заглянул под днище и извлек командирские галифе, гимнастерку, ремни. И еще полевой бинокль. Галифе и упругие ремни он сунул назад, бинокль замотал в гимнастерку, спрятал за пазуху и, забыв, куда бежал, донесся домой. Бинокль был огромный. Не иначе большого командира. В этот бинокль, взобравшись на крышу своего дома, а может быть, и на школьную крышу, он увидит приближение немцев или танковый бой, да мало ли что... Вдруг Юрку сурово окликнули: - Стой! Юрка свернул в переулок и припустил изо всех сил. Скоро его еще более грозно окликнули: - Стой, стрелять буду! Опять он метнулся в сторону и, уже не зная, куда бежит, вылетел на широкую, уходящую к реке мостовую. Вылетел и замер. Здесь только что бомбили. Волосы зашевелились на Юркиной голове. Вокруг не было ни одного живого человека. Горели грузовики, в них и вокруг них горели красноармейцы. Однако он еще вполне владел собой. Подтянул штаны, поправил за пазухой трофей, собираясь промчаться через страшное место. И вдруг его тихо и властно позвали: - Пацан, подойди! Под иссеченным осколками кленом сидел раненый комиссар. Это было совсем близко, метрах в пяти. - Пить, - сказал комиссар. - Принеси пить. Для своего спасения Юрка должен был бежать и бежать. В то же время нельзя отказать раненому. Юрка заметался. Кругом горит, где взять воды? Все-таки он нашел лужу в бензиновых разводах. Нашел кусок бумаги, сделал кулек, зачерпнул воды. Когда он вернулся к комиссару, тот все так же сидел под кленом и был мертв. Юрка невольно огляделся. Он сделал, что мог, и ни в чем не виноват. Всюду горело. Едкий мазутный дым вонял еще и палеными волосами. Бросив кулек с почти вытекшей водой, Юрка увидел на поясе у комиссара старую дерматиновую кобуру, из которой торчала деревянная потемневшая ручка нагана. Револьвер легко вынулся из кобуры. Он был хорош, семизарядный барабан полон патронов. И здесь-то стоило подумать, что ведь комиссар мертв и револьвер можно присвоить, как брошенную гимнастерку с биноклем, руки у Юрки затряслись, его парализовал страх. Влип! Сейчас его убьют. Кто убьет, как убьет, думать он был не способен. Задрожали руки, подкосились ноги. Тем не менее, не бросив ни револьвер, ни бинокль с гимнастеркой, Юрка стал на четвереньки и пополз в ближайшую подворотню, каждое мгновение - сейчас! - ожидая пулю в спину. Потом, будто калека, на негнущихся одеревеневших ногах, цепляясь за стены домов, стволы деревьев, заборы, он доковылял домой. И лишь дома услышал, как раз, и другой, и третий стукнуло сердце, кинулась в лицо, в руки, в ноги кровь. Там, на мостовой, почти перестало биться его сердце, пуле, которая должна была войти ему в спину, оставалось убить самую малость. С того дня и начал он бояться последнего часа перед сном, когда обыкновенно человек должен сказать себе что-то ободряющее. С того дня, ложась спать, терял он и Прошлое и Будущее, зная, что пока идет война, есть только Настоящее - холод, голод, опасность. * * * Гимнастерку мать распорола, покрасила куски в черный цвет и сшила Юрке стеганку на вате. На рукава материи не хватило, и две лютые военные зимы Юрка ходил без рукавов, страшно замерзая. За наганом скоро пришел дядька с мешком кукурузы, отсыпал несколько банок в медный таз, в котором варили варенье, сказал: - Давай дуру. Мать дала дядьке наган, и тот сунул его в мешок с кукурузой, предварительно заткнув дуло бумажкой. Мать показала дядьке бинокль. - Не надо? Отсыпав еще несколько банок, дядька взял и бинокль. Юрка смотрел на обмен вполне безучастно. Окраина ждала немцев. На улице рассуждали так: мы простые, бедные люди, которым немного надо. Ни перед кем, ни в чем не виноваты. Может быть, немцы не врут в своих листовках и пощадят простых и невинных... С тех пор как вошел в Юрку страх, Юрка тоже думал, что ему ничего не надо, лишь бы жить. А раз так, лучше избавиться от оружия. Да и бесполезно спорить с матерью, которая мгновенно завладела трофеями, едва он, белый как полотно, переступил с ними порог дома. * * * Дня за три до появления немцев пониже городской свалки разбомбило состав с уголовниками. Часть преступников погибла, остальные разбежались. Последние войска уходили через город за реку, а всюду начались грабежи. Потом, когда наши совсем ушли, немцы почему-то целые сутки не вступали. Грабить в этот день принялись все. Оголодавшие люди разбивали магазины, склады. На складах от мирных времен сохранилось еще и масло сливочное, и белая мука, и колбасы копченые, и консервы разные... Были жертвы собственной жадности - тонули в чанах с подсолнечным маслом, патокой. Юрка сначала попал в промтоварный магазин. Рядом какие-то мужики тащили через витрину мотоциклы, а Юрка сидел на ледяном кафельном полу и собирал золотые пуговички со звездочками и якорьками. Потом Юрка побежал в другой магазин, где ему досталось печенья и сахара, пуговички же пришлось выбросить. А Жорка Калабаш добыл канистру спирта. Их, пацанов, тогда было много. Жорка, Витька Татош, Генка Бог и Женька Черт, еще Сима Бычок и Вася Кабачок... Устроились у Жорки в сарае и начали пить. Сколько надо пить спирта, никто не знал. Слегка разведенного Юрка хлопнул полстакана, задохнулся, закашлялся. Спирт был, конечно, отвратительная дрянь. Но запил водой, закусил колбасой, и мир стал чудесным образом меняться. И сам Юрка тоже. Что-то всегда мешала ему быть открытым, веселым. Вдруг захотелось говорить. Но... ему еще налили полстакана. Уже зная, что сначала будет плохо, а потом хорошо, он лихо хлопнул и этот, и... неделю пролежал без сознания, так и не увидев первой оккупации города немцами. * * * Подняться после отравления спиртом он смог, когда в городе опять были наши, выбившие немцев. - Какие они? - спросил Юрка. Товарищи повели его в Александровскую рощу. Было уже холодно, в середине рощи между голыми стволами стояло два подбитых немецких танка. Вокруг танков почему-то валялись обгоревшие женские трусы, лифчики, комбинации. А метрах в ста от танков, рядышком, лежали пятеро танкистов. Это были редкостные здоровяки, таких среди наших не всегда и встретишь. Но Юрка был удивлен не тем, что они здоровые, а что они все-таки обыкновенные. Он ожидал, что немцы будут, например, как в фильме «Александр Невский» - в латах, спесивые. Эти, в черных промасленных комбинезонах, оказались хоть и крупными, но обыкновенными. Из рукавов высовывались грязные рабочие руки, у одного завернуло назад череп и хорошо было видно нетронутую массу мозга. Юрка был в великом недоумении. Значит, они тоже раз-навсегда-совсем погибают? Война, почему-то необходимая немцам, этим немцам ведь уже не нужна... И какая радость от войны будет другим, если погибли эти? Война не поддавалась объяснению. Потом товарищи повели его на Сорок пятую улицу и показали братскую могилу, в которой были зарыты люди целого квартала, около семидесяти человек. На Сорок пятой почти взрослый Сашка Тюля из пистолета застрелил немецкого офицера. Немцы немедля выгнали из домов людей - женщин, детей, стариков - и расстреляли. Юрка смотрел на широкий, не похожий на могилу уродливый холм из мерзлых комьев глины и чернозема... Как это было? Люди, которых должны были расстрелять, смотрели на людей, собирающихся их расстрелять, и до последней секунды не верили, что их за что? - убьют... Все-таки нужна была немцам война! Они настолько любили убивать, что ради этого сами шли на гибель. * * * После освобождения города, особенно после разгрома немцев под Москвой, появились горячие надежды, что война скоро кончится, немцы вернутся в Германию, как во времена гражданской войны. Между тем началась голодная и очень холодная зима. Холод приносил даже большие страдания, чем голод. После отравления спиртом Юрка плохо себя чувствовал. Он таскался вслед за товарищами в котлованы тренироваться в стрельбе из винтовок. Подбрасывая в небо каски, консервные банки, стреляли почти без промаха. Лица друзей разгорались от удачной стрельбы. Они мечтали: - Вот бы война кончилась, а у нас винтовки, гранаты. Пусть выкусят, чтоб мы это сдали! Терять не надо было. И попробуй нас тронь. С оружием любого дылду, любого милиционера можно послать подальше. А Юрку трясло от холода, он думал лишь о том, как бы добраться домой. Когда начались лютые холода, Юрка перестал видеться с друзьями. Вечером в одиночку выйдет на улицу. То калитку деревянную где оторвет, то в развалинах не совсем сгоревшую оконную раму выкопает - топливо. Мать работала в госпитале уборщицей. Там ей давали негодные окровавленные шинели, она их стирала и из хороших кусков делала бурки - заменяющую валенки, стеганую на вате обувь. Бурки у матери получались просто загляденье. Когда удавалось продать, она приносила пшеницы или кукурузы. Они, дети, набрасывались на зерно, не давая сварить. А потом Юрка катался по полу от страшных резей в желудке. Пожалуй, хорошо было только ночью. Пятеро детей и мать ложились поперек кровати, накрывались чем только можно. Скоро в их ночном обиталище делалось тепло. Вновь снились булки, халва, сахар. Если в начале войны, когда это снилось, просыпались еще более голодные, кричали: «Вот только что было! Кто взял?» и рыдали от обиды, то теперь в первые минуты пробуждения были как будто сыты и вне всякого сомнения счастливы. Дело шло к весне, когда Жорка Калабаш и Витька Татош принесли рыбы. - Мужики на реке глушат. На ящик гранат выменяли. Они про тебя сказали, что ухой лечиться надо. Лечись. Мать сварила уху. Юрка поел, и внутри стало тепло-тепло. А снаружи он сначала порозовел, а потом вспотел. Мать оставила ухи на утро. Утром, поев еще ухи, Юрка почувствовал себя здоровым. * * * Они жили. Весной пошла всякая огородная зелень, овощи, потом фрукты. Однако летом немцы вновь безудержно поперли. И летом сорок второго все было намного страшней осени сорок первого. В первый год войны немецкая армия действовала как машина, будто и не отдававшая себе отчета в том, против кого она направлена. В сорок втором немцы стремились прежде всего запугать, уничтожить саму мысль о сопротивлении. Немецкие летчики, рассказывали беженцы, способны гоняться в поле за одним-единственным человеком. Бомбили они теперь не по квадратам, когда что-то разрушается, а что-то остается и можно верить в удачу или неудачу. Они теперь обрушивались в определенных местах. И с такой силой и ненавистью, что там не только живой души - пучка зеленой травы не оставалось. Теперь окончательно стало ясно, что про нас они знают все. Пустынна улица - их нет. Идет по улице рота или конный обоз - они налетают, ревут моторы, грохочут бомбы, от роты или обоза остается покрытая пылью груда исковерканных тел, ящиков, колес, оглобель... А наши и в сорок втором не научились еще как следует воевать. Юрка своими глазами видел, как у Александровской рощи два немецких автоматчика выбрали место на бугре, в кустах, и, стоя в полный рост, расстреляли взвод убегающих вдоль железной дороги красноармейцев. Наши хоть бы зигзаги делали. У них и «максим» был. Но, может быть, лишившись командира, парализованные страхом, они бежали. И человек тридцать остались лежать... А дальше, на спуске к реке, молоденький лейтенант, стреляя вверх из пистолета, остановил шестерых бойцов, заставил залечь в окопе. Показался танк с крестом. Лейтенантик из пистолета, бойцы из винтовок принялись палить по танку, целили, как видно, в смотровую щель - во всяком случае, так требовала каждому мальчишке известная инструкция по борьбе с танками. Танк дал выстрел из орудия, наехал на окоп и смешал бойцов с черноземом и глиной. Потом Юрка думал, что можно было бы помочь красноармейцам. Вытащить из тайника винтовку, подобраться к автоматчикам и убить их. И танк можно было бы уничтожить - принести бойцам под командованием лейтенанта противотанковых гранат. Можно было бы действовать, как в кино. Это потом. А тогда затаившийся в прошлогоднем окопчике Юрка мог лишь рыть землю руками и то закрывать, то открывать глаза, мыча от гнева, жалости и унижения. Потому что, несмотря на жалость, унижение, гнев, он, как и те солдатики, больше всего хотел жить. Жить, жить, неизвестно для чего жить и, так и не узнав для чего, умереть?.. Юрка мог лишь рыть землю ногтями да мычать, в его положении уже то, что он спрятался не дома под кроватью, а из окопчика впитывал гибель родных солдат, было героическим поступком. * * * Он тогда бросился-таки домой, забился под кровать, где жались друг к другу его братья и сестры. Был момент, когда наступила абсолютная тишина: все! Он перестал ощущать близость родных, предметов, исчезли все связи с ними, осталось одно звериное затаившееся Я. И вот в соседнем дворе послышался плеск воды и гогот. Они пришли и мылись... Значит, сейчас помоются, придут и убьют! Потом слышался стук ложек о котелки... Ага, сейчас пообедают, придут и убьют. Так до поздней ночи. Постепенно сделалось ясно, что казнь откладывается на утро. В самом деле, куда им теперь спешить? Отдохнут, выспятся, придут и убьют. Спали все-таки на кровати. Утром, едва услышали их голоса, вновь забились под нее. Ждали... Пока не прибежал Жорка и не протянул Юрке под кровать лезвие для безопасного бритья. - Вот чего подобрал. Они побрились и выкинули. Острые! Попробуй. У меня таких много. Юрка взял в руки лезвие и сразу глубоко разрезал палец. Вид собственной крови ужаснул его. Что за странная пришла к нему смерть! Ненормальная, от использованной бритвочки. Просто омерзительная смерть... - Юрка, да не бойся. Чего ты побледнел? Вылезай! Они таких, как мы, не трогают. Вылезай, отсоси кровь, и все, - смеялся Жорка. Юрка вылез, пососал палец и увидел в окно искренне веселящихся завоевателей. Во двор пятился грузовик. Смяв ветхий частокольчик забора, ломая ветки, он мощно стукнул кузовом ствол абрикоса, с дерева обильно посыпались желтые плоды. Два почти голых немца, направляющих движение грузовика, громко и счастливо закричали. - Вы бросьте прятаться. Обязательно надо им показаться. Прячешься - значит, виноват в чем-то. Вылезайте все! - говорил между тем Жорка. * * * Явившись во второй раз, немцы всюду развесили приказы - делать и то, и другое, и третье... За любое неподчинение - расстрел. Людей угоняли в Германию, и в числе первых забрали брата Мишу, которому исполнилось пятнадцать. Вместе с немцами понаехало бывших хозяев, заявивших права на заводы, фабрики, дома, землю. На фольгопрокатный тоже вернулся хозяин. Он оказался ловким человеком. Немцы объявили свободу торговли и предпринимательства; В полуразрушенном заводике хозяин занимался изготовлением крестиков. Да, обыкновенных нательных крестиков из меди! Едва началась война, люди вспомнили о Боге. Списывали друг у друга молитвы, зашивали в мешочки и носили на шее. Дети, в том числе Юрка с друзьями, поголовно все носили такие мешочки. При немцах стали носить крестики. Правда, не только из-за веры в чудесную силу. Немецкие патрули («Рус, гут!») улыбались носившим крестики. И люди, приспосабливаясь к новой власти, спешили купить крестик и на розовом или белом шнурке повесить на шею. Юркину мать хозяин нанял продавать крестики, а мать взяла в помощники Юрку. Крестики брали нарасхват. Висят над Юркой лица. Самые разные лица. Сколько же их! И всем не терпится получить крестик, иметь хоть какую-то защиту... У Юрки завелись деньги. Настолько завелись, что он стал покупать базарным детишкам подсолнечного жмыха. На базаре под лавками, собирая падающие на землю крошки, ползали бездомные детишки. Просить они не просили, потому что знали немецкий приказ: за попрошайничество - расстрел! Только смотрели глазами, в которых уже не было памяти о доме, матери - остался один голод. Самые маленькие как будто и разговаривать разучились. Люди жалели их. Разбогатевший Юрка, покупая младшим сестрам и брату леденцов, оделял и детишек - пятьдесят копеек кучка - одной, двумя горстями жмыха. Процветание было недолгим. В соседний двор немецкий бауэр завез много зерна и принялся торговать. Во время оккупации ходили и немецкие марки, и советские рубли. Бауэр деньги не признавал, отпускал зерно на золото. У него были весы для зерна и другие, крошечные, для золота. И люди покорно несли на крошечные весы кольца, серьги, все те же крестики, только не медные, золотые. С добренькой улыбкой толстощекий бауэр отсыпал людям в мешочки зерна. Накрытое брезентом зерно убывало медленно. Юрка вертелся около кучи с сумочкой наготове. Стоило бауэру отлучиться, горстями бросал зерно в сумку - и через забор к себе. Догадываясь, бауэр грозил пальцем: «Юрик, нельзя...» Какой там нельзя! Юрка стервенел при виде неубывающей кучи. «Я тебе покажу, гад пузатый!» Но показал бауэр. Он пожаловался куда следует, за Юркой пришел полицай, отвел в комендатуру, там Юрке велели снять штаны и пять раз врезали винтовочным шомполом. После того крестики для продажи от хозяина фольгопрокатного мать получать перестала. * * * Их можно было только ненавидеть. Они оказались людьми. Двуногими, двурукими, об одной голове. В том-то и дело. Объявили себя необыкновенным народом, между тем всюду гадили. Гадили в самом прямом смысле. По утрам, сидя на поваленных заборах, не обращая внимания на проходящих мимо женщин и детей. Неугодных они расстреливали за городом и в оврагах, заваливая глиной как придется. Своих хоронили в парках. Могилы были общие или на одного, в зависимости от чина, деревянный (временно) крест каждому отдельно. Все городские парки превратили они в кладбища. Они оказались людьми. Многие - красивые, румяные, веселые. Таким мужчинам требовались женщины. У Юрки стояло три немца, все трое с первого дня принялись ухаживать за его матерью. Особенно назойлив был один, горластый, бесцеремонный, развеселый. Когда мать отвергла его ухаживания, он стал «забывать» на столе, на подоконниках колбасу, сало, конфеты. Этот трюк кичившихся своей честностью немцев был известен. Мать строго-настрого велела ничего не трогать. И все-таки Зинка соблазнилась леденцами в круглой железной коробочке. Юрка был во дворе, когда услышал в доме жуткие крики, Прибежал. Зинка, закрыв голову руками, жалась в углу кухни, а мать обнимала самого плохого из немцев, отводя его руку с «вальтером» вверх, в потолок. - Пан! Пан! Наступит ночь, коптилку - фу-фу - приду к тебе, - говорила мать. Немец, разыгрывая недоверие и суровость, уступил матери, сел на табурет, спрятал оружие. Так Юркина мать стала немецкой женой. И Жорки Калабаша стала. Из-за самого Жорки. У Калабашевых был хороший кирпичный дом, и у них жило семеро немцев. Эти немцы были разведчики. Время от времени крытый грузовик увозил их куда-то к линии фронта, там немцы перебирались на позиции Красной Армии, чем-то занимались, назад их возвращалось двое-трое, мрачные, молчаливые. Потом к уцелевшим присылали новеньких, опять до семи. Старые подымались с кроватей, брились, мылись, и начиналась у них пьянка самая разудалая. Во время такой пьянки Егорка стал чистить в соседней комнате только что найденный ТТ. Каким-то образом Егорка забыл про патрон в стволе и, проверяя пистолет, выстрелил себе в носок ботинка. Пуля не задела ногу, но ботинок разворотило, подошва смешно ощерилась гвоздями. Выскочившие с автоматами немцы сначала принялись хохотать над растерявшимся Жоркой. Однако скоро что-то решили. - Партизан!.. - связали Жорке руки, положили возле печки лицом вниз. После того и Жоркина мать стала немецкой женой. Но что их матери! На улице жила очень красивая девушка. Училась она где-то в центре города. Высокомерная, ни с кем в окрестности не дружила, ходила с высоко поднятой головой, с соседями никогда не здоровалась. Отец ее работал большим начальником. Их добротный кирпичный дом был огорожен высоким деревянным без единой щелочки забором. В этом доме обосновался немецкий штаб, а девушка, которой минуло семнадцать, полюбила красивого чернобрового немецкого офицера. Девушка, рассказывала прислуживающая в штабе женщина, собиралась сделаться «фрау» и уехать в Германию. Однако чернобровый молодой офицер не был в штабе самым главным. Красавицей пришлось поделиться с другими офицерами. Красавица не стерпела. Ночью в пустой штабной комнате она разделась совсем, легла на стол и приняла быстродействующий яд. На живот себе красавица приклеила лист бумаги со словами: «Теперь, дорогой Рихард, можешь вести ко мне своих друзей в любом количестве». * * * - Я своей дал по роже, - сказал Юрке Жорка. Юрка решил: «И мне надо дать. Отцу, если вернется, ничего не скажу, а чтоб знала, стукну». Дело оказалось непростым. Стукнуть надо обязательно. Но чтоб знала, чтоб наука получилась, сначала должен что-то сказать. Слов придумывалось много, а как сказать и потом еще стукнуть?.. Просто непонятно, как смог это Жорка... Ударил он, когда однажды мать неожиданно горячо прижала его к себе и поцеловала. Он отшатнулся и ударил. Мать ойкнула, подержала руку на щеке, а потом глянула на Юрку... преданно и нежно. Он убежал. Он выл. Война проклятая! Убить бы их всех. Убить хотя бы одного. Господи! До чего он тогда додумался. Чтобы такого не могло быть, самой матери не должно быть. А поскольку она есть... Юрка простил мать, как она простила его. Разница была лишь в том, что она это сделала мгновенно, а он - после злодейства. * * * Вновь облетели листья на деревьях, началась вторая военная зима. Над городом строем пролетали перегруженные бомбами самолеты. «Уу-уу-уу...» - надрывались моторы. Сначала слышалось что-то вроде комариного жужжания. Стекло в окнах тонко-тонко зазвенит и перестанет. Постепенно звук нарастал, стекла в окнах, затем посуда в шкафу начинали дрожать. Наконец воздух делался плотным, рев моторов был такой невыносимой силы, что казалось, сейчас наступит конец света. Но самолеты пролетали, постепенно все утихало. А через некоторое время они возвращались уже вразнобой. И хоть было понятно, что где-то сейчас горит земля и пыль оседает на мертвых и раненых, становилось легко. Самолеты, как правило, летали бомбить к вечеру, возвращались уже над темной землей, сами освещенные солнцем. Вдруг солнце попадет на какую-то блестящую часть самолета и отразится в окне. И кажется, сверкнул глаз самого Зла. С наступлением холодов немцы-постояльцы ушли. Вздохнули без них облегченно, вновь почувствовав себя по-настоящему родными. По вечерам зажигали керосиновую лампу без стекла, заправленную лигроином. Горение на лигроине неровное. То пыхнет, то свет становится почти никаким, странно и незнакомо даже в родных стенах. Это кто? Неужели Митя?.. А это Маша? А это чей нос? Это чьи зубы? Зловеще выглядят они в жутком свете. Если б не знакомые голоса, бежать от таких страшилищ надо. На ужин каждому по кусочку хлеба, который и не хлеб вовсе - в нем что-то поблескивает, на зубах он скрипит, - бурак вареный и бурачный отвар вместо чая. Печь, которую топили, лишь бы еду приготовить, тепла не дает, лишь пахнет высохшей побелкой да дымом. Жутко в холодном доме. Из кухни в спальню и в другую, парадную, комнату смотреть невозможно - чернота гробовая. И вдруг мечтательным голосом мать начинает вспоминать, как она росла в деревне. В общем, и работать она начала рано, семи лет, и сыта не всегда была. Зато в той жизни были праздники. Люди становились добрыми, как один выходили на улицы, затевали игры, а уж детей конфетами, пряниками одаривали... Юрка, теперь старший из детей, тоже вспоминал, как задолго до 1 Мая и 7 ноября начинал копить деньги, а на праздники мороженого - и эскимо на палочке, и сливочного, и фруктового! - съедал до двенадцати штук. В груди уже вроде как лед застывал, а он все равно ел. Маша с Митей про мороженое тоже помнили. И вдруг, увлеченные воспоминаниями, они услышали плач. - Кто это? Где это? А это было рядом. Плакала Зинка, потому что ей нечего было вспомнить. - Зиночка! Да ведь и ты ела мороженое. Зинке-Зинчику хором рассказывали ее младенчество, не только мороженое, но и шоколад ей приходилось есть. И Зинка счастливо сквозь слезы смеялась. _____________________________ Начало. Продолжение следует… |
|