 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Тем, кто интересуется этнолингвистикой, хорошо известно, что многие авторы постсоветского периода видят в безличных конструкциях русского языка выражение иррационального мировоззрения, пассивного отношения к жизни и фатализма. Хотя мысль эту нельзя назвать новой для западного мира, в России она широко распространилась только после 1991 года, причём решающую роль сыграли в этом работы польско-австралийской лингвистки Анны Вежбицкой и её многочисленных последователей. Вот что, например, пишет одна из них, Ю.В. Чернявская, в книге «Народная культура и национальные традиции» [27] пишет:
На некий национальный фатализм указывают и множественные инфинитивные конструкции русского языка, значение которых связано с необходимостью, но в состав которых не входят слова “не могу”, “обязан”, “должен”. Например: “Не бывать Игорю на Руси святой”. Иррациональность как черта русского характера проявляется хотя бы в той огромной роли, которую играют в нашем языке безличные предложения. Эти конструкции предполагают, что мир в конечном счете являет собой сущность непознаваемую и полную загадок, а истинные причины событий неясны и непостижимы. Например: “Вечереет” или “Стучат”. С.Г. Тер-Минасова в популярной книге «Язык и межкультурная коммуникация» [25] приводит следующие примеры русских и английских конструкций, чтобы проиллюстрировать, что в английском культурном пространстве говорящий "берёт на себя и действие, и ответственность за него", а в русском "и действия, и ответственность безличны, индивидуум растворён в коллективе, в природе, в стихии, в неизвестных, необозначенных силах": 1) Покурить бы – I feel like smoking; 2) Думается, что – I think; 3) Есть охота – I am hungry; 4) Холодает – It's getting cold; 5) Мне холодно – I am cold; 6) Мне не спится – I don't feel like sleeping; 7) Тебя ранило? – Аre you wounded? Ниже мы вернёмся к этим примерам и разберём их подробнее. Предоставим слово и самой Вежбицкой (цитата из её книги «Язык. Культура. Познание» [12]): Из европейских языков русский, по-видимому, дальше других продвинулся по феноменологическому пути. Синтаксически это проявляется в колоссальной (и все возрастающей) роли, которую играют в этом языке так называемые безличные предложения разных типов. Это бессубъектные (или, по крайней мере, не содержащие субъекта в именительном падеже) предложения, главный глагол которых принимает «безличную» форму среднего рода. Как указывала Яринцова, «безличная форма глаголов сквозной линией проходит через весь язык и составляет одну из наиболее характерных особенностей русского способа мышления». В данной статье мы рассмотрим некоторые мифы, которыми обросла теория A. Вежбицкой, обращая особое внимание на те факты, которые ни она сама, ни её сторонники, ни даже её противники не упоминают. В частности, мы проследим историю её теории до времён Кристиана Корнелиуса Уленбека и других авторов начала 20-го века, которые усматривали те же культурологические характеристики (фатализм, иррационализм, "пассивизм", т.е. пассивное отношение к жизни) в языках так называемого эргативного строя, где подлежащее стоит в падеже, похожем на русский дательный или творительный, а дополнение – в падеже, похожем на русский именительный (на таких языках говорят: «Мною убило зайца» или «Мною убился заяц» вместо «Я убил зайца»). Хотя некоторые критики эргативности со временем отказались от своих взглядов, а другие были осуждены за них из-за свойственной таким теориям националистической и расистской направленности, идея о неполноценности языкового строя, не соответствующего современному западному, не была похоронена окончательно. "Заслуга" Анны Вежбицкой заключается в том, что она перенесла аргументацию Уленбека с эргативных конструкций на безличные, тем самым продлив жизнь этим уже почти забытым идеям. Теперь обо всём по порядку. Сторонники А. Вежбицкой утверждают, что "[р]ост безличных конструкций является типично русским феноменом" [16]. Это неверно. Выдающийся советский филолог В.В. Виноградов в своей работе "Основные вопросы синтаксиса предложения (на материале русского языка)" отмечал расширение сферы безличности в украинском языке [13], а немецкий лингвист Г. Вагнер – в ирландском [9]. Расширяется сфера безличности и во многих других языках, от каракалпакского до индоиранских. Один из самых знаменитых исследователей индоевропейских языков И. Вакернагель писал, что никаких определённых тенденций в развитии безличных конструкций не наблюдается вообще: языковая история свидетельствует скорее о вечном цикле превращения безличных конструкций в личные и наоборот [18]. Сфера безличности сокращается только в тех языках, которые в значительной мере подвержены аналитизации, т.е. переходу от синтетического строя к аналитическому. Разница между синтетическим и аналитическим строем заключается в следующем (мы взяли самое простое определение из всех существующих – из Энциклопедического словаря юного филолога М.В. Панова [28]): Есть языки, где грамматические значения выражаются главным образом внутри слова: латинский, древнегреческий, русский, польский, финский... Такие языки называются синтетическими: у них в слове объединяются, образуют синтез, лексические и грамматические значения. Есть языки, где грамматические значения выражаются главным образом вне слова, в предложении: английский, французский и все изолирующие языки, например вьетнамский. Такие языки называются аналитическими, у них слово — передатчик лексического значения, а грамматические значения передаются отдельно: порядком слов в предложении, служебными словами, интонацией... Характерной чертой аналитических языков является жёсткий порядок слов "подлежащее-сказуемое-дополнение", который не позволяет ставить объект перед субъектом. Поскольку безличные конструкции обычно начинаются как раз с дополнения (Мне хочется, Его ранило, Ему показалось), при аналитизации они либо исчезают, либо превращаются в личные. На более ранних стадиях развития, когда английский ещё частично принадлежал к языкам синтетического строя, имперсональные (= безличные) конструкции были распространены и в нём: Me gomenep (Мне приятно), Me grullep(Меня пугает), Me list (Мне хочется), Me longs (Мне очень хочется), Me lusteth (Я жажду, Мне жаждется), Me marvels (Меня удивляет), Meseems (Мне кажется), Me argh (Мне страшно), Me areowep (Меня волнует/печалит), Me angers (Меня злит) и т.д. Использованный в этих примерах порядок слов противоречит правилам современной английской грамматики, что и привело к исчезновению конструкций данного типа. Более подробно вопрос об исчезновении безличных конструкций в английском мы рассмотрим ниже. Сторонники А. Вежбицкой, приписывающие русским фатализм, веру в судьбу и случай, никогда не пытаются подкрепить свои тезисы статистическими данными. Если англичане действительно употребляют меньше безличных конструкций, чем русские, т.к. больше верят в себя и меньше в судьбу, то это должно подтверждаться результатами социологических опросов. Такие опросы существуют, но подтверждают скорее обратное. Так, в 2005 году ВЦИОМ опубликовал данные, согласно которым в судьбу верят 35% русских [23]. В том же году в британской газете The Sun 21 июня появились результаты опроса, проведенного организацией Populus Limited, согласно которым в Англии в судьбу верят 68% населения, т.е. почти в два раза больше, чем в России [4]. Аналогичные данные по США отсутствуют, но есть опрос 2000-го года, согласно которому 75% американцев верят, что им предначертано попасть в рай, и ещё 1% верит, что попадёт в ад [8]. Соответственно, можно предположить, что в Америке в судьбу верят минимум 76% населения (75 + 1), т.к. предначертание – это та же судьба. Тот же опрос выявил, что в США 82% респондентов не сомневаются в правдивости библейской истории о непорочном зачатии, так что говорить о рациональности американцев тоже не приходится. Напротив, налицо явная мифологизированность сознания, не имеющая аналогов во всём западном мире (то же касается веры в ад, дьявола, бога, астрологию, чудеса, привидений и прочих параметров, по которым американцы опережают не только русских, но и весь Запад). Всё это позволяет предположить, что безличные конструкции, широко распространённые в русском языке и практически полностью исчезнувшие в английском, ни к вере в судьбу, ни к рациональному мировоззрению отношения не имеют или же отражают их в слабой мере. Сторонники А. Вежбицкой утверждают, что безличные конструкции несовместимы с деятельным отношением к жизни и антифаталистичным менталитетом, который в наибольшей мере встречается у англичан и американцев. Исходя из этого, можно предположить, что русские, употребляющие наименьшее количество безличных конструкций, по своему духу ближе всего подошли к англо-американскому "образцу". Соответствующие квантитативные исследования были проведены ещё несколько десятилетий назад (они описаны, например, в книге Mark Green, On the syntax and semantics of impersonal sentences in Russian: A study of the sentence type Vetrom uneslo lodku), но ни Вежбицкая, ни её последователи не упоминают об их результатах. Как выяснилось, самым "американским" менталитетом среди русских классиков обладает Антон Павлович Чехов [5]. Именно он, несмотря на свои откровенно коллективистские, социалистические и, как бы сказали сегодня, антиамериканские взгляды (см. его рассказ "По-американски"), употребляет меньше безличных конструкций, чем все остальные отечественные классики. Это противоречит представлениям о корреляции между частотностью имперсонала и индивидуалистической системой ценностей, подобной американской. Хотя в западной этнолингвистике интенсивное употребление страдательного залога вот уже третий век подряд ассоциируется с пассивным отношением к жизни и фатализмом, при рассмотрении "фаталистичности" и "пассивизма" русской грамматики тема страдательного залога обычно не затрагивается. На это есть свои причины, которые мы рассмотрим ниже. В начале 20-го века некоторые западные учёные (В. Хаферс, Ф. Кайнц) хвалили английский, немецкий и другие европейские языки за якобы присущий им "активизм" (интенсивное употребление действительного залога, якобы отражающее активное отношение к жизни), противопоставляя их "вялым" славянским языкам, имеющим склонность к пассиву [6]. Так продолжалось до завершения квантитативных исследований, показавших, что англичане прибегают к пассиву чаще, чем носители других германских, а также славянских и романских языков; немцы прибегают к пассиву чаще, чем русские. Подтверждение этому теперь можно найти в любой книге по сравнительной типологии языков, затрагивающей категорию залога [10, 11, 17, 24, 26]. С тех пор западные этнолингвисты, включая Вежбицкую, обходят тему пассивных конструкций в русском и английском, концентрируясь только на безличных. Это позволяет и дальше приписывать русским выраженное в грамматике пассивное отношение к жизни. Что касается других народов, не входящих в "золотой миллиард", то старый аргумент об их отсталости, выраженной в интенсивном употреблении пассива, применяется иногда до сих пор. Особенно часто критикуют носителей эргативных языков, предложения которых в языках Запада, как и в русском, передаются либо пассивными, либо безличными, либо медиопассивными конструкциями: тибет. Ńas khyod rduń (Я бью тебя, дословно - Мною ты избиваем); Khoń-gis ńa lag-pas bŗduńs (Он меня рукой избил, дословно – «Я им рукой был избит»); дакота (из группы языков сиу, Сев. Америка) Ma-ya-kaška (Меня он(а) связывает, дословно - Я им/ею связываюсь, или: Я есть связываемый им/ею). Наиболее знаменитым критиком языков эргативного строя можно назвать уже упоминавшегося выше датского лингвиста К.К. Уленбека. Основываясь на популярной в начале 20-го века концепции Л. Леви-Брюля о дологическом характере мышления первобытного человека, последователи Уленбека описывали подлежащее эргативной конструкции в качестве выражения тотемистических представлений [18]. Косвенный падеж подлежащего указывает, как они полагали, на то, что древние люди видели себя лишь орудием в руках некой высшей силы, которая на самом деле и выполняет данное действие. Из этого делался вывод, что носителям эргативных языков характерен не только иррационализм, но и "пассивизм", т.е. пассивное отношение к жизни. Сам Уленбек писал, что "для примитивного мышления высшей причиной является не тот, кто фактически совершает действие, а действующие помимо человека тайные силы, для которых последний служит только послушным и пассивным орудием" [19]. Невозможно не заметить близость взглядов Уленбека теории Вежбицкой о феноменологичности русского языка. Например, о предложениях Его убило молнией и Его переехало трамваем она пишет: "В этой конструкции непосредственная причина событий – трамвай или молния – изображена так, как если бы она была инструментом некоей неизвестной силы" [12]. На защиту языков и народов, которых на Западе записали в "примитивные", встали поначалу только советские лингвисты. Подчеркнём, что защищали они не русский язык, который во времена Советского Союза в защите не нуждался, а языки типа кавказских, индейских, индоиранских, австралийских и т.д. В частности, Л.А. Пирейко писал, что "ни о какой примитивности мышления носителей языка с эргативной конструкцией предложения материал индоиранских языков не позволяет говорить уже потому, что эта конструкция возникла в исторический период в развитых флективных языках, обслуживающих развитые цивилизации" [19]. Он также указывал на тот факт, что существует целый ряд "примитивных" народов (племён), использующих номинативный строй (т.е. строй, характерный для современных западных языках индоевропейского происхождения). Кроме того, данные индоиранских языков свидетельствуют о том, что в истории определённого ареала индоевропейской языковой семьи, возможно, имело место неоднократное чередование обеих моделей предложения (эргативной и номинативной). Благодаря усилиям советских учёных в 1960-70-е годы начало изживать себя и представление о пассивности эргативного строя. Ещё в 1930-е годы они первыми указали на тот факт, что пассив без актива так же нереален, как множественное число без единственного или мужской род без женского. Поскольку категория залога в эргативных языках отсутствует, считать "реальный субъект" предложения формальным объектом нет оснований. О неверности точки зрения Уленбека свидетельствует и тот факт, что в древних языках Передней Азии даже в тех случаях, когда субъектом переходного действия оказывались боги и другие высшие силы, их имена оформлялись тем же эргативным падежом, что и имена человека. Т.е. боги оказывались таким же пассивным орудием действия, как и обычные люди. Критику теории пассивности находим, например, у Н.Ф. Яковлева: "Как нет в природе активных и пассивных от рождения народов и рас..., так не существует и рас или народов, с одной стороны, с активным, и, с другой, – с пассивным строем речи..." [19]. Особенно любопытна следующая цитата С.Д. Кацнельсона. Дело в том, что многие учёные, в т.ч. упомянутый выше Уленбек, полагают, что индоевропейский праязык, из которого произошли русский, немецкий, английский, латынь и многие другие языки Европы и Азии, на ранней стадии своего развития являлся языком эргативного строя (отсюда и многочисленные безличные конструкции в древних европейских языках). Основным препятствием на пути этой теории был отнюдь не недостаток подтверждающих её фактов, а скорее нежелание западных учёных признавать, что предки европейцев могли пользоваться столь "примитивным" языковым строем. Особенно активно сопротивлялись распространению теории эргативности лингвисты фашистской Германии, верившие в исключительность германских народов. Именно на этот факт и указывает С.Д. Кацнельсон: В настоящее время, когда фашизм стремится осуществить возврат к средневековью во всех сферах общественной жизни Германии, исследования древнейших эпох становятся ещё более необходимыми. Фашиствующее языкознание, в лице H. Güntert'a, G. Schmidt-Rohr'a, Fr. Stroh и др., стремится, опираясь на "национальное понимание языка" ..., обосновать существование и изначальное преимущество немецкого народного духа. Глоттогонические исследования рассеивают всю эту мифологию как дым. И не наша вина, если пережитки эргативного строя в германских языках обнаруживают столь изумительные черты сходства со структурой предложения в языках австралийцев и других культурно отсталых племён [18]. Нельзя, конечно, утверждать, что решительно все западные учёные приписывали носителям эргативных языков примитивность мышления, в то время как решительно все советские учёные выступали против такой позиции. В отдельных случаях, являющихся скорее исключением из правила, и в работах советских авторов можно было найти мысль об отражённом в эргативном строе "демоническом" мировоззрении (см. книгу А.Ф. Лосева "Знак. Символ. Миф" [21]). Сейчас представления о дологичности, фаталистичности и пассивности эргативного строя уже уходят в прошлое, поскольку были найдены более адекватные научные объяснения особенностям эргативной конструкции (необычная форма подлежащего является маркером агентивности, отсутствие флексии у дополнения обозначает отсутствие агентивности: «Мною [агенс] убился заяц [пациенс]»). Невозможно не заметить тех двойных стандартов, которые применяют сторонники А. Вежбицкой при сравнительном анализе русского и английского языков. Любая типологическая особенность аналитического строя, будь то артикли, интенсивное использование вспомогательных глаголов делать и быть, краткость слов (из-за слабого применения аффиксации и окончаний) или немногочисленность безличных конструкций, объявляются выражением всевозможных позитивных характеристик менталитета англичан и американцев. Что же касается тех же особенностей аналитического строя в языках других народов, то на них эти характеристики не распространяются. Известно, например, что наибольшей аналитичностью среди всех языков мира обладают китайский, вьетнамский и креольские языки. Именно там многие типологические особенности английского, в которых отечественные и зарубежные этнолингвисты видят отражение рационализма, активного отношения к жизни, демократизма, уважения к личности, добровольного взаимодействия независимых индивидов, свободолюбия и т.д., выражены ещё ярче, чем в самом английском. Никто, однако, ни китайцам, ни вьетнамцам, ни носителям креольских языков (смеси западных языков с языками "примитивных" народов) этих качеств не приписывает. Рассмотрим некоторые аналитические языки, приведённые в учебном пособии А.Ю. Мусорина «Основы науки о языке» [22]: • Ва – австронезийский язык группы палаунг-ва, 70.000 носителей на северо-востоке Мьянмы (Бирмы). • Гаитянский – креольский язык на базе французского, 5 млн. носителей на территории Республики Гаити. • Зеленомысский – креольский язык на базе португальского, 200.000 носителей на Островах Зеленого Мыса. • Ибанский – австронезийский язык малайской группы, 430.000 носителей в Малайзии. • Лаосский – тайский язык. Государственный язык Лаоса, 23 млн. носителей. • Лаху – китайско-тибетский язык тибето-бирманской группы. 140.000 носителей в Китае. • Пушту – индоевропейский язык иранской группы. 25 млн. носителей в Афганистане. Подчеркнём ещё раз, что все эти языки типологически близки английскому и противостоят синтетическому русскому языку. География распространения аналитических языков слишком широка и охватывает слишком различные культуры, чтобы искать какие-то особенности национального характера в самом языковом строе. Как синтетические, так и аналитические языки используются и самыми развитыми и самыми "примитивными" народами; как в Европе, так и среди диких австронезийских племён. Двойные стандарты западных лингвистов проявляются не только по отношению к русским. До середины 20-го века особенно часто доставалось, например, ирландцам, отношение к которым в прошлые века было примерно таким же, как к австралийским аборигенам и американским индейцам. Обращались с ними соответствующим образом. Достаточно вспомнить голодомор, организованный англичанами в 1845-1849 гг., чтобы отобрать у ирландцев их земельные владения: в результате от голода погибло 30% населения, ещё 1,5 млн. человек бежало в США. Помимо массового физического уничтожения населения современной Ирландии, на Западе были разработаны и соответствующие этнолингвистические теории, призванные доказать неполноценность этого народа. В частности, Г. Вагнер мотивирует многочисленность безличных конструкций в ирландском языке невиданным в Европе скептицизмом, критичным отношением к жизни, пассивностью и неопределённостью картины мира [9]. Когда же речь заходила об относительной распространённости безличных конструкций во французском, западные авторы находили более привлекательные объяснения: Вильгельм Хаферс утверждает, например, что причиной широкого использования имперсонала во Франции является не иррациональность и фаталистичность, a чрезвычайная вежливость и скромность французов [6]. Рассмотрим ещё несколько примеров такого двойного подхода к лингвистическим фактам. Если в русском языке субъекта в аккузативе или дативе требуют 360 глаголов (Мне думается и т.д.), то в исландском – свыше тысячи [2], но русских обвиняют в иррациональности и пассивности, а исландцев – нет. Если расширение сферы употребления дативных конструкций в русском считают доказательством всё более пассивного отношения к жизни, то тот же процесс в исландском и фарерском ("дативная болезнь") объясняется принципом аналогии (дативные субъекты из-за своей многочисленности "притягивают" к себе всё новые глаголы, употреблявшиеся ранее с аккузативными или генитивными субъектами) [1]. Ещё один вопрос, который сторонники А. Вежбицкой традиционно обходят, – это исчезновение безличных конструкций в английском языке. Как уже упоминалось выше, основной причиной данного процесса считается аналитизация: после разрушения системы флексий субъекты формально слились с объектами, потому дополнения, стоявшие на первом месте, либо превратились в подлежащее (Methink «Мне кажется» > I think «Я думаю»), либо были переставлены в конец высказывания (Meseems > It seems to me «Мне кажется»). Как видно по примеру «Я думаю», иногда значение глаголов в таких случаях несколько менялось. Данная теория исчезновения безличных конструкций является в современной лингвистике не только доминирующей, но и практически безальтернативной. Вот что, например, пишет после обзора соответствующей литературы английский филолог Дэвид Денисон: "Среди многочисленных точек зрения в научных исследованиях имперсонала доминирует одна – точка зрения ван дер Граафа и Есперсена, согласно которой существительные [перед сказуемым], не являвшиеся подлежащим, превратились в него в среднеанглийский период" [3]. Что касается местоимений, то они были переосмыслены как подлежащее вслед за существительными по принципу аналогии. Тот же автор отмечает, что многие учёные напрямую связывают исчезновение безличных конструкций с расширением употребления пассива, который, очевидно, компенсировал недостаток имперсонала другими языковыми средствами. Связь между имперсоналом и пассивом заключается в а) возможности акцентирования дополнения или самого действия, б) снятии акцента с производителя действия (если он неизвестен, уже был упомянут или не играет никакой роли). Ещё один тип безличных конструкций, исчезающих в современном английском, отличается от предыдущего тем, что требует дополнения не на первом, а на последнем месте: It abhorreth me (Мне противно), It annoys me (Меня раздражает), It athinks me (Я раскаиваюсь), It disdains me (Меня оскорбляет), It earns me (Меня печалит), It faints me (У меня от этого обморок, слабость); It fears me (Меня пугает), It forthinks me (Мне жаль, я сожалею), It grames/gremes me (Мне грустно, неприятно), It grises me и It grues me (Меня трясёт от страха), It growls me (Меня ужасает) и т.д. Возникновение таких оборотов было обусловлено исчезновением конструкции предыдущего типа, где дополнение стояло в начале высказывания. Новый тип, однако, хотя и полностью соответствовал правилам аналитических языков, грубо нарушал универсальное правило логики, согласно которому тема (старая информация) должна стоять перед ремой (новой информацией) в начале предложения и совпадать с подлежащим [20]. Во всех приведённых примерах тема стоит на месте ремы, т.е. в конце предложения. Это звучит так же неестественно, как если бы на русском говорили Кажется мне вместо Мне кажется, поскольку создаётся ложное впечатление, будто говорящий хочет подчеркнуть местоимение мне. Более того, тема не совпадает с подлежащим. Неестественность тематического членения со временем привела к исчезновению и этого типа безличных конструкций. Таким образом, исчезновение имперсонала в английском языке никакого отношения к развитию рационализма или активного отношения к жизни не имеет. Речь идёт о следствии распада древнеанглийской падежной системы: исчезновение окончаний заставило либо переосмыслить дополнение как подлежащее, либо поставить дополнение в конец высказывания, где оно, однако, не прижилось из-за нарушения правила "тема (= подлежащее) > рема". Сам процесс аналитизации английского обусловлен склонностью германских языков к ударению на первом слоге (отсюда размытое произношение окончаний), унаследованной от англосаксонского языка схожестью форм номинатива и аккузатива, а также влиянием скандинавского и французского (смешением языков, массивными заимствованиями, которые не смогли интегрироваться в древнеанглийскую флексионную парадигму и со временем разрушили её). Утверждения, будто аналитизация как-то связана с развитием рационализма и ростом интереса к личности, никаких оснований под собой не имеют, поскольку её активная фаза приходится отнюдь не на времена расцвета науки и зарождения протестантизма (с его акцентом на индивидууме) или рационализма, а на самые тёмные века оккупации и мракобесия, когда завоеватели-норманны вновь пытались ввести языческие верования, вырезали целые города и регионы, уничтожали первые ростки культуры и науки, сжигая монастыри вместе со всеми их обитателями, когда любой уважающий себя англичанин высшего сословия говорил не на английском языке, а на французском. Особое внимание последователи Вежбицкой уделяют дательному падежу. В первых двух цитатах, приведённых в этой статье (Ю.В. Чернявской и С.Г. Тер-Минасовой), почти все примеры содержат в себе датив: Не бывать Игорю на Руси святой, Покурить бы [мне], Думается [мне], что..., [Мне] есть охота, Мне холодно, Мне не спится. Сама Вежбицкая в своей книге "Язык. Культура. Познание" утверждает, что "агентивность связана обычно с номинативными и номинативоподобными конструкциями, а 'бессилие' и 'пациентивность' – с дативными и дативоподобными" [12]. Все 11 структурных формул, которыми она иллюстрирует русский фатализм, содержат в себе датив: Быть [мне] первым, вольно одиноким!; Закусить бы [мне], – говорит Сашка; Елена, тебе бы в министрах быть!; Как бы [мне] не опоздать; Пора идти нам с тобой; Что мне было делать?; Нам ехать-то всего сорок километров и т.д. Если А. Вежбицкая права, что "пациентивность" мировоззрения связана с употреблением датива, а "агентивность" – с употреблением номинатива, то особую "агентивность" придётся признать и за носителями креольских языков, от рабов-негров Суринама до папуасов из Новой Гвинеи, поскольку датив в таких языках обычно отсутствует. Следует также отметить носителей африкаанса из ЮАР и Намибии: в их языке (кстати, самом аналитичном из всех германских) дательный падеж, как и в английском, сменился косвенным, причём безличные конструкции в процессе аналитизации почти полностью исчезли. Самым пассивным народом среди индоевропейских пришлось бы признать исландцев, т.к. именно в их языке датив распространён шире, чем даже в санскрите, латыни и русском, т.е. самых синтетичных индоевропейских языках [1]. Если мы, однако, обратимся к более старым (но отнюдь не устаревшим!) отечественным работам по данной тематике, то без труда найдём доказательства полной необоснованности утверждений о связи дативных конструкций с пассивностью, иррациональностью и т.п. В частности, выдающийся советский лингвист Г.А. Климов (кстати, один из немногих, чьи работы охотно цитируют на Западе) писал по поводу дативных конструкций в эргативных языках следующее: В связи с рассматриваемым вопросом едва ли возможно и согласиться со взглядом, согласно которому в аффективной ("дативной") конструкции эргативных языков прослеживаются отложения древних воззрений или "концепций", свойственных дологическому мышлению. (...) Вообще после того, как сам Л. Леви-Брюль в 1938-1939 гг. отказался от ранее выдвинутого им тезиса о функционировании на определённом этапе развития общества "дологического" мышления, апеллирующий к последнему взгляд на генезис аффективной конструкции предложения, изложенный к тому же без специальной аргументации, представляется анахронизмом [19]. Ту же аргументацию можно перенести и на безличные конструкции русского языка, поскольку дативные аффективные конструкции есть и в нём: Мне любо, Мне чудится, Мне слышится и т.д. Выше уже упоминалось, что общий предок многих европейских и азиатских языков, в т.ч. русского и английского, был, очевидно, эргативным. М.М. Гухман в работах "Конструкции с дательным-винительным лица в индоевропейских языках" (Изв. АН СССР, ОЛЯ, 1945, т. 4, вып. 3-4) и "Конструкции с дательным-винительным лица и проблема эргативного прошлого индоевропейских языков" (в сборнике "Эргативная конструкция предложения в языках различных типов", Л., 1967) предположила, что дативные конструкции индоевропейских языков являются прямыми потомками эргативных конструкций. Если это действительно так, то дативные конструкции русского языка свидетельствуют не об иррациональности его носителей, а скорее о консервативности русского языкового строя. Что касается самого английского, то в нём падежная система распалась во время аналитизации, дательный падеж превратился в косвенный, потому представляется довольно странным, что А. Вежбицкая сравнивает применение датива в русском с языком, где датива нет вообще. Датив выделяли в английском в 19 веке, когда грамматики любого языка мира строились по образцу латинских, т.е. в каждом языке пытались найти шесть падежей, те же времена, те же залоги и т.д. Поскольку в английском нет датива для выражения неволитивных действий и состояний, то номинатив (или общий падеж) не может использоваться для выражения волитивных действий и состояний. Соответственно, английский общий падеж, в котором стоит подлежащее, никоим образом не сигнализирует желательность действия для субъекта. Напротив, "номинатив" используется и для описания неволитивных, нежелательных, неконтролируемых действий, когда в русском употребили бы датив или аккузатив: I happened to... – Мне случилось..., I shuddered with cold – Меня трясло от холода, I dreamt... – Мне снилось..., She had a fever – Её лихорадило, She was writhing with pain – Eё корчило от боли и т.д. Мы не можем знать наверняка, что именно вкладывали в имперсонал индоевропейцы. Одни учёные видят в нём доказательство происхождения глаголов от существительных (глаголы типа светает были поначалу так похожи на существительные, что не требовали подлежащих), другие – результат рационализации языка путём элизий (удаления само собой разумеющихся субъектов ради краткости: «Дождь дождит» > «Дождит»), третьи – расплывчатость понятий субъекта и объекта и так далее. Сейчас всё больше учёных исходит из выдвинутой советским типологом Г.А. Климовым теории о наличии в индоевропейском характеристик активного строя, в котором "подлежащее" при глаголах неволитивного действия («хотеться», «видеться», «спать», «умирать», «грустить» и т.п.) оформляется подобно дополнению: Ему хочется, видится, спится и т.п. [7, 14]. Активные языки раньше причисляли к эргативным, но в 1970-е годы выделили в отдельную группу. В русском языке можно найти множество признаков активного строя: наличие категории состояния (часть речи, для которой характерно использование безличных конструкций), слабая развитость прилагательных, дативные "аффективные" конструкции; сравнительно редкое использование в качестве подлежащего существительных с неодушевлёнными денотатами; совпадение форм именительного и винительного падежа у существительных с неодушевлёнными денотатами: Я вижу солнце – Солнце светит; очень позднее развитие местоимений третьего лица и т.д. С точностью можно сказать только то, что искать в безличных конструкциях отражение мировоззрения россиян 21-го века столь же наивно, как, скажем, искать его в этимологии слов современного русского языка. Если мы используем слово наяривать, это ещё не значит, что мы верим в Ярило. Если мы говорим Его убило молнией, едва ли мы представляем себе сидящее на облаке божество с молнией в руке. Говоря Мне хочется пить, мы не жалуемся на демона жажды. Потому если в имперсонале действительно отразились какие-то верования наших далёких предков, это ещё не значит, что современные русские верят в тех же богов, духов, в те же мистические силы судьбы и природы, в которые верили десятки или сотни поколений назад. Просто русский язык подвержен аналитизации меньше, чем английский, поскольку меньше смешивался с языками других народов, и, следовательно, в нём сохранилось больше индоевропейских элементов. Действительно, за последние несколько веков в нём возникли некоторые новые безличные конструкции, пока в английском (как и других аналитических языках) развивался пассив. Это говорит довольно много об особенностях языковой типологии, но решительно ничего – о типах мышления и мировоззрения. Действительно, русский остался по своей структуре ближе к языкам эргативного и активного типа (отдельные учёные даже считают русский, польский, исландский и некоторые другие ярко синтетические языки частично эргативными или активными), но его носители давно переосмыслили мистическое содержание имперсонала, если таковое вообще существовало. Об этом, кстати, писал даже А.Ф. Лосев, который отчасти разделял взгляды Уленбека и прочих западных авторов, видевших в эргативных конструкциях признак дологического мышления (отрывок из книги "Знак. Символ. Миф" [21]): Конечно, и здесь надо учитывать ту бездну, которая отличает наше мышление от эргативного. Употребляя свои безличные предложения, мы не думаем ни о каких демонах, которые были бы их подлежащими. (...) Кроме того, даже и без перехода на ступень номинативного строя многие деноминативные языки уже давным-давно переосмыслили свои древние элементы, связанные с первобытной идеологией и великолепно служат современному делу общечеловеческой культуры. Так, безличное предложение уходит своими корнями в мифологию, но кто же сейчас при употреблении безличного предложения думает о мифологии? Как нам кажется, о каких-то культурологических различиях между англичанами и русскими можно было бы говорить, если бы английские дативные конструкции превратились в номинативные без изменения языкового строя, но не при переходе к новому языковому типу, в котором безличные конструкции практически невозможны. Рассмотрим более подробно приведённый выше пример С.Г. Тер-Минасовой, которым она демонстрирует растворённость русского человека в стихии, неизвестных и необозначенных силах: Холодает – It's getting cold. В данном случае разница между русским предложением и его английским эквивалентом заключается в том, что в русском форма третьего лица единственного числа передаётся окончанием глагола, а в английском – формальным подлежащим и глаголом-связкой. Остаётся непонятным, почему русское предложение должно выражать действие на индивида неизвестных сил, а английское – ответственность индивида за производимые им действия. Как вообще индивид может нести ответственность за природные феномены типа похолодания, грозы, дождя или рассвета (ср. Холодало, Сверкнуло, Дождило, Светало)? Как русское окончание 3 л. ед. ч., так и английское формальное подлежащее являлись в прошлом, особенно в начале 20-го века, темой околонаучных спекуляций о том, какие мистические силы могут за ними скрываться. В формальных подлежащих видели богов, демонов, духов, чьи имена нельзя произносить вслух, некие силы судьбы и одушевлённой природы. На сегодня, однако, можно считать установленным, что за ними не скрывается решительно ничего [3]. Формант -ет в светает, как и его древнеанглийский эквивалент, просто является наиболее нейтральным из всех возможных, использование других форм противоречило бы элементарным законам логики (светаю, светаем, светаешь и т.д.). Появление it связано с возникновением жесткого порядка слов, требующего какого-то подлежащего, пусть даже ничего не выражающего: It is six o'clock "[Сейчас] шесть часов", It was very dark "Было очень темно", It will be late tomorrow "Завтра будет поздно". Ничего мистического в нём нет, речь идёт о типичном последствии аналитизации. Такие же "подлежащие-пустышки" встречаются и во многих других языках. Приведённый выше пример Ю.В. Чернявской стучат, которым она иллюстрирует русскую иррациональность (см. выше её цитату), вообще не относится к имперсоналу. В данном случае мы имеем дело с типичным бесподлежащным предложением, где форма глагола достаточно выразительно показывает, что в данном случае опущено подлежащее они (Они стучат). Опускание подлежащего при более-менее развитой морфологической системе настолько широко распространено в языках мира, что в случае, если мы будем расценивать его как проявление иррациональности, мы будем вынуждены записать в иррациональные большинство народов и языков земного шара (итальянский, финский, исландский, фарерский, испанский и т.д.). Зато к особо рациональным народам пришлось бы отнести, помимо англичан и американцев, носителей креольских языков, а также целый ряд африканских племён. Можно предположить, что в данном случае Чернявская опиралась на пример Вежбицкой стучит, где глагол стоит в типичной для безличных конструкций форме 3-го лица единственного числа (приведен в книге "Язык. Культура. Познание" [12]). К сожалению, смешивание бесподлежащных предложений с безличными встречается довольно часто. Потребность ставить в английском какое-то существительное или местоимение на место подлежащего далеко не всегда приводит к тому, что там оказывается истинный производитель действия. Напротив, в английском намного чаще, чем в русском, на месте субъекта появляются объекты или инструменты действия: The hat blew into the river «Шляпу сдуло в реку», дословно - «Шляпа сдула(сь) в реку». Вот что пишет по этому поводу М.А. Аполлова: Именно на почве стремления построить во что бы то ни стало предложение с глаголом в личной форме в английском языке, очевидно, стало возможным сочетание не совместимых в семантическом отношении глаголов действия с существительными, не обозначающими деятеля. Так, русским сочетаниям: В статье говорится..., В коммюнике сообщается... соответствуют в английском: The article says..., The communique says... . Тем самым неодушевленные предметы как бы персонифицируются [10]. Приведём несколько примеров псевдоагентивных подлежащих (перевод "Властелина колец" взят со страницы http://www.formula4you.narod.ru/lotr/): Джон Рональд Руэл Толкиен, "Властелин колец"
________________________________________________________________________ Из этого можно сделать вывод, что утверждения Вежбицкой об особой "агентивности" английского синтаксиса преувеличены, поскольку именно макророль агенса у английских подлежащих встречается реже, чем у русских (агенс = производитель действия). Не трудно, однако, представить себе, что случилось бы, если бы предложения типа Статья говорит и Коммюнике сообщает встречались чаще не в английском, а в русском языке. Вероятно, многие этнолингвисты увидели бы в этом новый аргумент иррациональности и пассивности русских, у которых предметы производят какие-то действия как бы по собственной воле, без вмешательства человека. Последователи А. Вежбицкой не обращают внимания не только на языковую типологию, но и на историю языка. Общеизвестно влияние на русский финно-угорских языков. Поскольку славяне при заселении территории современной России не уничтожали местные народы, а вбирали их в себя (в отличие от англичан и американцев), постепенно в русский язык переходили и некоторые безличные конструкции финно-угорской языковой семьи: У него уехано вместо Он уехал, У волков тут идено вместо Тут шли волки; Было идено, Было проехано, У меня есть вместо Я имею (в данном случае речь идёт, скорее всего, об усилении конструкции, существовавшей уже в индоевропейском). Что ещё более важно, русский с самого начала находился в окружении самых синтетических языков мира, в т.ч. некоторых эргативных и активных, что, очевидно, оказало на его структуру "консервирующее" действие. Предки англичан заселяли Британские острова совсем иным образом. Они столь тщательно вырезали местное население, а затем так старательно изолировали его от своего общества, что кельтские заимствования в английском даже после полутора тысяч лет совместной истории отсутствуют практически полностью. Если бы англы, саксы и юты оказались более миролюбивы, то, возможно, некоторые новые безличные конструкции появились бы и в английском. Как утверждает Г. Вагнер, в ирландском сфера безличности развита столь широко, что, возможно, вообще не имеет себе равных в других языках мира [9]. Из-за того, что английский потерял свои безличные конструкции и не смог перенять чужих, в нём чрезвычайно сильно развился пассив. О прямой связи между обширной категорией пассива и малочисленности имперсональных конструкций говорила ещё в 1945 году М.М. Гухман: С другой стороны, существует какая-то несомненная связь между сохранением этих конструкций [типа Мне жаль, Мне думается, Меня тошнит] и степенью распространённости страдательного залога, и это – связь обратно пропорциональная; в языках с развитым употреблением страдательного залога роль конструкций с дательно-винительным лица сведена до минимума и, наоборот, при отсутствии развитого употребления страдательного залога, наблюдается продуктивность данной конструкции [15]. Если использовать терминологию этнолингвистов, можно утверждать, что английский синтаксис столь же "пациентивен", сколь и русский, только "пациентивность" проявляется не в безличных конструкциях, а в пассиве. Дело в том что семантическая роль дополнения в русских конструкциях типа Его убило и подлежащего в английских конструкциях типа He was killed (Он был убит) одинаковая – пациенс (пациенс – понятие объекта действия, противопоставляемое понятию агенса как источника действия). Стандартным аргументом в пользу русской фаталистичности является высокая частотность слова судьба в русском по сравнению с английским. При этом игнорируется то обстоятельство, что в английском употребляются два слова в этом значении (fate, destiny), из-за чего оба встречаются в текстах не так часто, как могло бы встречаться одно слово с той же семантикой. Если же проверить переводы с английского на русский, можно установить, что слово судьба в них употребляется примерно так же часто, как и в русских текстах того же периода. Мы, например, составили два электронных корпуса русской и переводной классической литературы (преимущественно 19-го века) объёмом по 16.140.000 словоформ каждый. В первый корпус вошли русские классики (Пушкин, Достоевский, Чехов и многие другие), во второй – знаменитые английские и американские писатели (Вашингтон Ирвинг, Гарриет Бичер-Стоу, Генри Дэвид Торо, Генрик Ибсен, Герман Мелвилл, Джордж Элиот, Льюис Кэрролл, Мэри Шелли, Натаниель Готорн, Оскар Уайлд, Роберт Луис Стивенсон, Уильям Мейкпис Теккерей и т.д.). С помощью программы SearchInform Desktop мы подсчитали, что слово судьба встречается во всех формах в русском корпусе 1199 раз, в переводах – 1213, т.е. примерно поровну. То же касается и прочей "фаталистической" лексики: слова удел, жребий, участь, предопределение, провидение, предначертание, предрешённость встретились в общей сложности в русской классике 1728 раз, в переводах – 1821 (во всех формах). Слова фатальный, фаталистичный, роковой, предрешённый, судьбоносный, предначертанный, предопределённый встретились в русской классике 785 раз, в переводах – 1026. Выражения на роду написано, выпало на долю, злой рок, по воле рока, промысел божий, божий промысел, по божьей воле, по воле божьей, жестокий рок, неумолимый рок, такова доля, не судилось плюс причастие суждено употреблены в русских текстах 345 раз, в английских – 907. Проявившаяся тенденция к более интенсивному употреблению соответствующей лексики в английских текстах кажется нам вполне закономерной, если учитывать влиятельность в Англии и США протестантизма с его доктриной предопределённости судьбы. Если же сравнить лексику, имеющую отношение к везению (якобы признак иррационализма), то англичане лидируют ещё более отчётливо: в русской классике слова везение, невезение, удача, неудача, фортуна, фарт встретились в общей сложности 719 раз, в переводах – 1516 раз. Что касается знаменитого русского слова авось, то оно действительно не имеет аналога в английском и потому встречается в переводах сравнительно редко (классика: 363, переводы: 78), но авось выражает всё-таки надежду на будущее, пусть и несколько иррациональную. В английском же, напротив, чаще проявляется безнадёжность, предрешённость, из-за чего чаще встречается слово никогда (классика: 9336, переводы: 12.379; из них в сочетании с не, т.е. типа Ему никогда не увидеть её: классика: 5227, переводы: 7352). Слова обречён, обречённый и обречённость во всех вариантах встречаются в русской классике всего 153 раза, в переводах с английского – 452; у слов безнадёжно, безнадёжный и безнадёжность это соотношение составляет 409:609. Как нам кажется, лучше уж авось, чем обречён, безнадёжен и никогда. Из всего вышесказанного можно сделать следующий вывод. Теория Анны Вежбицкой об отражении иррациональности и созерцательности в русской грамматике кажется убедительной только на первый взгляд, поскольку ни сама Вежбицкая, ни её последователи не упоминают целый ряд факторов, противоречащих их выводам. Самым важным из них является, несомненно, языковая типология: если в аналитических языках безличные конструкции либо отсутствуют полностью, либо остаются немногочисленными, то в синтетических языках они не только хорошо сохраняются, но и могут развиваться дальше. Это относится в равной мере как к диким племенам Африки, так и к самым развитым европейским народам, потому ни о какой связи языкового строя с уровнем мышления или типом мировоззрения говорить не приходится. Относительная многочисленность безличных конструкций в русском языке обусловлена его консервативностью, способствовавшей сохранению некоторых элементов индоевропейского праязыка, а также интенсивными контактами с флективными языками (русский окружён самыми флективными языками в мире – финно-угорскими). В самóм индоевропейском имперсонал, очевидно, возник из-за его первоначально деноминативного (= эргативного или активного) строя. Литература 1. Barðdal Jóhanna. Case in Icelandic – A Synchronic, Diachronic and Comparative Approach. – Lund: Lund University, 2001. 2. Barðdal Jóhanna. "The Impersonal Construction in Icelandic/Scandinavian/Germanic and its Development". Интернет-страница University of Bergen (Норвегия), 2006, http://www.hf.uib.no/i/lili/SLF/ans/barddal/Imperson.... 3. Denison David. English historical syntax. – London: Longman, 1993. 4. "Fieldwork: April 8th – 9th 2005. Published in The Sun, June 20th & 21st 2005". Populus Limited, 2005, http://www.populuslimited.com/poll_summaries/2005_06.... 5. Green Mark. On the syntax and semantics of impersonal sentences in Russian: A study of the sentence type Vetrom uneslo lodku. – Ann Arbor: Cornell University, 1980. 6. Havers Wilhelm. Handbuch der erklärenden Syntax. – Heidelberg: Carl Winters Universitätsbuchhandlung, 1931. 7. Lehmann Winfred. Pre-Indo-European. – Washington: Institute for the Study of Man, 2002. 8. "No significant changes in the large majorities who believe in God, heaven, the resurrection, survival of soul, miracles and Virgin birth". Интернет-страница Harris Interactive, The Harris Poll № 52, www.harrisinteractive.com/harris_poll/index.asp?PID=.... 9. Wagner Heinrich. Das Verbum in den Sprachen der britischen Inseln. – Tübingen: Max Niemeyer Verlag, 1959. 10. Аполлова М.А. Specific English (грамматические трудности перевода). – М.: Международные отношения, 1977. 11. Аракин В.Д. Сравнительная типология английского и русского языков: учебное пособие. – 3-е изд. – М.: ФИЗМАТЛИТ, 2005. 12. Вежбицкая Анна. Язык. Культура. Познание. – М.: Русские словари, 1996. 13. Виноградов В.В. Избранные труды. Исследования по русской грамматике. – М.: Наука, 1975. 14. Гамкрелидзе Т.В., Иванов В.В. Индоевропейский язык и индоевропейцы. – Тбилиси: Издательство Тбилисского Университета, 1984. 15. Гухман M.M. "Конструкции с дательно-винительным падежом лица в индоевропейских языках". Известия Академии наук Союза ССР. Отделение литературы и языка IV, 3-4 (1945), 148-157. 16. Захарова М.В. "Безличные предложения в культурологическом аспекте" // Сопоставительная филология и полилингвизм. – Казань: КГУ, 2003: 171-176. 17. Зеленецкий А.Л., Монахов П.Ф. Сравнительная типология немецкого и русского языков. – М.: Просвещение, 1983. 18. Кацнельсон С.Д. К генезису номинативного предложения. – М.: Издательство Академии Наук СССР, 1936. 19. Климов Г.А. Очерк общей теории эргативности. – М.: Наука, 1973. 20. Кондрашова Н.Ю. "Генеративная грамматика и проблема свободного порядка слов". Современная американская лингвистика: Фундаментальные направления / Под ред. А.А. Кибрикa, И.М. Кобозевой, И.А. Секериной. – 2-e изд. – М.: УРСС, 2002: 110-142. 21. Лосев А.Ф. Знак. Символ. Миф. – М.: Издательство Московского университета, 1982. 22. Мусорина А.Ю. Основы науки о языке. – 2-e изд. – Новосибирск: Новосибирское книжное издательство, 2004. 23. "Навстречу Хэллоуину: во что верят россияне". ВЦИОМ, 31.10.2005, Пресс-выпуск № 326, http://wciom.ru/arkhiv/tematicheskii-arkhiv/item/sin.... 24. Некрасова Е.B. Популярная грамматика английского языка. – М.: Славянский дом книги, 1999. 25. Тер-Минасова С.Г. Язык и межкультурная коммуникация. – М.: Слово, 2000. 26. Швачко Т.Т. et al. Введение в сравнительную типологию английского, русского и украинского языков. – Киев: Высшая школа, 1977. 27. Чернявская Ю.В. Народная культура и национальные традиции. – Минск: Беларусь, 2000. 28. Энциклопедический словарь юного филолога / Под ред. М.В. Панова. – М.: Педагогика, 1984. ____________________________ © Зарецкий Евгений Владимирович |
       
|
