Европейский рационализм и эстетические учения, скрестившие с ним шпаги на поле эстетических боев, задали определенные рамки отношения к книжным / некнижным явлениям речи. Из этих жестких рамок ускользнул эпический способ культурной самоидентификации, не через опосредованные мыслью системы, а инстинктивно, через живой язык формирующий отношения прошлого с будущим. Созерцательное восприятие культурного наследия было ведущим и в поздних ветвях русского сентиментализма, вовлекавших в литературный оборот слог, сочно характеризующий носителей диалектной речи (украинцев, казаков, жителей русской глубинки).
Под знаком интереса к сокровищам простонародной речи взошла на русско-украинский литературный горизонт счастливая звезда писательницы, о которой читаем у Н.С. Лескова: «Девица Вилинская стала г-жою Маркович, из чего потом сделан ее псевдоним Марко Вовчок» [1]. Личность и литературную судьбу Марии Александровны Вилинской-Маркович-Лобач то превозносили, то ниспровергали. Основанием для хвалы и хулы было, по сути, одно и то же: отсутствие авторского стиля.

Наша попытка внимательнее изучить эту черту «этнографического реализма», генетически восходящую к сентиментализму, а не к романтизму проистекает из двух посылок. Во-первых, присущий ранним произведениям Марко Вовчок метод имел не эстетическую, а этическую направленность; во-вторых, русские сентименталисты стремились воплотить христианскую «философию сердца» (близкую к учению Г.С. Сковороды), не сковывая ее никакими формами. Думается, с учетом этих двух постулатов удастся найти баланс, который бы уравновесил крайности и не расшатывал традиционные опоры православного духа.
Чтобы в философском рассуждении не уничтожить иерархию ментального (от лат. mens – `дух`) и витального (от лат. vita `жизнь`) уровней языка/речи, нам понадобится достаточно строго выдержать разграничение между идеальной сутью / мифологической оболочкой культурных явлений и учесть, что эпос есть нарративное проявление духовной субстанции языка. Под мифом мы подразумеваем тип глобального выражения языковой способности народа, формируемый при устном (бесписьменном) развитии этнического языка.
Если эпическое обобщение остается ведущим и в письменном предании, формируется феномен Вечной Книги – предание концентрирует качества духовной родины данного народа (при христианстве – носителей многих языков). В какой мере такая концентрация может называться литературной? – К ответу на этот вопрос приближает то обстоятельство, что миф русской культуры XIX века литературоцентричен: литературный язык стал частью процесса, которым ранее обеспечивался религиоцентризм православной книжности. Эта книжность целое тысячелетие, аналогично бесписьменному мифу и фольклору, в составе письменного предания несла полную, целостную матрицу архаического родового мифа.

Причину сохранности матрицы глубоко раскрыл А.А. Потебня в книге «Мысль и язык» (ее фрагменты «Журнал Министерства народного просвещения» печатал с 1864-го, целиком труд выпущен в 1995 г.). При многовековом главенстве законов устного поэтического предания национальный язык развивается органично; но если берут верх законы письменной речи, язык амальгамируется (сознание его носителей попадает под диктат идей). Органическое развитие русского языка обеспечило расцвет отечественной культуры – золотой век. У народов Западной Европы, указал Потебня, в Новое время расцвета не происходило: их языки стали амальгамированными (матрица архаического мифа разрушилась из-за вторичной переработки продуктов языковой деятельности).
Пропаганда и систематизация идей вторичны. Они препятствуют древлению – органической жизни языка, при которой миф из века в век остается колыбелью этносов. Выработка идей и концепций может охватить всю языковую практику, и тогда, примерно через 100 лет после того, как письменная речь стала навязывать свои законы речи устной (П>У), правнуки оказываются гораздо беднее своих прадедов. Жизнь носителей органично развитого языкового самосознания истекает, и физически соприсутствующие поколения формируются иным типом образованности (его называют «западным», потому что он вызывает закат культур). Эклектическая переработка индивидуализированных дискурсов подменяет первичную передачу культурно-языковой способности.

Органично развитый язык стихийно отбрасывает все вторичное, не приспособленное к передаче устойчивой матрицы рода в целом. Языковые законы древнего мифа продолжают действовать, если книжная речь (литература) напитана эпическим привольем и не отлучает потомков от устной народной поэзии предков. Реформы, создавшие классически совершенный русский литературный язык XIX столетия, усилили действие формулы У>П. Эпический и этнографический реализм носил принципиально иной характер, нежели западноевропейские эстетики. Возврат к духовному потенциалу православной книжности Средневековья благотворно подействовал на становление словесности всех народов, имевших общую вероисповедную традицию. Не случайно «Мать русских городов» Киев и ряд других университетских и провинциальных городов Украины в XIX веке были на передовой линии фольклорно-этнографических разысканий.

Л.Я. Гинзбург (глава «Школа гармонической точности» ее книги «О лирике», объединившей работы 1964–1974 гг.) высказала мнение о том, что гармония письменных / устных начал была главным ориентиром для писателей, у которых учился Н.М. Карамзин (Ю.А. Нелединский-Мелецкий, И.И. Дмитриев и др.).
При карамзинско-пушкинской реформе книжной речи принцип «Пиши, как говоришь, и говори, как пишешь» работал столь гибко и естественно, что «пушкинское начало» всенародно было признано пульсом жизни русского языка. Ученые-позитивисты мало преуспели в объяснении этого обстоятельства, поскольку ориентировались на внешние признаки и не учитывали апофатических компонентов культурного бытия.
Преемственность русского сентиментализма с христианским онтологическим реализмом не была оценена по достоинству, на сентиментализм смотрели либо как на что-то малозначимое, либо как на подвид романтизма: «Сентиментализм (сентиментальный романтизм) принес внимание к внутреннему миру человека, проникновенный лиризм и “смятенность” чувств» [2]. Желание «вырезать» по лекалу системы то, что наиболее «подходит под романтизм», само по себе было чревато эклектикой.

При анализе творчества писательницы, 175-летие со дня рождения которой празднуется в нынешнем году, тоже следует выяснить, в какой мере корни ее писательского успеха питаются соками русского сентиментализма.
Уроженка Орловского края М.А. Вилинская (1834–1907) в 17 лет вышла за Афанасия Васильевича Марковича и была увезена им на Черниговщину, где с жаром разделила любимейшее дело жизни своего мужа – собирание украинского фольклора. Ее успехи в овладении украинской мовой не прошли незамеченными. Молодая «панi родилась у Московщинi», но «так врозумила<…> красоту нашего слова i наче пiснею заговорила!» – восхищался П. Кулиш тем, как быстро она научилась изъясняться на малороссийском наречии. Это строки письма к его жене А. Стороженко, которая под псевдонимом Ганна Барвинок тоже публиковала рассказы, написанные под влиянием «Вечеров на Хуторе близ Диканьки». Желание автора «Записок о Южной Руси» поставить в пример стиль новой писательницы показывает, что ее оповiданнья он находил более удачными.
В отзывчивой душе Марии Вилинской-Маркович сказалось тонкое чутье к прозрачно-чистой речи, к оттенкам человеческих эмоций, которыми пропитан живой народный язык. У скольких людей такое чутье, даже будучи довольно сильным, не переходит в позыв к литературному делу, оставаясь просто талантом рассказчика... У скольких чутье притупляется, когда ослабла острота «инородческой» новизны!
Обычному человеческому уху, как только оно свыклось с повседневным фоном речи, особенности произношения слов перестают быть слышны. Чуткость не притупляется лишь у писателя, – и то не всякого, а того, кто носит в себе и пестует слуховой дар, как музыкант носит и пестует дар мелодики. Осмелимся высказать свое предположение о том, почему позыв живой речи стал не эхом в пустых стенах, а дал домашнее тепло, загудел-запылал, как разгоревшийся очаг.

Безотзывное эхо – тема элегий об одиночестве: «Тебе ж нет отзыва. Таков и ты, поэт», – сказал Пушкин о романтическом поэте. А у влюбленного в простонародный слог чувство одиночества слабеет. Строй народной речи нес к «молодой пани» не волны романтической тоски, а живую воду сострадания. Эту чистую колодезную влагу хотелось зачерпнуть и нести в ладонях так, чтоб не утекала сквозь пальцы: поила человеческую душу, а не горючий песок. Любовная привязанность росла и крепла, когда Мария Александровна пыталась импровизировать в том же духе. Пером водили разные чувства, но не холодный элегизм или буйное бунтарство, воспетое в стихах Н.А. Некрасова: «У каждого крестьянина / Душа, как туча черная. / Громам греметь оттудова, / Кровавым лить дождям». В рассказах молодой писательницы теплился внутренний свет симпатичного ей разговора, душевный склад которого дороже всего тем, что прозрачен и безоблачен, как синее небо.
«Ничего подобного еще не было в литературе нашей». Письмо Пантелеймона Кулиша, из которого мы взяли это утверждение, переполняла радость: «…Какой язык! Какие формы! Чудо, чудо!<…> это золотое дно для будущих малороссийских писателей. Вот этнография – вот она! Так должно рассказывать о народе! Так надо сочувствовать народу!<…> Но главное – как почувствовано достоинство характера народного! Одни только песни лучше этих речей!» [3].

Опытный литератор заметил отсутствие установки на вымысел: «Важно здесь то, что нет вымысла, все было, все случилось и рассказано именно так, как было и случилось». Но, вопреки своему проницательному наблюдению, сам не мог окончательно отринуть понимание литературного творчества как авторского. Поэтому добавил, что «жена Марковича – это гениальная актриса, которая принимает на себя образ молодыцъ и бабусь наших и лицедействует за них так, что не вежде угадаешь, что взято с натуры, а что присочинено в порыве авторского вдохновения». Однако, как мы уже сказали, не актерство (романтическая поза или игра), а стремление всецело раствориться в сочувствии и научиться говорить о милосердии не ради себя самой возобладало в рассказах Марко Вовчка, написанных на украинском языке. В пролившейся как бы с чьих-то хорошо знакомых, но не твоих собственных уст речи была особая степень искренности: концентрация ничем не разбавленного сострадания к ближним оказалась более высокой, чем в жанрово-стилевых разновидностях собственно-авторского слова.
Русский читатель познакомился с этими вещами, очень близкими к устному народному сказу, благодаря Тургеневу («Украинские народные рассказы» вышли в мае 1859 г.). Личные впечатления Ивана Сергеевича от встречи с автором переведенных им произведений показали, что и в жизни Мария Маркович чужда искусственности. «…Г-жа Маркевич (писавшая малороссийские рассказы под именем Марко Вовчка), премилая женщина, которая так выглядит (как говорят петербуржцы), как будто не ведает, какою рукою берется перо» [Подчеркнуто автором. – Е.Т.; 1, с. 96]. Такой манерой окрашены и письма Марии Александровны. Отсылая в 1878 г. переводные и оригинальные произведения Н.А. Александрову, она потребовала не печатать придуманное издателями «Русской газеты» оповещение, что «литератор путешествует с специальной целью»: «Зачем непременно “литераторы”? Чем не рекламнее объявление, тем, по-моему, это лучше» [4].

С годами в ее характере не слабела способность всецело жить заботой о ближних. Эта женщина была стойким героическим борцом за судьбы тех, кому приходилась матерью, женой, другом, случайно встреченным благодетелем. Марию Вилинскую-Маркович-Лобач не страшило бремя хлопот о больных, страждущих, гонимых за свои убеждения людях. Ее заботливость, самоотверженность подтверждают эпизоды, отраженные в письмах И.С. Тургенева, в горячих излияниях души Д.И. Писарева, в проникнутых огромным почтением к ней посланиях П.-Ж. Этцеля (Сталя). Непомерную щедрость госпожи Маркович, ее всегдашнюю нерасчетливость в деньгах, отдаваемых всякому, кто просит, не могли отрицать даже ее соперники и недоброжелатели. Не так важно, из книг ли, от встреченных ли в жизни людей были впитаны эти личностные качества. Обобщенные самобытно-русским манером, они сблизили ее «этнографический реализм» с реализмом эпическим. То, что в основе обоих методов лежит апофатический компонент (самое ценное, сокровенное люди понимают без слов и воспроизводят, не называя), следует по достоинству оценить и разъяснить в литературоведении.

Итак, первая книга украинских рассказов молодой писательницы увидела свет в ноябре 1857 г. Зимой 1959 г. Мария Маркович в Петербурге впервые повидала Т.Г. Шевченко. В стихотворении «Марко Вовчку» (17 февраля 1859) Тарас Григорьевич ласково воскликнул: «Моя ти доне!». Мы обращаемся к этому многократно упоминавшемуся произведению, чтоб обговорить не совсем верно оцененную деталь. Шкевченко сказал: «Iз домовини воззову» (из гроба) «думу вольную на волю». Заметим: воскресить думу, по кобзарю, может лишь «кроткий пророк» («Твоею думу назову»). Он энергично и безоговорчно подчеркнул, что не «побите / Убоге сердце неукрите, / Голоднее», а «виблаганне сердце» обличителя «людей неситих» (в том числе и его самого, бунтаря) – наиболее верный залог того, «Щоб наша правда не пропала, / Щоб наше слово не вмирало». Как высоконравственна черта широкой души – мудрое преклонение бунта перед смирением!
В ту зиму интерес к произведениям Марко достиг апогея. «…Марко Вовчок коло мене. Вiн сизим голубом гуде i соловейком спiвае. Вiн<…> менi на свiти задержуе», – признавался Кулиш в письме к А.Г. Милорадович [1, с. 96]. Полгода спустя Тургенев напишет Марии Александровне: Костомаров (тогда активный член Кирилло-Мефодиевского братства, в будущем создатель большого труда по истории России) «жил Вами и для Вас», а теперь испытывает «душевный голод», который нельзя обмануть, «наполняя себя какой-нибудь посторонней пищей» [Там же]. 15 февраля Иван Сергеевич (письмо В.И. Павлову) подчеркнул, что повести «Институтка» присуща сила и свежесть, какой, «кажется, не было – и все это растет само из земли, как деревцо»[1, с. 95]. Автор «Записок охотника» сделал перевод и этой повести. В годы «либеральной весны» властители умов русской публики приветствовали «этнографический реализм» как предвестье благих перемен.
Новый повествователь из гущи народной дорисовал «сестринскую» (сказительницами часто выступали женщины) ипостась к образу Рудого Панька и иных повествователей из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Эта ипостась выдержала сравнение и с лапидарными образцами литературного языка, и с живыми образцами чистой народной речи.

Возьмем характерный для стиля народных рассказов писательницы фрагмент – из рассказа «Сестра». В нем заметен эпический расклад речевых проекций. Нарратив стереоскопически совмещает разные одновременные и не одновременные (с дистанции лет) срезы восприятия событий. Речь ведется с позиции первого (Я, МЫ), третьего (ОН, ОНИ), второго лица (ТЫ, ВЫ), что проработано особенно широко. Это и понимающий слушатель, зритель, и читатель – все добрые люди. Речь от первого лица мы подчеркнем одной чертой, от третьего – выделим курсивом, наиболее емкие «нейтральные» фрагменты, объединяющие слово, поданное от второго лица и от всего мира (подразумевая мир станичников, соотечественников, мир добрых людей), дадим без особых графических выделений. Пояснения в фигурных скобках послужат перечислению видов речевой проекции.
«Только и в мыслях, что Павло; только и думки в голове, как бы поскорей с ним увидеться.<…> Опоздает на гулянье – я все глаза выплачу {субъективная речь с позиции Я}.
А тут после Семенова дня, на другой же день – мне и не гадалось, и не снилось {cубъективная речь с позиции Я} – он посватался за меня. Отец благословил. Даром, что захожий {субъективная речь с позиции МЫ и ОН говорят героиня и отец героини}, а такой славный хозяин Павло, что и на стороне всякий его знал. {объективная речь с позиции ОНИ – от всех мирян} Привез меня муж на свой двор, – и Боже мой, как же мы с ним хорошо, дружно жили!<…> Бывало, к нам в хату заглянуть весело {объективная речь с позиции односельчан, навещавших дом героини}. Сидим, словно в веночке; сидим, работаем, или так себе разговариваем всегда вместе {объединение всех речевых позиций: Я – героиня, ОН – Павло, «веночек» над их головами видят захожие гости}.
Вдруг – о горе мое несказанное {cубъективная речь с позиции Я} – разнемогся мой Павло! Чего я не делала: и к знахарям, и к лекарям кидалась, – никто пособить не мог. Смерти, говорят, не отперти{объединение всех речевых позиций в обобщенно-личностном значении пословицы, подчеркнутое словом «говорят»}. Умер Павло» [3, т. 1, с. 24].

Неизбежные сопоставления с Гоголем обязывали «поддерживать планку», но Марко Вовчок никогда не гналась за сугубо-литературными приемами мастерства. С 1860-х гг. и далее, в своих «Сказках», в переводах (особенно произведений для детского чтения) она тяготела к манере, свойственной приверженцам устного рассказа. Этой манере свойственны прямые обращения к читателю-слушателю: «Кто бывал на Украйне? Кто знает Украйну? Кто бывал и знает, тот пусть вспомнит, а кто не бывал и не знает, тот пусть себе представит, что там везде в деревнях белые хаты при вишневом садике и весною… весною там очень хорошо, когда все садики зацветут и все соловьи запоют» [3, т. 2, с. 59]. Этот запев к сказке «Кармелюк» являет собой такой же «балет слов», как в средневековых балладах (жанровое понятие «баллада» по происхождению родственно слову «ballitmo» – `старинный хороводный танец`). Многочисленные повторы, волновой наплыв-откат фигур речи (вязь приемов синтаксического параллелизма) и вправду делают течение слов в рассказе хороводным.
Все, что выходило из-под пера более узким, нежели поток разговорной речи на органично развитом языке, казалось этой писательнице «голым». Именно такое слово употребила она, обсуждая в сентябре 1905 г. с Богданом Афанасьевичем Марковичем возможность публикации рассказа «Встреча» в какой-нибудь из столичных газет. Мария Александровна разрешила сыну: «Можешь сократить рассказ, как найдешь нужным, – но тут же добавила, – хотя как бы не было голо. Я посмотрю и сама, и попробую сократить. Голо, модно, но… голо» [4, с. 289].

Во второй половине 1860-х гг. на смену «этнографическому реализму» пришли иные веяния. Правительством была пресечена возможность публиковать в России украиноязычные повести и рассказы. На стрежень литературных споров вышел критический реализм. Будучи искренним другом журнальных бунтарей, настойчиво «обращавших ее в свою веру» (ее собственные слова о Н.А. Добролюбове), Мария Маркович по неосознанному внутреннему убеждению не перечеркнула прежнее свое писательское кредо.
Была ли это верность самой себе? – Скорее, чуткость доброго сердца к эпической энергетике фольклорного предания.
Не науки, сколь бы ни старались философы и ученые, а эпическая поэзия оберегает от разрушения опору саморазвития этносов – живой язык. Матрица эпоса и есть та скрижаль, на которой напечатлен код жизни рода человеческого. И в наследии славянских литератур устойчивая передача словесно-жизненного наследия из века в век поддержана формулой развития (У>П). Интуитивное объединение «этнографического реализма» с сентиментализмом в произведениях Марко Вовчка по-своему обнаружило, что кристаллизация нравственных начал очищает книжный опыт от наносного «песка», готового похоронить под собой скрижали.
В «Народнiх оповiданнях» сказался не романтический (назовем его центробежным, так как он предполагает излияние, самовыражение страстей), а сентиментальный (назовем его центростремительным, так как он требует вникнуть в душевные глубины, для которых нет слов) тип отношения к изображаемому. Представив эти типы отношения как крайние точки вектора-радиуса в шаре, можно убедиться в том, что вектор смысла идет от поверхности к середине сферы – к сердцевине заговорившего народного мира, который услышан совестью (рассказчика, читателя). При сочувственном понимании оповiданнь становится очевиден эпический характер присущего им метода изображения. Метода не авторского, а общенародного, фольклорного.
Добавим к этому заключению вывод более широкого плана. Теоретический подход, рассматривающий как противоположные друг другу два типа становления языков (по формуле П>У и по формуле У>П), не противоречит утверждению о том, что религия – вечный источник поэзии у всех народов. Это утверждение принадлежит А.С. Пушкину.

«Пушкинское начало» отечественной словесности уловило и спроецировало в будущее культурный опыт средневековой книжности славян (бывший до XVII века общим достоянием трех народов: русского, украинского, белорусского). Этот опыт успешно противостоял любым наплывам эклектики, в том числе и эстетическим концепциям западноевропейского Просвещения. Религиоцентризм средневековой православной картины мира и литературоцентризм (эпоцентризм) русской культуры золотого века альтернативны типу развития культуры Нового времени (становлению книжного опыта по формуле П>У).
Мы полагаем, что проделанное соотнесение «этнографического реализма» и «русского сентиментализма» полезно для уточнения совокупности явлений, входящих в категорию «эпический реализм».

Ссылки и примечания:
1. Цит. по: Брандес, Е.П. Марко Вовчок. – М., 1968. – С. 64.
2. Минералов, Ю.И. История русской словесности XVIII в.: Учеб. пособие для студ. высш. учеб. заведений. – М., 2003. – С. 3.
3. Марко Вовчок. Собрание сочинений: в 3 т. – М., 1957. –Т. 1.– С. 8
4. Марко Вовчок. Твори: в 7 т.– Киïв, 1964–1967.– Т. 7.– Кн. 2.– С. 184.
__________________________
© Третьякова Елена Юрьевна